Дочь Двух Матерей

Глава 9

— Если хочешь увидеться ещё раз, ты знаешь, где меня найти, — сказал Рэдмунд поутру, проснувшись, по привычке, с первыми лучами солнца и разбудив девушку, неловко повернувшись на узкой постели. Матья зевнула, в последний момент прикрыв рот рукой, и добавила:

— Да, и знаю, где тебя теперь точно не найти.

Рэдмунд напрягся. На что она намекала? Перехватив его хмурый взгляд, Матья расхохоталась.

— В «Двух Подковах», глупенький! Готова поспорить, ты ещё там не скоро появишься!

— Почему же? — спросил он, заметно расслабившись. — Неужто мне есть, кого там опасаться? Ведь я устроил им хорошую взбучку!

— Вот именно поэтому теперь тебя там не найти, — пояснила Матья. — Истинные герои не повторяют своих подвигов на той же арене!

Здесь она осеклась и резко перевела разговор на что-то другое: не хватало ещё, чтобы он подумал, что то же самое относится и к любовным подвигам. Нет, это было бы некстати.

— Сегодня я буду весь день занята и освобожусь самое раннее к половине четвёртого[4]. В любом случае, зачем мне искать тебя? Приходи ко мне вечером сам.

— Я подумаю, — уклончиво ответил Рэдмунд. Он уже знал, что непременно вернётся, но не хотел, чтобы его энтузиазм был замечен.

— Не думай, — возразила она. — Приходи. Заодно загляни в лавку. Справим тебе сапоги.

— В три пятьдесят? — спросил он, прищурив глаз. — Не поздновато ли? Нет, знаешь, займусь-ка я сапогами сейчас.

Невзирая на попытки удержать его, Рэдмунд поднялся с постели, наспех оделся и, убедившись, что на улице нет прохожих и зевак, выпрыгнул в окно. Уже через пару мгновений, пригладив волосы и отряхнув камзол, он как ни в чём не бывало торжественно вошёл в лавку с парадного входа и оглядел её внутреннее убранство с таким бахвальством в глазах, словно намеревался купить её всю, не заплатив при этом ни карла.

Лысый мужчина средних лет в фартуке из сакшо, покрытом всевозможными пятнами, приветствовал его и тут же изменился в лице, заметив, кто перед ним. Выскочил из-за прилавка, рассыпался в любезностях, спросил, что угодно благородному киану. Ах, сапоги? Да-да, разумеется…

Раскланиваясь, попросил немного подождать и скрылся в глубине лавки.

— Матья! — раздался оттуда его гневный оклик. — Просыпайся, лентяйка! Да пошевеливайся! У нас особый посетитель!

Рэдмунд прыснул в кулак. Особый, нечего сказать. Впрочем, и товар у сапожника тоже был не абы какой. С тех давних времён, как первые люди открыли чудесные свойства сакшоевого дерева, научились добывать его смолу, перерабатывать её в эластичное, огнеупорное, но при этом удивительно тонкое и снабжённое тысячами микроскопических пор полотно и соединять его с хлопчатобумажной тканью, получая в итоге материю, структурой, гибкостью и прочностью так явственно напоминающую кожу, едва ли история знала лучшего сакшоиста, чем этот сапожник. Он был воистину мастером своего дела и создавал обувные произведения искусства, повторяющие каждый изгиб ступни и сидящие на ногах, как влитые. Когда ему удалось, наконец, дозваться своей дочери, они деловито принялись за работу. Сняли мерки и приступили к изготовлению выкройки. Но почтенного киана в этот момент деликатно попросили удалиться, чтобы не выдавать секреты мастерства.

— Как пожелаете, — сказал он, хотя был более чем уверен, что в любом случае ничего бы в этом деле не понял. И шепнул на ухо Матье:

— До вечера.

Не успел он добраться до южных кварталов, чтобы вновь навестить своих друзей, как на углу овощной лавки, не дойдя пару шагов до пивной, угодил в могучие лапы Налу.

— Хорош друг! — проворчал тот, согнув его пополам и стукнув кулаком по макушке. — Обещал, что заплатит за всех, хорохорился, а сам первый смылся и даже денег не оставил. Мы теперь, с твоей лёгкой руки, разорены!

— Как, впрочем, и всегда, — весело добавил Агрис, который только что вышел из лавки, хрустя спелым огурцом и протягивая второй другу. — На, кусни огурчика. Тебе, Рэдди, не припас, не знал, что ты появишься. А славно мы вчера кутнули! Не зря ведь говорил, что впору промотать наши звонкие монеты — и, гляди, так оно и вышло.

