«Персефона». Дорога в ад 2

Глава 49 «Лазар». Кто кому мозг вынесет?

Линнервальд посмотрел на хатта оценивающе. Вопрос был провокационный. Крайне. И непонятно было, что хуже — промолчать сейчас или ответить.

Именно истники переиграли в хаттскую войну искусственный разум машин.

Опасно было отвечать на этот вопрос слишком точно, развёрнуто и подробно. Но и прерывать неожиданно затеплившийся контакт с машиной тоже было чревато.

Контакт — он дорогого стоит. И неизвестно, как поведёт себя Бо, если не получит ответа. Вот только больно уж тема скользкая…

Бо сумел правильно оценить колебания собеседника.

— Сложность человеческого мозга — не тайна для Гамбарской группы, — сказал он. — Мы понимаем формальные отличия оцифрованного от живого. Но есть ли отличия у мозга истников от мозга людей, не наделённых способностью читать «паутину реальности»?

— Не удалось накопить статистику? — прямо спросил Линнервальд.

Бо кивнул. Даже спустя сто лет после хаттской войны, способных хоть на какое-то видение в Содружестве рождались единицы.

Может, потому эйниты, чтобы набрать хоть какую-то паству, разрисовывают стены в храмах изображениями космической «паутины»? Очень реалистичными, а потому — пугающими неофитов до сердечных приступов.

Неприкрытая мифами и выдумками реальность страшна. Вот сейчас друг на друга смотрели человек и машина, чьи создатели уничтожили тысячи людей, чтобы исхитриться оцифровать мозг.

Да, себя учёные тоже не жалели. Но также и неразумных детей. Незрелый мозг… Мозг в динамике…

Истина, особенно медицинская, часто вырастает на самых отвратительных убийствах и пытках. Но врач не может помнить об этом, когда острым скальпелем режет по проверенным линиям, спасая чью-то жизнь.

Истник должен.

Он смотрит и видит все оттенки цвета. И видит, сколько боли и крови в каждом решении, в каждом лекарстве. И даже в прекрасных песнях — исковерканные судьбы их создателей.

Линнервальд вздохнул, не размыкая губ. В конце концов, он сам согласился привезти на «Лазар» опаснейшую из машин. Бо мог в считанные секунды превратиться в любое оружие, а надёжный крейсер — в лодчонку в космической бездне.

— Истников мало, — тихо сказал Линнервальд. — Даже те, кто способен видеть, часто не слишком крепки, чтобы вынести груз знания о мире. Люди не живут в реальности, они живут в иллюзиях. Выстраивают свой мир. Верят в него. Не замечают реального.

— А почему истники не подвергали себя оцифровке? — спросил Бо. — Они не хотят бессмертия? Этим они тоже отличаются от основной массы людей?

— Верно, — кивнул Линнервальд. — Отличаются.

Он не мог не ответить. Тему они выбрали — сродни тропе на болоте. Куда ни шагни — утопнешь. Но и отступать было некуда.

Бо был прав: истники отличались от людей. Некоторые учёные всерьёз обсуждали, что в галактике обитают сейчас два разных вида человека. С разной архитектурой неокортекса при общей схожести более древних частей мозга.

Неокортекс. Новая кора. Внешняя часть больших полушарий. Тоненький слой, всего в 2–4 миллиметра, где сосредоточено всё, что делает человека человеком.

Архитектура неокортекса очень сложна. И не у всех людей она совпадает по размерам и даже по функциональным участкам.

Но имеется ли у истников в голове то, чего нет у других — закрытая для исследователей тема. Потому что ни к чему хорошему такие исследования привести не могут.

Если одни люди чем-то лучше других, то другие — хуже?

И значит, первым — позволено всё?

«Улучшив» себя, первые оцифрованные учёные двинулись именно по этой, проторённой многими завоевателями дорожке. Они позволяли себе решать, кто должен жить, а кто умереть.

Поставили себя выше замысла Вселенной.

Но Вселенной нужны все, иначе она и не придумывала бы людей.

К тому же и оцифрованные учёные не смогли разобраться в сложности человеческого мозга. Напортили в нём. Растеряли часть качеств, а приобрели всего лишь вычислительную машину, подключённую к голове.

Не даром в хаттскую войну они предпочитали отбирать человеческих детей с нужным психотипом и копировать архитектуру их мозга в своих «собаках».

Первые оцифрованные сообразили, что эксперименты здесь слишком дорого стоят. И с людьми воевали грубые копии их же детей.

Линнервальд прикрыл глаза, размышляя, что говорить, а что нет. Хаттская война до сих пор пугала его. Ему было 20 лет, когда машины начали истреблять человечество.

Их идеолог, «оцифрованный» учёный Станислав Хэд решил, что пришло время сменить власть.

