Быть Джоном Ленноном

4. «Я думал так: я или гений, или безумец. Но меня же не сажают в психушку? Какой же я тогда безумец? Выходит, я гений»

Как и любой одиннадцатилетний мальчишка, впервые оказавшийся в средней школе, Джон боялся. В тот день, 4 сентября 1952 года, когда шесть сотен подростков, а то и больше, текли полноводной рекой в величественную, построенную в эдвардианском стиле школу «Куорри-Бэнк» на тенистой Хартхилл-роуд, — это внушало трепет. В начальной школе были девочки, и с ними было как-то порадостней, а целая школа пацанов, полыхавших гормонами, — это было нечто совсем иное. «Я думал: ох ты ж боженьки мои, и со всеми надо передраться», — об этом он вспомнит не раз. Успокаивало, что Пит был рядом и они даже попали в один класс. Был там и Род Дэвис, знакомец по хору из церкви Святого Петра. В общем, Джон все же был не один.

Учиться тоже предстояло по-новому. Грамматические школы относились к своим амбициям серьезно. «Куорри-Бэнк» построили только в 1922 году, но ее директором был старый выпускник Итона, а на гербе красовалась латинская надпись «Ex Hoc Metallo Virtutem», примерно переводимая как «Мужчиной выйдешь ты из сей каменоломни»[9], и в ее стенах царил дух традиционных британских привилегированных школ. Строилась она по системе «домов», уходившей в те дни, когда мальчики жили и столовались в разных корпусах на территории школы (хотя «Куорри-Бэнк» никогда не была школой-пансионом), в учебный план входили латынь и французский, а учителя, дабы подчеркнуть академический статус, носили мантии. Основанная как частная школа для наследников состоятельных горожан, ныне «Куорри-Бэнк» видела свою миссию в том, чтобы отбирать ярчайших учеников, невзирая на классовые различия, и давать им образование для самого широкого спектра профессий.

Наверняка Мими радовалась, когда провожала Джона в школу на его новом велосипеде, в новой форме — черном блейзере, серых фланелевых брюках и школьной кепке, — вместе с Питом, что ехал рядом. Все ее усилия приносили плоды. Джон — творческий, артистичный, да и в математике силен… ну, может, не силен, но хорош, зато в английском точно один из лучших… И он может достичь абсолютно всего, чего захочет, если подойдет к этому с умом, — так ей говорил директор его предыдущей школы. Разумеется, дисциплина грамматической школы, где в те дни большинство директоров все еще руководствовались старинной сентенцией «Пожалеешь розгу — испортишь ребенка», ослабит его озорной дух. Конечно же он извлечет максимум из открывающихся ему возможностей.

Она вряд ли могла ошибиться сильнее. Приверженность традициям, исповедуемая в «Куорри-Бэнк», подходила далеко не всем. И она не подошла Джону Леннону. Да, в первый год он ничем крамольным не отметился и большую часть свободного времени сидел в своей спальне, читая книжки. Зато на втором году обучения, когда пришел подростковый возраст и они с Питом начали все сильнее нарушать порядок в классе, концентрация стала подводить. «Неведомо почему, но он просто ненавидел любую власть… ненавидел, когда ему говорили, что делать», — вспоминал его друг Род. Постепенно школа стала для него одной нескончаемой шалостью — как и для Пита, его верной тени.

Примерно в это же время всю молодежь непреодолимо влекла комедийная радиопередача «The Goon Show»[10], почти все сценарии которой писал Спайк Миллиган, а озвучивали Гарри Секомб, Майкл Бентин, Питер Селлерс (до того, как стал звездой экрана) и сам Миллиган. Джон редко пропускал эпизоды. Шоу началось в 1951 году и превратилось в самую оригинальную комедийную радиопередачу, которая когда-либо выходила на BBC, посеяв семена, из которых в один прекрасный день взойдет «Летающий цирк Монти Пайтона». Это шоу, с его постоянными издевательствами над властью, отличалось от всего, что когда-либо слышали по радио.

