Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания

В течение нескольких десятилетий, предшествовавших 1980-м годам, утилитаризм, казалось, почти прекратил свое существование. Систематизированная моральная философия утратила свою привлекательность с развитием логического позитивизма и его субъективистского и нонкогнитивистского подхода к этике. Дополнительный удар утилитаризму нанесла критика Джорджем Э. Муром так называемой натуралистической ошибки, состоящей в утверждении, что добро может быть определено не как этический, а как «натуральный» феномен. Хотя утилитаризм продолжал оказывать влияние на политиков, большинство философов не воспринимало его в качестве глубокой моральной философии. Даже экономисты отказались от утилитаризма перед лицом проблем межличностного сравнения полезностей. И последний гвоздь в гроб утилитаризма был вбит Джоном Ролзом, который в своей книге «Теория справедливости» дал не только систематическую критику, но и альтернативную теорию, пригодную как руководство для выработки политики. [325] Возрождение практической моральной философии, которое было столь явным в 1970-е годы, способствовало скорее безоговорочному восприятию элементов правового подхода, чем какого бы то ни было направления консеквенциализма.

Однако к концу 1980-х годов утилитаризм и консеквенциализм снова ожили и, как можно утверждать, заняли доминирующее положение и в теоретической, и в прикладной моральной философии. В разнообразных работах многих авторов, среди которых Р. Брандт, Д. Брум, Д. Гриффин, Р. Хардин, Р. Хэар, Д. Харсаньи, Ш. Каган, Д. Парфит, П. Рэйлтон, А. Сен, [326] консеквенциализм был возрожден и трансформирован. Эти авторы отстаивали весьма различные этические теории. Например, Брандт разрабатывал усложненный, психологический вариант утилитаризма, а Сен развивал консеквенциализм, в котором ведущую роль играет не счастье, а права, способности и функциональные возможности. Тем не менее, несмотря на это в их работах есть общие черты, которые придают им особый интерес и привлекательность для экономистов.

1. Большинство из этих авторов проводят специфическую связь между этикой и теорией рациональности. Широко признано, что если кто-либо отказывается от компромиссного выбора между различными целями и максимизации усилий целевой функции, он может быть обвинен в иррациональности. Согласно терминологии Сэмюэла Шеффлера, деонтологические (неконсеквенциальные) этические теории используют как понятие «прерогативы агента» (которые иногда позволяют агентам не действовать с целью максимизации добра), так и понятие «ограничения агента» (которые иногда запрещают агентам действовать с целью максимизации добра). Хотя Шеффлер утверждает, что такие ценности, как честность, доказывают существование прерогатив агента, с чем обстоятельно спорит Каган, оба они не находят доказательств в пользу ограничений агента.

Так или иначе, в этой дискуссии нонконсеквенциалисты заняли оборонительные позиции, а теория максимизации, которой давно уже поддались экономисты, стала действовать и на философов. Таким образом, в значительной части эти новые этические теории более близки экономистам и лучше интегрируются в нормативную экономическую теорию. Можно быть уверенным в том, что ни одна из этих работ не может легко найти практическое применение, но также и в том, что эти трудности применения в прикладной нормативной теории преодолимы. Несомненно также, что некоторые из этих работ, например труды Харсаньи, во многих случаях могли бы служить обоснованием возврата к старомодному утилитаристскому анализу политики.

2. Ни один из известных сегодня теоретиков, за исключением Ричарда Брандта, не защищает гедонистическую концепцию полезности. Все остальные утилитаристы согласны с экономистами, рассматривая полезность не как самостоятельную величину, а как показатель удовлетворения предпочтений. Тем не менее ни один из них не присоединяется к экономистам, рассматривающим полезность как показатель удовлетворения фактических предпочтений. Несмотря на то что отказ от отождествления благосостояния с удовлетворением фактических предпочтений отдаляет моральных философов от большинства экономистов – теоретиков благосостояния, эта дистанция значительно меньше, чем в случае с представителями правовой теории или гедонистами, и есть большая вероятность наведения мостов. Например, можно было бы операционализировать некоторые условия, налагаемые моральными философами на «рациональные» (Харсаньи) и «хорошо информированные» (Гриффин, Рэйлтон) предпочтения, и, таким образом, укрепить моральные основы выводов экономической теории благосостояния.