— Сказал бы я, благодаря кому так вышло, — пробасил Налу. Рэдмунд, уличив момент, вырвался из его лап и взял у друга огурец, который до сих пор не вызвал у Налу никакого интереса. Откусил, ухмыльнулся.

— Простите, ребята, не до того было. Тут такое дело подвернулось… Короче, сколько я вам должен?

— Да не бери ты в голову, — ответил Агрис, но Налу его перебил:

— Тридцать семь золотых и четыре медяка. Можешь округлить до сорока, я не обижусь.

— Держи пятьдесят, — ответил ему Рэдмунд, протягивая кошель. — Как раз ношу по столько в одном кошельке. Можешь не пересчитывать.

— Могу, но ещё как пересчитаю, — степенно ответил Налу. — Деньги любят счёт. Поднимемся.

Друзья обогнули трехэтажный дом и по скрипучим дощатым ступеням вскарабкались до самой мансарды. Наклонив голову, переступили порог, причём Налу пришлось чуть ли не согнуться вдвое и втиснуться в узкую дверь на четвереньках, как медведю в берлогу. Рэдмунд вполголоса выругался.

— Не мог подобрать себе квартиру попросторнее? — спросил он.

— Какие все стали умные… А кто мне её оплатит? Может быть, ты? Да я здесь, в сущности, редко бываю, всё больше у своей, в Гончарном. Но у неё муж нынче дома. Что за народ пошёл! В Пэрферитунусе ярмарка в самом разгаре, а этот дома сидит, как сыч. Говорит, чего я туда сунусь со своими горшками и сырцом? У них свои мастера керамисты, почище наших. Да хоть с горшками, хоть без горшков, но совесть-то надо иметь! Не мог уехать хоть на пару дней!

Друзья так и фыркнули: кто бы говорил о совести.

— Да что там… — плюнул Налу и высыпал на стол монеты.

— А вот этот звук я люблю, — признался он. — Звенят, как струны моего сердца. Карлики почтенные. Карл Шестнадцатый, Карл Семнадцатый. Ух ты! Даже Четырнадцатый! Старинная, — заметил он, оглядывая лица императоров Алазара, отчеканенные на золоте.

Насчитав ровно пятьдесят штук и любовно оглядев каждую монетку, он сложил их в кошелёк и туго завязал его.

— Разбогател на тринадцать золотых, — с удовольствием подвёл итог Налу, — за вычетом четырёх медяков, правда. Может, добавите, а? Для ровного счёту.

— Ты уж не мелочись, — попросил его Рэдмунд, — скажи лучше, найдётся у тебя чего поесть?

— Ты что же, объедать меня вздумал? — спросил Налу, насупившись. — Завели моду ходить в гости на пустой желудок.

Тем не менее он распахнул дверцы буфета и достал оттуда копчёной лососины с картофелем и укропом.

— Налетайте, орлы. Оставьте меня без обеда. Нарочно вчера попросил завернуть в ресторане, но так и знал, так и знал, что долго на ней не протяну. Но ничего, вот уберётся этот сыч, пойду в Гончарный. А какие она варит густые супы, закачаешься!

— Отношения, базирующиеся на чистой и безусловной любви, — подмигнул Агрис, принявшись за лососину. — А расскажи-ка нам, Рэдди, куда это тебя вчера как ветром сдуло?

Тот чуть не поперхнулся картофелиной.

— Может, сами догадаетесь, а? — спросил он.

— Да мы-то, собственно говоря, догадались. Чай, не совсем бестолковые. Просто любопытно же, чем дело кончилось.

— Чем надо, — объявил он с довольной ухмылкой, — сапоги заказал.

— Во сколько обошлись? — поинтересовался практичный Налу.

— Для меня недорого, — подмигнул Рэдмунд.

— По твоим намёкам я делаю вывод, что кому-то вчера повезло, — заметил Агрис и вздохнул: — Если бы только мою любовную проблему можно было решить так же просто.

Рэдмунд приятельски хлопнул его по плечу. Сегодня он был в прекрасном настроении.

— Так за чем дело стало, орёл! Говори, кто она, и мы что-нибудь придумаем.

Агрис посмотрел на него с явным недоверием.

— Я лично в этом сомневаюсь. Но, если так хочешь знать, то я скажу, что просто без ума от Феруиз Фэй.

Рэдмунд, отложив вилку, встал из-за стола, подошёл к нему вплотную и посмотрел ему в лицо очень внимательно. Очень-очень внимательно.

— Скажи, любезный Агрис, — начал он деликатно, — тебе нравится мой нос?

