Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания

Мы разочаровываем студентов, когда говорим, что экономическая наука состоит не просто в заучивании формул, а в понимании того, применимы ли определенные аргументы, в усмотрении аналогий между одним применением и другим, которое на первый взгляд кажется отличным от первого, в знании о том, когда больше подходит вербальное, а когда математическое рассуждение, и какое описание мира наиболее полезно для правильной экономической теории. Жизнь трудна. Слепой использует палку как продолжение своего тела – так и мы всегда, используя теорию, «встраиваем ее в свое тело – или расширяем свое тело так, чтобы оно включало ее в себя – чтобы мы поселились в ней». [545] Решение задач в экономической теории – это неявное знание, описываемое Поланьи. [546] Мы знаем экономическую науку, но не можем высказать ее, так же как музыкант знает ноты, по которым он играет, не стараясь сознательно припомнить, как технически это осуществить. Показательным примером будет певец: не существует четких механических инструкций для певца, помогающих ему взять высокую ноту. Эл Харбергер часто говорит, что такой-то смог заставить экономическое рассуждение «запеть». Как в случае с Карнеги-Холл, ответ на вопрос: «Как попасть в Совет экономических консультантов?» таков: «Практика, практика».

Хорошие внешние взаимоотношения. Третья трудность, возникающая в экономической науке из-за ее модернистской методологии, состоит в том, что экономическую теорию понимают неправильно, и когда она вообще оказывается предметом рассмотрения, ее недолюбливают как гуманитарии, так и ученые-естественники. Гуманитарии не любят ее за антигуманитарные методологические принципы. Ученые не любят экономическую теорию за то, что в реальности она не достигает того уровня строгости, который предполагается исходя из ее методологии. Плохие отношения могут дорого обойтись. Например, как было отмечено выше, экономика недавно стала империалистической наукой. Сейчас существует экономическая теория истории, социологии, права, антропологии, политики, политической философии, этики. Мягкотелая модернистская методология просто затрудняет эту колонизацию, вызывая неуместные методологические сомнения в умах колонизированных народов.

Хорошая наука. Четвертая трудность в том, что экономисты напрасно ограничивают себя «объективными» фактами, рассматривая свой или чей-то еще разум только как источник возникновения гипотез, которые надо протестировать, но не как еще один аргумент в пользу той или иной гипотезы. Согласно представлениям модернизма здравый смысл – это бессмыслица, а знание должно быть каким-то образом объективно, т. е. не быть результатом Verstehen [547] или интроспекции. Но, повторюсь, непосредственно в нашем распоряжении окажется много информации о нашем собственном поведении как экономических молекул, если только мы исследуем основы наших убеждений. Особенно непонятна идея о том, что эмпирические доказательства закона спроса, как, например, подход роттердамской школы – анализ систем уравнений, – более убедительны, чем интроспекция. Даже эконометрика сама по себе станет лучше, как недавно заявил Кристофер Симз:

Если мы тщательно продумаем то, чем мы занимаемся, мы, во-первых, обретем еще больше уверенности в том, что прикладная эконометрика полезна, несмотря на ее отличия от физической науки, и, во-вторых, будем в большей степени готовы приспособить наш язык и методы к размышлению над тем, чем мы на самом деле занимаемся. Результатом будет эконометрика, которая более научна («научный» для него значит «хороший». – Д. М.) и меньше занята поверхностным копированием статистических методов, используемых в экспериментальных науках. [548]

Один из примеров – любопытный статус исследований с использованием опросов в сегодняшней экономической теории. Не в пример другим общественным наукам, экономисты крайне враждебны к анкетам и другим видам самоописания. В учебную программу по экономике входят и сведения (полученные их вторых рук) об известной дискуссии конца 1930-х годов. Речь шла о том, что бизнесменов спрашивали, уравнивают ли они предельные издержки и предельную выручку. Показательно, что неудача подобного исследования – если оно вообще таковым являлось – должно было убедить экономистов отказаться от любой информации, получаемой от самих агентов. Можно в буквальном смысле заставить целую компанию экономистов смеяться в голос, если иронично предложить разослать анкеты с каким-нибудь насущным экономическим вопросом. Экономистов так впечатляют та путаница и ошибки, к которым могут привести такие опросы, что они полностью отвергают их, предпочитая им путаницу и ошибки как результат наблюдений. Они бездумно привержены представлению о том, что только наблюдаемое извне поведение экономических агентов допустимо в качестве довода в рамках экономической аргументации. Однако опросы не бесполезны, даже в случае дискуссии 1930-х годов о средних и предельных издержках. Можно было спросить: «Была ли норма прибыли у Вас всегда одной и той же?», «О чем Вы думаете, когда у Вас падают продажи?» (Ниже норма прибыли? Переждать?) Если анализ мотивов и работа с респондентами проводятся бездумно, в результате получается нонсенс. Но это так же верно и в отношении бездумного использования инструментов и данных, которые в исследованиях экономистов считаются более допустимыми.