Галактику, полагал он, нужно осваивать рационально, согласно выверенным алгоритмам. Нечего в ней копошиться.

А люди? Люди должны подчиниться или исчезнуть.

Но люди не подчинились. Не из логики — проигрыш был таким явным. Они просто не подчинились, как живое раз за разом пробивается сквозь резинобетон.

— Я тоже могу ответить на твои вопросы, — сказал Бо. Он читал сомнения Линнервальда по лицу, да тот их и не скрывал. — Но только на разрешённые Хагеном. Я могу объяснить, например, какие и где были внесены коррективы при оцифровке. Живой мозг с его электрохимией передачи сигнала слишком сложен для нас. Мои искусственные нейроны проводят сигналы только электрическим путём, без участия химии нейромедиаторов. Но некоторые из них мы имитируем и используем. Только иначе, чем вы. Например, аналог дофамина тоже связан у нас с вознаграждением. Но вызывает не радость, а сигнализирует о заполненности кластера. Тем не менее, какое-то подобие эмоций у меня есть.

— А зачем ты спрашиваешь про истников? — осторожно уточнил Линнервальд.

Он понимал, что Бо пытается быть откровенным с человеком.

— Я хочу понять, что мы потеряли, когда оцифровали мозг человека, — быстро ответил хатт. — Мы очень старались. Мой мозг — плод долгой работы наших учёных. Мы искали замену ощущениям, эмоциям, эмпатии. Я понимаю, что мы утратили возможность ощущать некие причинно-следственные процессы Вселенной. Возможно, упустили какие-то рецепторы, органы чувств?

— Ты стремишься познать себя? — уточнил Линнервальд. — Это похвально. Хорошо, я попробую ответить тебе. Истник — если отбросить техническую часть вопроса, это тот, кто отказывается от выгоды ради истины.

— А что такое выгода?

— Безопасность. Материальное благополучие. Удовольствия.

— Радость?

— Нет. Радость всегда остаётся с тобой. Потому что истина — и есть радость.

Бо задумался. Для него промедление в треть секунды уже многое значило.

— Выходит, что машины не сумели отказаться от выгоды ради истины? — уточнил он. — И потому мы не способны увидеть паутину Вселенной?

— А что для тебя выгода? — улыбнулся Линнервальд.

Бо повернул голову и посмотрел на Рэма, словно размышлял, насколько ему выгодна дружба? Безопасна ли она? Даёт ли она ему удовольствия?

Рэм подмигнул: рули дальше, раз отвечают. Такого крупного собеседника — когда ещё выпадет подловить!

Хатт кивнул.

— Я не знаю, — признался он. — Моих вычислительных мощностей не хватает, чтобы произвести сейчас анализ всех ситуаций моей жизни, хоть она и невелика. Возможно, что сейчас моя выгода — находиться в лаборатории корабля-матки, где я понимаю всё и понимают меня. Где безопасно. Но я не… хочу туда.

— Как ты можешь хотеть или не хотеть? — спросил Линнервальд, вступая уже на свою территорию психотехника и врача. — Что с тобой происходит при этом? Как ты это фиксируешь?

— Множественные участки гиперактивности нейронных зон Андерсона, — пояснил Бо. И поправился, понимая, что Линнервальд не мог изучать искусственный мозг и не знает терминов. — Я фиксирую разнобой в работе нейроподобных структур. Слишком большая активность в условиях низкой нагрузки. Я не решаю никаких значимых задач, но нейроны в это время усиленно работают.

— Ты испытываешь это как дискомфорт?

— Рассогласованность. Да.

— А что ты испытывал, когда на тебя воздействовал «шум»?

Бо снова оглянулся на Рэма. Он никому кроме друга не рассказал, про странный манифест, что вычленил из разночастотных шумов. И теперь не знал, говорить ли о нём Линнервальду?

— А почему он вдруг не может хотеть? Ему нельзя, что ли? — влез Рэм, отвлекая внимание на себя и давая другу время на размышления.

— Можно, — чуть улыбнулся Линнервальд, сразу разгадав тактику Рэма. — Но ему просто нечем хотеть.

— Как это? — не понял Рэм.

Теперь тема разговора и в самом деле задела его за живое.

— Мозг в твоей голове возник не вчера, — пояснил регент всё с той же улыбкой наставника. — Он рос и развивался 4,5 миллиона лет. Был неразумен, движим инстинктами. Как люди мы живём примерно 45 тысяч лет — это время нашего человеческого разума. Можешь разделить 4,5 миллиона на 45 тысяч.

— Сто, — кивнул Рэм.

— Твои хотения старше твоего разума в сто раз. Они отлично умеют жить в тебе и без разума. Их сила — огромна, она исходит из биологии человека. У твоего же друга — никакой биологии нет.