Джону пришлись по душе абсурдные положения и экстравагантные персонажи программы, и вскоре те начали влиять на его собственные комиксы и шутки. Он и так уже рисовал в стиле Джеймса Тербера, карикатуриста из The New Yorker, которым восхищалась Мими, но теперь у его юмора проявилась и темная сторона: он начнет создавать гротескных бесформенных тварей, усеянных бородавками, и нарисует немало жестоких и узнаваемых карикатур на учителей.

Напичканный «сюром» и фразочками из «Шоу дураков», при неизменной поддержке Пита, Джон перешел от дерзких выходок к прямому мятежу. Неудивительно, что их с Питом в конце концов вызвали в кабинет директора для наказания. И даже здесь Джон не удержался от клоунады. В кабинет, где их должны были избить тростью, он вошел первым — и выполз оттуда на коленях, в агонии, как показалось Питу, который ждал у двери. И только когда Пит в страхе открыл дверь «в директорский кабинет», он понял, что за ней был короткий коридор, а сам кабинет был в его конце. Джон, зараза! Там и наказания никакого, видать, не было, он просто стал на колени у порога! Пит усмехнулся шутке, вошел к директору — и отхватил дополнительную порцию ударов за нахальную физиономию.

Обоих будут пороть еще не раз, но напрасно. Кости были брошены. Школьная жизнь Джона станет уже не учебой, а сплошным озорством. Противоречия в его личности проявились яснее ясного. Он знал, что умен. Знал об этом и весь преподавательский состав. Учителя упоминали об этом в отчетах за семестр — правда, в тех же отчетах они сетовали на его поведение. Джон, которому никогда не грозило умереть от скромности, позже скажет мне: «Я думал так: я или гений, или безумец. Но меня же не сажают в психушку? Какой же я тогда безумец? Выходит, я гений».

В перерывах между рисованием карикатур он измышлял разные досконально спланированные каверзы. Однажды он уболтал весь класс нацепить на шею белые картонные полоски, похожие на собачьи ошейники, — намек на белые воротнички викариев — и ждал, пока учитель религиоведения войдет в класс. И несчастный преподаватель, да, наверное, и класс немало удивились, когда в сочинении о явлении Господа святому Павлу на пути в Дамаск Джон написал: «По дороге в Дамаск огненный пирог вылетел из окна и ударил святого Павла между глаз. Когда тот очнулся, то навсегда ослеп».

Да, это принесло Джону столь желанную популярность (и образ огненного пирога он позже использует в шутливой истории об истоках Beatles), и все же здесь крылась проблема. Его уверенность росла, как и шлейф сомнительной славы, но он все больше отставал в учебе.

К четвертому году обучения, когда ему исполнилось четырнадцать, их с Питом перебросили в поток «С» — на самый низкий уровень. Этого он стыдился. Он умнее этих тупарей, какого лешего он с ними в одном классе! Но нет, корпеть над книжками он не начал. Было не в пример легче юморить с каменным лицом. В детстве самым жестоким наказанием, какое могла учинить ему Мими, было просто не замечать его. «Не гнорируй меня, Мими, — не раз хныкал он. — Не гнорируй…» Теперь его чрезмерное стремление быть на виду и постоянная клоунада превращали жизнь учителей в каторгу. И не все с этим мирились. Один был настолько зол на наглого ученика, что, как вспоминал Род Дэвис, схватил Джона за лацканы блейзера и поднял над землей. Другие, втайне почитывая его комиксы, в отчаянии смотрели на то, как этот талантливый мальчик бездарно тратит и свое время, и время учителей и одноклассников. Возможно, лучше всех итог подвел директор, когда написал: «У него слишком много неправильных амбиций, и его энергия слишком часто идет в неправильное русло».

Вспоминая школьные годы, Джон не раскаивался: «Я в жизни не печалился. Все время находил, над чем посмеяться». Он так никогда и не объяснил всерьез, что заставляло его так сильно нарушать порядок, только обвинял школу в том, что там не признали его талант. «Я оказался прав. Они ошибались, а я был прав, — позже скажет он, но потом признается: — Хотя, наверное, для своих четырнадцати я слегка выходил за рамки».