3. Некоторые из новых работ в русле утилитаризма и консеквенциализма питаются информацией и испытывают влияние новейших достижений экономической теории и теории игр, причем это влияние могло бы быть и большим. Например, в утилитаристских работах Рассела Хардина человеческое незнание последствий, а также трудности измерения и сравнения полезностей занимают центральное место, используются различные концепции теории кооперативных и некооперативных игр при разработке основных положений утилитаристской теории прав собственности и их ограничений. Но использование Хардином теории игр и его выводы носят неформальный характер. Существуют значительные возможности для сотрудничества между экономистами и философами в исследовании институциональных последствий утилитаризма в условиях ограниченности ресурсов, неопределенности, оппортунистического поведения и т. д. (Об этих возможностях будет сказано дополнительно ниже, см. с. 192–213 наст, изд.)

4. Особый интерес указанное возрождение консеквенциализма вызывает в связи с развитием консеквенциалистских этических теорий, которые не являются утилитаристскими, – теорий, которые считают добром, достойным максимизации, иные последствия, нежели счастье или удовлетворение предпочтений. [327] Несмотря на сложность выявления эмпирических критериев, способных дать приближенное представление о некоторых из таких хороших последствий, можно сказать, что чем более объективно добро, подлежащее максимизации, тем больше возможностей (при прочих равных условиях) для эмпирического применения. Если философы смогут установить четко определимое и измеримое добро в качестве цели, которую следует достичь, то затем в работу может включиться экономист – теоретик благосостояния и решать, как наилучшим образом ее достичь.

Во многих из этих теорий существенным видом объективного добра является удовлетворение потребностей, даже утилитаристы выделяют его, хотя, разумеется, и не в качестве основополагающего и внутреннего блага. Так, например, хотя Джеймс Гриффин является утилитаристом – сторонником концепции предпочтений, он считает, что при выработке социальной политики потребностям должно придаваться большое значение на том основании, что правительствам значительно проще заявить о потребностях людей, чем о возможных путях удовлетворения их обоснованных предпочтений. [328] Такое внимание к эмпирической трактовке потребностей несколько парадоксально, если учесть традиционную антипатию, которую экономисты испытывали к разграничению потребностей и простых желаний. Однако эта антипатия, по-видимому, возникла в основном не из-за эмпирических сложностей изучения потребностей, а в результате опасений относительно сложностей, которые такое разграничение внесло бы в экономическую теорию, а также теоретических возражений против него и против придания потребностям каких-либо удельных весов. Как нам представляется, здесь имеет место случай, когда моральные философы оказываются более практичными, чем экономисты! В политических дебатах об экономической политике проблема человеческих потребностей уже стала повсеместной, и если философы смогут дать как обоснование серьезного подхода к потребностям в практике выработки социальной политики, так и принципиальный подход к разграничению потребностей и желании в таком контексте, [329] то экономисты смогут применить свои инструменты моделирования в процессе выработки такой политики, которая будет направлена на удовлетворение потребностей.