Друг смерил его непонимающим взглядом.

— И всё-таки? Нравится? Я могу подарить тебе точно такой же, если ты хоть пальцем притронешься к моей сестре.

Агрис пожал плечами и неловко рассмеялся.

— Я же говорил, что никто мне не сможет помочь. Расслабься, защитник, я не собираюсь проявлять неуважение по отношению к ней.

— Феруиз потрясающая, — добавил Налу. — У тебя нет никаких шансов, приятель.

— Я знаю. Хотя с вашей помощью я мог бы чего-нибудь добиться. Подумай, Рэдмунд, ведь лучше я, чем какой-нибудь проходимец?

— Не лучше, — серьёзно ответил Рэдмунд, хлопнув его по плечу. — Увы, старина, ты такой же проходимец, как и все остальные.

Завершали трапезу приятели молча. Рэдмунд, несмотря на душевный подъём, призадумался. Он знал, что коли Агрис завёл об этом разговор, он не оставит попыток преуспеть в задуманном. Такая у него была манера вести дела: во всём соглашаться с собеседниками, но при этом непреклонно гнуть свою линию. Впрочем, сейчас его это мало волновало.

— Я вот о чём хотел с вами поговорить, — начал он, когда от завтрака остались лишь рыбьи кости да обрывки картофельной шелухи. — Вчера я уже об этом упоминал. В общем, я записываюсь к вам в полк.

Друзья взглянули на него в недоумении.

— Не пойму, — сказал, наконец, Налу, — ты что, сегодня с утра уже успел накатить? На вид, вроде, трезвый.

— Да шутит он, — отмахнулся Агрис. — Я, правда, не вполне понимаю, где смеяться, но…

— Ах, ты не понимаешь! — воскликнул Рэдмунд. — Тогда сейчас я вам такой анекдот расскажу — оборжётесь, как кони! А если коротко, то я уже не буду гердом.

И снова на их лицах засквозило недоумение, которое начало его злить. Первым опомнился Налу. Он поднялся из-за стола, задел потолочную балку макушкой и чертыхнулся. Отошёл к буфету и вернулся с початой бутылкой вина и тремя стаканами. Откупорил бутылку и сказал, разливая:

— Нет уж, давай-ка ты рассказывай нам полную версию.

— Я бы на твоём месте подождал, — заметил Агрис, когда троица вышла из здания и направилась к дому капитана королевской кавалерии. — Глядишь, отец ещё передумает, а ты уже к нам записался. Львишка тебя за это по голове не погладит, он страсть как не выносит, когда люди покидают службу, даже если причиной тому гибель на фронте.

Львишкой он называл, как тут же пояснил, собственно капитана. Была у него любимая присказка: «На войне вы должны быть смелыми и бесстрашными, как асшамарские львы!» Ему уже неоднократно намекали, что лев, по сути, животное довольно пугливое, хоть он и выглядит внушительно и устрашающе. Да и именовать себя зверями фауны империи-противника эскатонцам было нелестно. Но капитан своей присказке не изменял, и, произнеся её, поводил головой в такт, приглаживая гриву густых вьющихся песочных волос. За это изречение, да за такую гриву, его и прозвали львом, а потом поразмыслили: росточку он был средненького, сам щуплый, прихрамывал, ну какой из него лев? Так, львишка.

Но Рэдмунд только развёл руками.

— Это уже дело решённое. Отец написал королю, так что там без вариантов.

Как выяснилось, Львишка в торфсдегор не принимал и вообще уехал на ярмарку.

— Не сложилось, — вздохнули друзья, и добавили, что так, мол, и к лучшему. У него будет время ещё поразмыслить. Они продолжили гулять по улицам, а в обед им пришла новая идея: познакомить Рэдмунда с кавалеристами-однополчанами. Те в ожидании боевых действий разбежались кто куда, некоторые даже улизнули на материк. К осени им предстояло собраться в гарнизоне на перекличку; возможно, выехать на учения. Кое-кого, однако, довелось застать в городе, и вскоре, слоняясь от дома к дому, им удалось собрать приличную компанию, которая дружно отправилась разорять погреба очередной таверны.

— Только не «Двух Подков», — предупредил Рэдмунд. — Я там, знаете ли, уже на днях побывал.

— Можешь нам не рассказывать, — заверили его.