Скорее всего, в этих поздних размышлениях он возвращался к ошибкам, совершенным в школе, и пытался скрыть стыд. То будет не единственный раз, когда он истолкует былые события по-новому и подстроит их под свое видение истории.

Как и многим мальчишкам, ставшим трудными подростками, Джону было скучно учиться. Он ненавидел точные науки, и особенно математику, на экзамене по которой набрал всего семнадцать баллов из ста. Но он, несомненно, преуспевал в других предметах, а в рисовании оказался настолько хорош, что иногда делал домашние задания еще и за Пита.

Впрочем, Леннон не предпринимал никаких усилий, чтобы вписаться в школьные правила. «Он все время получал «черные метки», — вспоминал Род Дэвис. — Его в наказание оставляли после уроков. Он оставался — и получал еще одну «черную метку»: посмеется там над кем-нибудь или обидит, и ему удваивали срок. А он и плевать хотел». В журнале школьных наказаний отмечено, что Джона Леннона в один и тот же день наказали за «дурацкий шум на экзамене» и за «плохое поведение». На следующий день он получил еще одну «черную метку» за «саботаж» (чего, не говорится), а чуть позже — еще одну за «драку в классе».

«Он рано понял, что ему никто ничего не может сделать, и потому ржал себе да радовался, — рассказывал Род. — Как-то было дело, их с Питом отстранили от уроков на неделю. Джон был счастлив! Все просто: если он чего-то не хотел, никто не мог его заставить».

Он мог легко справиться с домашним заданием, но только если оно было интересным. Ему всегда нравился английский. «Когда мне было тринадцать, а может, четырнадцать, нам задали книгу по английской литературе, — любил он вспоминать. — То ли Чосер, то ли кто-то вроде, помню, мы все думали, что это полный отпад… Вот потом я начал писать что-то в том же духе. Так, ерунда для друзей, посмеяться».

Это «что-то» превратилось в The Daily Howl[11] — его собственную газету, серию тетрадок, которую он будет оформлять по вечерам вместо домашней работы. Тщательно спланированная, написанная аккуратным почерком, его газета была полна небольших абсурдистских историй, анекдотов, стихов, проиллюстрированных карикатурами (причем во многих он весьма нелестно изображал учителей, и даже тех, кого, в общем-то, любил).

Откуда взялась эта страсть рисовать уродов? Он никогда этого не объяснял. Наверное, он и сам не знал, хотя продолжит рисовать их и в зрелые годы. Для четырнадцати лет он обладал заметным мастерством и умением подмечать детали — это ясно проявлялось в его рисунках. И если учесть его язвительный юмор и интерес к злобе дня, возможно, он мог бы задуматься о карьере карикатуриста.

Наверное, неудивительно, что его первым из «банды» потянет на курево и секс. Началось все в тринадцать, и в те дни от него слова доброго было не услышать, только «трах» да «трах». А когда Мими обнаружила непристойное стихотворение, которое Леннон прятал под подушкой, и потребовала объяснений, он мялся, мялся и наконец сказал, что это другой мальчик попросил написать стих за него. «Конечно, я это сам написал, — признавался он позже. — Мне иногда попадались такие стихи — их читаешь, чтоб у тебя встал. Мне было интересно, кто же их сочиняет, а потом я решил сам попробовать». Дядю Джорджа это, наверное, только позабавило. Ну что он, молодым не был? Порой он и сам мог потешить мальчишек сальной байкой. Но Мими, воспитанная исключительно среди девочек, такого не одобряла. Даже если в душе она и понимала, что это неизбежно, внешне она будет такое отвергать, ибо именно такую роль выбрала в отношениях с Джоном.

Узнай она об эротической карикатуре, которую он пустил по классу в школе, пока не отобрали, она бы провалилась сквозь землю от стыда. Это Джону было плевать, что о нем подумают, а для Мими чужое мнение всегда будет иметь немалый вес.

Вот так секс и девочки с юных лет крутились в его голове. Но вскоре произошло еще кое-что важное. Лет с четырнадцати он стал чаще видеться с матерью. Джулия постоянно бывала в Мендипсе, но теперь Леннон сам, вместе со Стэнли, его старшим двоюродным братом из Шотландии, в первый раз отправился к ней в Гарстон, на Бломфилд-роуд. Стэнли знал адрес.