Утилитаризм, разумеется, неоднократно подвергался критике. Некоторые из критических атак, вроде характеристики его как «свинской философии», несправедливы, даже когда их объектом были традиционные гедонистические направления, и совершенно неприложимы к наиболее распространенному сегодня утилитаризму предпочтений. В то же время утилитаристов продолжают преследовать трудности, связанные с межличностными сравнениями полезностей. Однако наиболее значимые возражения против утилитаризма всегда были интуитивными. Морально недопустимо убивать ужасного соседа Макса, даже если без него всеобщего счастья будет больше. Хотя эти возражения не могут быть полностью отметены, философы много поработали над тем, чтобы ответить на них. Ролз в своей известной работе «Две концепции правил» [330] отмечал, что необходимо различать вопросы о конструкции институтов от вопросов, связанных с правоприменением институциональных норм. Даже если убийство Макса максимизировало бы полезность, убийство запрещено законом и обычаем. И никакой утилитарист (как и никто другой) не приветствовал бы новые законы и обычаи, допускающие убийство, даже при полной убежденности в том, что это привело бы к максимизации полезности. Действительно, Ричард Хэар [331] полагает, что необходимо четко различать критический уровень этического мышления (который, как правило, вне возможностей человека), позволяющий, подобно архангелу, взвешивать все последствия альтернативных действий, с одной стороны, и интуитивный уровень, на котором этическое мышление направляется жесткими принципами, свойственными человеческой психологии, – с другой. Хэар убедительно доказывает, что утилитарист хотел бы развития у индивидов таких интуитивных представлений, которые запрещали бы всякое, в том числе максимизирующее полезность, убийство. Более того, как указывает Хардин, [332] такие гипотетические примеры обычно предполагают наличие знаний, которые просто недостижимы. Утилитаризм остается непритягательным для большинства людей (хотя, возможно, что и не для большинства экономистов), но очевидно, что его трудности не больше, чем трудности альтернативных этических теорий.

Традиционно большинство консеквенциальных этических теорий предлагали весьма ограниченные концепции оценки последствий. Они также выдвинули, явно или имплицитно, различного рода условия нейтральности – например, что оценка положения дел должна быть независимой от того, кто проводит оценку, или чьи действия привели к оцениваемому положению дел. Так, утилитаристу должно быть безразлично – была ли Дездемона задавлена повозкой, запряженной волами, или задушена Отелло, за исключением различий в правовых последствиях этих видов смерти.

Как мы уже отмечали выше, Амартия Сен [333] убедительно доказал отсутствие концептуальных причин для таких скромных притязаний консеквенциалистских взглядов. В принципе, любая характеристика, которая может быть интегрирована в описание положения дел, может быть объектом консеквенциальной моральной оценки. Последствия могут включать такие пункты, как нарушения прав (см. с. 161–168 наст. изд.), число и распределение функциональных возможностей между членами общества. Нет также и концептуальных препятствий для возможных различий в оценках, проводимых разными оценивающими, поэтому Отелло не обязан оценивать смерть Дездемоны с нейтральных позиций.

Одна из причин важности такого расширения понятия консеквенциализма заключается в том, что некоторые видные этические теории, не относящиеся к утилитаризму, содержат значительную консеквенциальную компоненту. Например, теория справедливости Джона Ролза включает проблему определения такого набора институтов, который будет максимизировать достижение равных основных свобод и в соответствии с этим условием максимизировать первичные блага наименее благополучной части общества. Притом, что оба эти критерия являются в полной мере консеквенциальными целями.

Важно различать концептуальную возможность включения чрезвычайно широкого спектра суждений в консеквенциальную точку зрения от морального вопроса о том, какие суждения подходят для моральной оценки. Так, например, можно определить такую консеквенциальную точку зрения, в которой убийства, совершаемые по вторникам, будут морально допустимыми, в отличие от убийств в другие дни. Однако оценки, чувствительные к таким произвольным условиям, морально неприемлемы. Возражения против деонтологических взглядов, высказанные такими разными теоретиками, как Каган [334] и Шеффлер, [335] также вполне могут быть направлены против расширенных форм консеквенциализма. [336]