Гуляли шумно, но не выходили за рамки приличий. Кавалеристы были весёлые и удалые ребята; те, что постарше, травили байки об армейской жизни, и Рэдмунд всё больше креп в своей готовности присоединиться к ним. К концу вечера его уже называли одним из них, что означало, что новость о его низложении облетела их всех, но никто не нашёл её чересчур трагичной. К трём сорока он опомнился и, горячо распрощавшись со всеми, поспешил на заветный перекрёсток Рябиновой и Бакалейщиков.

А на следующий день они полным вчерашним составом сели на коней и отправились за сто миль в гарнизон, погонять молодых пехотинцев. В свободное от службы время это было сродни развлечению у конницы — себя показать перед молодыми солдатиками, блеснуть новой формой и дорогой экипировкой — при её наличии, конечно же. Но больше их занимала сама дорога, эта гонка с товарищами по граниту дорог на свежеподкованных лошадях, когда летишь, становясь одним целым с конём, доводишь животное до исступления и, наконец, сбавляешь скорость, а затем и вовсе объявляешь привал.

Привал — это когда разводится костерок, на него водружается котёл и варится незамысловатая похлёбка из того, что набрали в седельные сумки, непременно под звон гитары. Гитару, конечно же, никто с собой не берёт, её все забывают захватить, но так или иначе магическим образом она всегда находится и кочует от одного умельца к другому, дойдя, наконец, до полкового песняра и виртуоза, который заводит умеренно разнузданные частые куплеты. Тогда уж все собираются в кружок и слушают и ухмыляются, а похлёбка выкипает и шипит разбуженной змеёй по углям костра, пока кто-нибудь не опомнится и не снимет злополучный котелок. Потом непременно выяснится, что ни у кого нет ложек, кроме пары-тройки умников, у которых их тут же отберут из солидарности. И все примутся опустошать котёл кто чем горазд: хоть голыми руками, обжигаясь, хоть плоскими палками или куском коры, хоть тыльной стороной ремня. А потом непременно отправятся мыть руки у ручья или реки, или другого водоёма, у которого оставили лошадей, и один обрызгает другого, возможно даже не намеренно, и тот другой, конечно, третьего. Поднимется переполох, в который рано или поздно вовлекутся все, и кое-кого искупают целиком, чтоб неповадно было брызгаться, хотя он не будет иметь к этому безобразию ни малейшего отношения; а кто-то прыгнет в воду сам, предусмотрительно сбросив лишнюю одежду, которая, впрочем, прилетит вслед за ним: искупавшийся почём зря сам швырнёт её от обиды. Сухим из этой истории не выйдет никто. И все потушат костёр, разметают уголья, рассядутся по коням, уповая на горячий летний воздух и ветер в лицо, которые вмиг высушат волосы и платье — и вот, когда все уже, наконец, просохнут, даже самые щеголеватые и длинноволосые, пойдёт дождь: причём не просто так какой-нибудь дождишко, а самый настоящий крупный ливень.

Неизвестно почему так происходит всегда — возможно, у природы есть свои традиции, что рука об руку идут с традициями человеческими, но именно так всё и случилось в тот памятный день. До гарнизона все добрались насквозь промокшие, уставшие и уже не горевшие желанием насмехаться над пехотинцами с пушком на подбородке. А пехотинцы, проникшись их линялым жалким видом, пустили их к себе в казармы, накормили, отогрели. И долго ещё, до самой поздней ночи слушали их частые куплеты, и присказки, и прибаутки. Кавалерия, приходя в себя, вновь обретала гордость и входила в раж, хвалилась своей удалью и смелостью. Ребята хвастались застарелыми шрамами и татуировками, но и пехота от них не отставала. А те, кто был из отставших, просили приобщить их хотя бы к татуированному братству, добавить им на кожу хоть маленькое, хоть временное, смываемое произведение искусства. Находились игла и чернила, и начиналось действие: малыми группами и в строгой тишине, чтобы не вызывать подозрений у начальства.

Рэдмунд понаблюдал за этим, а потом рванул на себе рубаху: рисуйте, мол, и мне. Но тут уж на него сбежался поглазеть весь гарнизон. Под тем или иным предлогом прохаживались мимо заветной казармы в ожидании чуда, и чудо не замедлило явиться в лице начальника гарнизона, заподозрившего таки неладное. Он живо отправил всех на свои места, особо пригрозив дневальным, кое-кого посадил под арест, а кавалеристов определил на ночь в конюшни, каждого рядом со своим скакуном.

«И ночуйте здесь, как хотите, — добавил он. — Но чтобы порядок был образцовый».

Завернулись в одежды, в попоны, упали в душистое сено и под дробный стук капель по крыше не размыкали глаз до самого утра. А на следующий день им предстояла такая же долгая лихая дорога домой.