Джон немало удивился, когда они добрались. Он думал, Джулия живет далеко, может быть, на другой стороне Ливерпуля. Но ее дом оказался всего в паре миль от Мендипса, пятнадцать минут пешком через Аллертонское поле для гольфа. Он и понятия не имел, что она так близко. Спрашивал ли он себя, почему она не приглашала его раньше? И почему скрывала, что так близко живет? Скорее всего. И наверное, ему было больно — увидеть в том доме с тремя спальнями ее и своих единоутробных сестер.

В тот раз он не сказал Мими, где был и с кем виделся. Он знал, что это расстроит и, возможно, растревожит тетю. Сперва он навещал маму время от времени, но постепенно станет заходить к ней все чаще.

Однако эти встречи с Джулией не походили на визиты к матери — скорее на походы к старшей сестре. Джулия держала себя с ним именно так, и ему это нравилось. В свои сорок лет она все еще была привлекательна и молода душой, с ней было интересно, и она с радостью привечала и его, и его друзей — особенно если дома не было Бобби, которого Джон жестоко прозовет «Дрыга» за нервный тик. Как-то раз она нацепила панталоны на голову, чем поразила всю компанию Леннона. Мамы такого не делали. Джулия жаждала внимания, как и ее сын.

Между ней и Мими, как и прежде, лежала пропасть. Мими непреклонно верила, что Джон добьется всего, если будет усердно трудиться. Ее младшая сестра была легка на подъем и свободна как ветер. «Julia» из песни на битловском «White Album» будет идеализированной версией, мечтой. Его мама была не романтичной, а скорее взбалмошной. Но ему нравилось гостить в ее доме, где правила Мендипса теряли силу. По данным одного школьного отчета, в пятнадцать лет Джон пропустил почти все экзамены. «Видно, прогуливал да к Джулии ходил», — уверен Род Дэвис.

Да, в душе Джона столкнулись противоречивые картины мироздания. И ясное дело, подростка сильней увлекал сумасбродный, потворствующий мир его беззаботной матери, которая шла в ногу со временем и первой из его родни купила телевизор. Она открыла Джону дивный новый мир, где он взрослел. Мими, взявшая на себя серьезную ответственность за воспитание юного Леннона, была несгибаемой приверженкой традиций. Его верность, должно быть, поколебалась.

Мими и предположить этого не могла, но в Джулии было и нечто другое, в чем они с Джоном совпадали. В то время как из всей музыки Мими признавала в своем доме лишь ту, что звучала под сводами Ливерпульской филармонии, Джулия была без ума от эстрады, по-прежнему любила петь, и у нее даже был проигрыватель. Когда Джон однажды предложил Мими купить пианино, она, прекрасно зная, какую музыку тот возжелает играть, мгновенно уничтожила все его благие надежды. «О нет, мы не пойдем по этой дорожке, Джон, — сказала она. — Не будет тут этих простецких песенок!»

Летом 1955 года Джон, как обычно, уехал в Шотландию, поэтому его не было дома, когда дядя Джордж внезапно упал на лестнице. Майкл Фишвик, уже долго квартировавший у них в доме и ставший в Мендипсе своим, был в то время внизу, с Мими, и немедленно вызвал скорую. Джордж скончался на следующий день в Сефтонской больнице от неалкогольной болезни печени. Ему было пятьдесят два. Джон узнал об этом, только вернувшись из Эдинбурга.

«Думаю, Джона потрясла смерть Джорджа, хотя он этого никогда не показывал», — позже скажет Мими. Возможно, не показывал ей. Но он и Лейла, его двоюродная сестра, поднялись наверх, к нему в спальню, и истерически хохотали там, не понимая отчего. Обоим потом было стыдно. Джон скрывал свои истинные чувства. Помогала «скорлупа», которую он выстроил вокруг них. Он никогда не позволит трещинам проявиться на публике. Пятнадцать лет спустя он будет вспоминать Джорджа как «добряка», и лишь потом мрачно добавит: «Мы со смертью — старые знакомые».