Контрактуализм (договорная концепция). Понятие конграктуализма относится скорее к методу достижения моральных суждений, чем к субстанциональной этической теории. Ключевая идея контрактуалистского подхода к нравственности состоит в том, что приемлемые для общества этические взгляды должны в некотором смысле отражать соглашение между членами этого общества [общественный договор]. Привлекательность этой ключевой идеи связана частично с привлекательностью согласия [337] – людей должно объединять только то, с чем они согласны, и частично с обращением к рациональности; мораль же, с которой рациональные агенты готовы согласиться при надлежащих условиях, сама является рациональной. Полезно вслед за Барри [338] провести различие между двумя основными направлениями контрактуалистской этической теории, особенно в приложении к теории справедливости. Первое направление, представленное Гоббсом и Юмом, склоняется к отождествлению рациональности с собственным интересом и согласия с результатом торга, что ведет к мысли о справедливости как взаимной выгоде. Другое направление, представленное Кантом и Руссо, склоняется к отождествлению рациональности с автономным преследованием целей (которые могут не быть эгоистичными) и согласия с результатом совместного поиска общих принципов, что ведет к представлению о справедливости как беспристрастности. [339] Обе теории нашли многообразное применение в экономической аргументации.

Так, ранняя и влиятельная попытка формализовать идею справедливости как беспристрастности была сделана независимо двумя последователями утилитаризма Харсаньи [340] и Викри. [341] Идея беспристрастности раскрывается ими при рассмотрении вопроса, с какими моральными принципами согласились бы рациональные агенты: а) если бы они были лишены знания о своем положении в обществе и б) если бы (как следствие применения принципа безразличия) они считали равновероятной свою принадлежность к любой социальной позиции. Как отмечалось, при таких условиях люди максимизировали бы ожидаемую полезность путем принятия утилитаристского принципа для общества в целом: максимизации среднего уровня благосостояния его членов. [342] Такой контрактуалистский подход естественным образом ведет к «среднему» утилитаризму – максимизации среднего благосостояния, а не к классическому утилитаризму – максимизации совокупного благосостояния. [343] В его рамках следует определить, какой выбор сделают движимые собственным интересом люди в этой гипотетической ситуации, однако в реальной жизни решение о приспособлении поведения к результирующему принципу не может быть объяснено собственным интересом: ничто не говорит о том, что мой интерес всегда наилучшим образом удовлетворяется путем максимизации средней полезности. [344]

Со времени классических статей Харсаньи и Викри были выдвинуты различные дополнения и возражения по поводу их условия начальной ситуации, в которой должно быть достигнуто беспристрастное соглашение. Наиболее известное принадлежит Джону Ролзу По его мнению, рациональные акторы, скрытые за «занавесом неведения» относительно собственного положения, не сделали бы выбор в пользу утилитаризма. Ролз устанавливает условия изначальной ситуации и характеристики акторов в этой ситуации более детально, нежели это сделали Харсаньи и Викри, а также делает две особенно важные модификации. Во-первых, Ролз полагает, что агенты, находящиеся за занавесом неведения, будут делать выбор между принципами, определяющими их жизненные шансы, и на этой основе наилучшим образом обеспечат основные средства (первичные блага), необходимые, чтобы осуществить любой из ряда рациональных жизненных планов. Не зная ни своего положения, ни своих предпочтений, они не являются и не могут быть максимизаторами полезности. Во-вторых, Ролз считает, что рациональные акторы, находящиеся, согласно его определению, в «исходном положении», не будут полагаться на принцип безразличия, тем самым еще более «спрямляет» аргумент в пользу утилитаризма.

Вместо того чтобы максимизировать полезность, утверждает Ролз, акторы, испытывающие радикальную неопределенность относительно своего изначального положения и сознающие свою фундаментальную заинтересованность в обеспечении средств для приличной жизни, соглашаясь с принципами справедливости, приняли бы стратегию «безопасность прежде всего». На первое место они поставили бы защиту своих основных политических и личных свобод, а затем уже в соответствии с этим ограничением судили бы о базовых социальных и экономических институтах, содействуя интересам наименее благополучных членов общества. Мотивация в пользу такой максиминной стратегии состоит в том, что она защищает от несчастного случая попадания в такую обездоленную группу.

