В старые времена считалось, что в каждом подразделении любого учреждения есть стукач. Так ли это было на самом деле, судить не берусь. Но у нас в отделе такой был. И все знали, что он, этот Лев Васильевич, стукач. И он знал, что все это знают. Но стараться не переставал. Помню, когда я только появился в отделе, он как-то подошел, отвел меня в сторону и значительным тоном сказал:
— Слышал, в Москву Никсон приезжает?
— Ну да, приезжает, Лев Васильевич. И что с того?
— Возможны сионистские провокации, - тут он посмотрел прямо в мои семитские глаза.
Испытание я выдержал, даже не сморгнул. Лев Васильевич погрустнел.
— Ладно, - закончил он уже упавшим тоном, - если что узнаешь, сразу мне сообщай.
— Само собой, - согласился я.
Его не боялись, даже дразнили:
— Лев Васильевич, знаешь, как в народе называют нашу новую Конституцию?
— Ну, ну? – оживлялся он, отвлекаясь от бумаг.
Спрашивавший, убедившись, что все на него смотрят, тихо и доверительно сообщал:
— Не поверишь, Лев Васильевич, но так прямо и называют - манифестом развитого социализма!
— Сука ты! – обижался Лев Васильевич и снова утыкался в свои бумаги.
Впрочем, обижался он недолго. Да и человек он был, в сущности, не такой уж плохой. Любил рассказывать о своей жизни, так счастливо сложившейся, он был уверен, благодаря его, Льва Васильевича, огромному уму. Хотя, как казалось окружающим, ума там не было. Не то что огромного, а даже и никакого. Была хорошо зарабатывавшая жена. И еще родная сестра, вышедшая в свое время замуж за студента из университета Патриса Лумумбы и уехавшая с ним куда-то в Латинскую Америку. Раз в пару лет Лев Васильевич летал через океан повидаться с сестрой. Ну и шмоток прикупить. Что-то в семью, что-то на продажу.
Говорили, что в молодости, до женитьбы, был он горьким пьяницей. Мне как-то в это не верилось. На работе ни разу не видел, чтобы Лев Васильевич выпил хоть чуть-чуть. Правда, он часто рассказывал, как вчера дома уговорил полбутылки, чем закусывал, и что он после этого смотрел по телевизору.
Книг Лев Васильевич не читал, по театрам не шлялся. Один раз, правда, попал в консерваторию, на концерт Рихтера. Приятель позвал, сказал, что там можно склеить телок. Склеить, однако, никого не удалось, и вечер этот Лев Васильевич всегда вспоминал с содроганием.
Вообще женщин он любил, часто вспоминал о былых победах. Завистливо смотрел на молодых сотрудников.
— Куда идешь, Игорек? – остановил он как-то моего приятеля.
— По бабам, Лев Васильевич, по бабам.
— А что ж ты, Игорек, никогда старика Льва с собой не возьмешь?
— Так бабы-то худые все! – с серьезным лицом отвечал тот.
— А-а-а, худые, - разочарованно тянул Лев Васильевич, - ну иди тогда.
А в общем жизнь его текла размеренно и плавно. Работа, дом, летом дача. Раз в два года к сестре. Потом продать шмотки. И так много лет, пока не вышел он на пенсию.
Недавно мне сказали, что Лев Васильевич уже умер. Наверное, дети вспоминают его с любовью. Отец он был хороший, заботливый. А что стучал, так они про это и не знают. А если б кто-то им и рассказал, то не поверили бы. А даже если бы и поверили, то нашли бы ему оправдание – время, дескать, было такое, что делать. Заставили, наверное.
Кто знает, может, они и правы.