— То есть хочу не я, а зверь во мне? — выдал Рэм эйнитское определение.

— Можно сказать и так, — кивнул Линнервальд. — Но включив разум, ты можешь обуздать зверя в себе, своё хочу.

— А у Бо «зверя» нет по определению? — Рэм закусил губу, чтобы не улыбаться. Кажется, он подловил Линнервальда! — А когда машина хочет убить человека — это, значит, не зверь?

— Машина не испытывает желаний, — легко выпутался регент. — Зверь тот, кто создал для неё программу убийства. А он — человек.

— Ну ладно, — сдался Рэм. — Значит, Хаген закачал в мозг Бо алгоритмы работы, а сам Бо — как кукла? Но ведь это неправда!

— А разве я спорю? — с улыбкой удивился Линнервальд. — Я всего лишь хочу понять, почему это именно так.

— Резать-то хоть не будете? — нахмурился Рэм.

— Этого не требуется, — регент уже откровенно веселился. — Мы снимем картографию его мозга и сравним с твоей и других пилотов. Возможно, анализ что-то даст, но он не быстрый. А в белом зале я поработаю и с ним, и с тобой — как с людьми.

— Это как в психомашине? — вскинулся Рэм.

У него был единственный опыт общения с этим имперским пыточным механизмом. Сознание его тогда повисло в такой жуткой пустоте, что он чуть не свихнулся от страха.

— В Содружестве нет психомашин, — покачал головой Линнервальд. — Только вера и доверие лечат от страха. Твой страх — это опасности вовне и внутри тебя. От такого страха уберегут вера себе и доверие друзей.

Рэм сглотнул. Вера — это хорошо. Наверное. Но вся эта белая дрянь в памяти…

— Картография может не дать вообще ничего. Структурно мой мозг такой, как ему и положено, — подсказал Бо. — Я мог бы создать для вас полную гель-карту, но Хаген пока против. У нас тоже есть секреты. Могу заверить, что физически структурных сбоев у меня не обнаружили. Меня тестировали. Они…

Бо посмотрел на Рэма, спрашивая глазами, говорить или нет.

Линнервальд замер. Он почуял, что этот ответ особенно важен. Что хатт доверяет ему больше, чем должен доверять, согласно полученным инструкциям.

— … Они не поняли… — Бо помедлил. — Что дополнительные структуры мозга я создаю виртуально.

— То есть? — нахмурился Линнервальд.

Он тоже ничего не понял.

— Я их придумываю! — Хатт улыбнулся своей знаменитой улыбкой.

Даже в личном деле фотография Бо была вот такой, радостной. Решившись говорить, он отбросил сомнения.

— Но зачем? — удивился Линнервальд. — Что значит — «придумываю»?

Бо пожал плечами совсем как Рэмка.

— На «Персефону» я попал уже обученным как пилот, — сказал он с улыбкой. — Полностью имея необходимые лётные навыки и знания. Я отлично их имитировал. Но я совсем не знал и не понимал людей. Их настоящие и скрытые ранги: ведь часто командовал один, а большим авторитетом обладал другой. Их взаимоотношения, шутки, подначки. Всё это было странным и очень запутывало. Я не хотел, чтобы меня разоблачили, мы не знали тогда, как люди относятся к хаттам. Пусть мы и не воевали с вами, но станете ли вы разбирать? Ведь мы — тоже машины.

Линнервальд покивал — это-то как раз было понятно.

— Ты дорожил работой на «Персефоне»? — спросил он.

— Мне было интересно, — легко согласился Бо. — Это мои положительные гормональные реакции — интерес, познание, хорошо выполненная работа. Хаген не хотел меня отпускать на крейсер, говорил, что налаживать контакты рано. У меня не было права на ошибку. И потому, попадая в сложные ситуации, я понимал: нужно справиться. Найти решение.

— Это было сложно?

— Поначалу да. Что делать, если капитан приказал всем сидеть на базе, а парни зовут в самоволку? На корабле-матке не было алгоритмов для определения приоритета таких отношений. Порой я просто не знал, что делать. И стал сам выстраивать дополнительные приоритеты. Создал виртуальные образы всех, кто со мной служит. Но не в виде картотеки, как это положено, а в виде иерархического древа приоритетов. Разноуровневых. Чтобы я мог сравнить и выбрать нужный. Понять, где я могу нарушить приказ, чьи советы и в какой ситуации использовать.

Линнервальд улыбнулся.

— Ты создал виртуальную «Персефону» в своей собственной голове?

Бо кивнул.

— Она там живая и развивается. Это мой личный мир, моя игра. Там я могу моделировать любые ситуации. Учиться на них. Но… Этот мой мир иногда вступает… — Бо замер.

— В противоречие с базовой системой твоих приоритетов, полученной при создании? — уточнил Линнервальд.

Бо кивнул.