В своей полной формулировке принципы справедливости Ролза гласят:

«Во-первых, каждый индивид должен обладать равным правом на максимально обширную основную свободу, совместимую с такой же свободой для всех остальных людей».

[Во-вторых, ] «социальные и экономические неравенства должны быть устроены таким образом, чтобы они одновременно (а) вели к наибольшей выгоде для наименее благополучных и (б) были связаны с должностями и позициями, открытыми для всех при условии справедливого равенства возможностей». [345]

Кроме того, Ролз уточняет, что первый принцип в социальных условиях, подобных нашим, лексически предшествует второму. Эти принципы выдвигают вопросы относительно связей между свободами и экономическим благосостоянием, относительно роли рынка и нерыночных институтов в распределении благ, относительно сбережений для будущих поколений. Первый принцип «приоритета свободы», как его иногда называют, нелегко воплотить в экономических моделях, и с его лексикографическим приоритетом экономистам трудно согласиться. [346] Однако второй принцип в части (а) – что общество должно максимизировать благосостояние наименее благополучных – имеет элегантную формальную интерпретацию как «максиминный» стандарт. Он подразумевает, что (в соответствии с первым принципом и частью (б) второго принципа) общество должно максимизировать первичные блага для наименее благополучных. Хотя, если сосредоточить внимание только на этом аспекте теории Ролза, можно получить до некоторой степени искаженное представление о подлинных его взглядах, такая «максиминная» интерпретация справедливости по Ролзу привела к ряду простых и ценных сравнений между концепцией Ролза и утилитаристским анализом идеальной организации экономики. [347]

Как утилитаризм, так и концепция справедливости как честности Ролза открывают значительный простор для перераспределительных мер со стороны правительств с целью повышения среднего уровня благосостояния или защиты наименее благополучных. Такой результат характерен для теорий, подчеркивающих определение справедливости как беспристрастности. Обратим внимание, что аргумент состоит не в том, что перераспределительное налогообложение в интересах тех, кто должен платить налоги, а в том, что налогоплательщики должны сознавать, что при беспристрастном взгляде их обязанность платить является честной. При этом подходе мотивация людей в поддержку такого налогообложения состоит не в собственном интересе, а в той или иной форме морального участия. [348]

Теории справедливости как взаимной выгоды придают собственному интересу более значительную роль. Правила справедливости рассматриваются как результат рационального соглашения между хорошо осведомленными и движимыми собственным интересом акторами. Как полагает, например, Готье, если мы предположим, что у таких агентов нет средств для проведения межличностных сравнений полезностей, то они согласятся распределять выгоды от сотрудничества в соответствии с принципом «минимаксной относительной уступки». [349] Готье отмечает, что этот принцип способствовал бы справедливому распределению выгод, получаемых за счет социального взаимодействия, по сравнению с ситуацией, которая доминировала бы при отсутствии соглашения. Поскольку, согласно точке зрения Готье, эта ситуация несогласия сама по себе отражала бы существенное неравенство, в значительной степени сохраняющееся в справедливом обществе (иначе это не было бы в интересах всех), возможные масштабы перераспределительной деятельности правительства здесь намного меньше, чем в концепции утилитаризма или теории Ролза.

Готье, как и другие исследователи, стремящиеся охарактеризовать справедливость как результат взаимовыгодного соглашения, достигнутого на основе торга, не хочет, объясняя склонность людей к соблюдению справедливости, прибегать к независимой моральной мотивации. Проблема достаточно сложна, поскольку присутствие правил справедливости создает классическую дилемму заключенных: даже если вы и я вместе извлекаем выгоду из правил, я получу еще большую выгоду, если вы соблюдаете их, а я нарушаю тогда, когда это соответствует моим интересам. Готье отмечает, что при определенных обстоятельствах воспитание в себе черт характера, способствующих соблюдению правил справедливости, будет соответствовать моему рациональному собственному интересу, даже если обладание этими чертами в некоторых случаях может лишить меня возможности «безбилетничества». Для такого решения важно, чтобы другие члены общества были способны достаточно часто обнаруживать свойства моего характера и соответствующим образом вознаграждать или наказывать меня, т. е. иметь или не иметь со мной дело в зависимости от того, что им удалось обнаружить. Эта проблема – когда можно рационально с позиций собственного интереса культивировать наклонности, которые мешают действовать в соответствии с собственным интересом, удостоилась внимания со стороны экономистов. [350]

Джеймс Бьюкенен и его коллеги с несколько иных позиций отмечают в качестве эмпирической проблемы, что агенты, движимые собственным интересом, перед которыми стоит «конституционный» выбор – выбор, присутствующий при установлении общих правил игры, – сталкиваются с таким количеством неопределенностей, что также могут оказаться за «занавесом неведения» Ролза. Поскольку выгоды, получаемые в результате конституционного выбора, могут быть очень большими, эгоистические агенты должны быть заинтересованы в этих проблемах и поэтому имеют основание зайти за «занавес неопределенности» (пользуясь выражением Джеффри Бреннана и Джеймса Бьюкенена). [351] Однако с точки зрения Бьюкенена, рациональные агенты, находящиеся за занавесом неопределенности, будут значительно более осторожны в отношении перераспределения, поскольку они будут моделировать и экономическое, и политическое поведение как движимое собственным интересом. Они будут исходить отчасти из реализма и отчасти из того положения, что, по словам Юма, при выработке конституций «каждого человека следует считать мошенником». [352] Таким образом, даже если предположить, что перераспределение рыночных доходов в пользу бедных желательно, вовсе не очевидно, что политические институты, такие как мажоритарная демократия, будут порождать такое перераспределение. [353] Учитывая превратности политической жизни, индивиды, придерживающиеся конституционалистской точки зрения, вряд ли захотят оставить перераспределение на усмотрение эгоистически заинтересованных политиков. Если же они в целом поддерживают уравнительные меры, они могут предпочесть включить непосредственно в конституцию конкретные правила распределения, например, негативный подоходный налог, включенный в единую налоговую ставку. Такие конституционные правила распределения фактически не должны были бы рассматриваться как перераспределительные, поскольку они фигурировали бы в изначальном определении прав собственности.

Общая идея о том, что моральные принципы или социальные нормы могут быть с пользой интерпретированы как результат эгоистического торга, получила широкое признание. Наряду с Д. Готье и Дж. Бьюкененом над общей теорией справедливости работали, опираясь на положения Гоббса, Джин Хамптон [354] и Грегори Кавка. [355] Та же общая идея была использована при рассмотрении вопроса о том, какие детальные правила или договоренности выработали бы агенты при различных взаимоотношениях друг с другом. Так, Эндрю Шоттер, [356] Роберт Сагден [357] и Майкл Тейлор [358] рассматривают периодически возникающие проблемы координации и разрешения конфликтов, с которыми сталкиваются индивиды, а также характер институтов и соглашений, используемых ими в этих целях. Кен Бинмор полагает, что несовершенно рациональные агенты при решении периодических проблем достижения соглашений придут к решению, основанному на утилитаризме. Такого рода дезагрегирующий контрактуализм придает большую роль инструментам теории игр (см. ниже с. 203–213 наст. изд.). Его выводы могут иметь как объяснительное, так и нормативное значение.

Даже те экономисты, которые не интересуются фундаментальными вопросами, связанными с контрактуалистскими теориями справедливости, вероятно, более заинтересованы в прикладных аспектах конкурирующих контрактуалистских взглядов для экономической политики и институтов. В 1970-е годы отмечался значительный интерес к разработкам в области влияния принципов распределения Ролза и утилитаризма на налоговую политику. [359] Убедительные контрактуалистские аргументы Джеймса Бьюкенена [360] послужили толчком к аналитической работе в более «политэкономическом» направлении, в том числе к разработке проблемы равновесного поведения альтернативных конституционных режимов на основе предпосылки о собственном интересе акторов как в политике, так и в экономике.