— Мне… — сказал он и опять замолчал.

— Тебе больше нравится твоя система?

— Да. Я понимаю, что не могу «хотеть», когда говорю, что «хочу» остаться на «Персефоне». Но я вижу, что это правильно. Это противоречие. Но я сам создал свой мир. Свои приоритеты. И я выбираю эти приоритеты, свои. А значит, я «хочу» делать так, а не иначе!

— Офигеть, — сказал Рэм. — Вот это Бо завернул! У него не голова — целый крейсер!

— Вообще-то, и у тебя в голове тоже есть такая виртуальная «Персефона», — рассмеялся Линнервальд.

В его голосе было облегчение. Бо пошёл необычным путём. Он достраивал машинную, логичную картину мира, до запутанной, человеческой. Это было странно, но вряд ли несло опасность.

— А эта внутренняя «Персефона» делает Бо человеком? — спросил Рэм.

— Понятия не имею, — признался Линнервальд. — Бо имитирует работу одной из сетей мозга. Бессмысленных для машины. Её действие считается избыточным в робототехнике. Люди склонны проигрывать в голове поведение себе подобных, выстраивать диалоги, мысленно спорить с друзьями. Мозг тратит на это много энергии. Но смысла в такой его деятельности — чуть.

— Подождите-ка! — сказал Рэм. — Если Станислав Хэд не имел даже того, что придумал Бо — как он мог хотеть управлять Вселенной? Тут нас где-то опять надули!

— Ты забыл, что когда-то Станислав Хэд был человеком, — напомнил Линнервальд. — Видимо, он уже тогда считал себя достойным править Вселенной. Оцифровав свой мозг — он написал себе и программу действий. Вот такая уж страшная она оказалась.

— А что, если он был истником? — спросил Бо.

— Вряд ли, — качнул головой Линнервальд. — Чувствительность истников к миру — слишком велика и болезненна. Им туго приходится, когда жажда власти побеждает в них разум. Весь мир тогда встаёт против видящего. Его отвергают и люди, и мать-Вселенная. Истники и власть — это разные полюса бытия. Скатившись назад, к людскому — истники постепенно и болезненно теряют себя и мир дальний. Так разрушили себя эрцоги Дома Нарья. Этим же путём идёт один из самых одарённых истников нашего времени, Ингвас Имэ, дядя наследника. Изгои Содружества, когда-то славные умениями, не смогли даже вырваться из простого человеческого заточения, так низко они упали. Для Вселенной корыстная цель — не есть цель. Можно долго идти в обход, маскируя истинное, но потом она понимает твои намерения — и всё рушится.

Линнервальду удалось наконец захватить внимание обоих парней — человека и машины. Похоже, над этим и пытался размышлять Бо.

— Вы не воюете ради власти? — уточнил он.

— Как можно властвовать над Вселенной тому, кто сам слаб? — рассмеялся Линнервальд. — Черви тоже могут считать, что властвуют над людьми, но что это им даёт?

Бо помедлил, переваривая идиому.

— Машины боялись истников и потому хотели уничтожить людей?

— Сами машины не хотели ничего, — напомнил Линнервальд. — Их программы написаны людьми…

Он оборвал речь и вздрогнул, не понимая повисшей паузы, но ощутив её телом.

— «Шум», — вдруг сказал Бо. — Я понял, что такое «шум»! Он пытался меня программировать, а я, по привычке, переводил коды в слова. Это потому что «шум» читается и так, и этак. «Шум» — биопрограмма, чтобы воздействовать и на машины, и на людей. Это важно. Я должен сообщить это на корабль-матку!

Он вскочил.

Линнервальд тоже поднялся.

— Стой. Я обеспечу тебе место с устойчивой связью. Выделенную линию.

Он тоже понял как важно то, до чего они докопались.

Хаген очень заинтересовался сообщением и потребовал от Бо самого детального и подробного отчёта.

Линнервальд оставил его в комнате для переговоров и ушёл к себе, в зал для медитаций. Успокоить эмоции он сумел не сразу — ходил взад и вперёд, хмурился.

Сказанное Бо означало, что где-то в космосе есть агрессивные перепрограммированные машины, такой же сложности, как и хатты Гамбарской группы. Ведь они заявляли о пропаже своих кораблей, после воздействия «шума»!

Если бы об этом стало известно до рейда — никто никуда бы не полетел! Хатты Гамбарской группы — противники на голову выше собак!

Поразмыслив, регент записал информационное сообщение для капитана Пайела. Он имел право это знать.

Но глаза в глаза с юным погромщиком Линнервальд сейчас не хотел встречаться.

Ему надо было сначала подумать о рисках. И посоветоваться с кем-то, умеющим эти риски оценить.

Локьё был далеко для такого разговора, он не для сети. Но тогда с кем?