Хорошие наклонности. Пятая и последняя трудность – научные дискуссии в экономической теории длятся долго и ведутся на повышенных тонах. Геологические журналы не переполнены статьями, где ставится под сомнение репутация других геологов. В них нет такого количества принципиальных разногласий и жестких дебатов, которые тянутся из века в век. Немудрено. У экономистов нет официальной риторики, с помощью которой убедительно описывалось бы, что экономисты считают убедительным. Математические и статистические инструменты, которые в 1930 – 1940-х годах были как луч света в темном царстве, обещая прекратить споры между экономистами, не справились с этой задачей, поскольку от них требовали слишком многого. Ошибочно полагая, что операционализма достаточно, чтобы покончить с любыми дискуссиями, экономист полагает, что его оппонент нечестен, когда он не уступает по какому-то вопросу, что им движут некие идеологически окрашенные предрассудки или своекорыстие, или же что он просто глуп. Это вполне соответствует наивному модернистскому разделению фактов и ценностей, когда все разногласия относят на счет политики, так как относительно фактов, якобы в отличие от ценностей, спорить невозможно. На самом деле степень несогласия экономистов друг с другом, как уже было сказано, преувеличена. Количество вопросов, по которым достигнуто взаимопонимание, делает еще более непонятной ту озлобленность, с которой они спорят по менее значительным поводам. Например, выпады против Милтона Фридмена или Джона Кеннета Гэлбрейта отличаются чрезмерной и необоснованной резкостью. Если мы не способны обоснованно рассуждать о ценностях и если большая часть из того, что имеет значение, расположена на стороне ценностей (в системе координат ценности / факты), то, следовательно, рассуждая о том, что имеет значение, мы кидаемся в объятия неразумия и необоснованности. Притязания непомерно претенциозной методологии Науки несовместимы с дальнейшим разговором. [549]

Перевод с англ. Е.С. Витюк и И.А. Болдырева

© Перевод на русский язык. Издательский дом ВШЭ, 2011

Вивьен Браун. Переосмысливая «Проблему Адама Смита» [550]

I

Так называемая проблема Адама Смита касается взаимосвязи двух работ Смита, опубликованных при его жизни: «Теория нравственных чувств» (первая редакция 1759, шестая редакция 1790) и «Исследование о природе и причинах богатства народов» (первая редакция 1776). [551] Следует ли считать эти работы частью цельного и всеобъемлющего труда, а нравственную философию Смита и его экономическую теорию взаимно дополняющими или даже пересекающимися попытками анализа человеческой жизни? Или это две несовместимые или даже противоречащие друг другу работы, основанные на несогласуемых посылках относительно человеческого поведения и мотиваций? Если верно первое, тогда какую из них следует считать главным интеллектуальным проектом, выражающим общую для обеих книг систему предпосылок? Если же верно последнее, тогда в чем состоят противоречия между ними и почему Смит высказывал не согласующиеся между собой представления о человеческой природе?

Это лишь некоторые обсуждаемые учеными вопросы, касающиеся связи между «Теорией нравственных чувств» (ТНЧ) и «Богатством народов» (БН). Одно время некоторые исследователи утверждали, что обе работы фундаментально несовместимы потому, что в первой главную роль играли чувства альтруизма и симпатии, а во второй – эгоизма и своекорыстия. [552] Объяснение этому противоречию искали в биографии Смита: с годами он просто менял свое мнение, в «Нравственных чувствах» выражая идеализм молодого человека, а в «Богатстве народов» – реализм зрелости, и что поездка во Францию в 1760-х годах и знакомство со многими «philosophes» глубоко повлияли на его представления. Это биографическое объяснение по прошествии времени было подвергнуто критике, как только обнаружились конспекты лекций по юриспруденции, [553] прочитанных Смитом в университете Глазго до путешествия во Францию. В них уже содержались наметки некоторых частей написанного позже «Богатства народов». Исследователи также обнаружили, что Смит работал над новыми редакциями обеих книг все последующие годы, так что в действительности обе эти работы взаимосвязаны, и обе отражают его зрелые взгляды.

Философская характеристика двух работ в рамках дихотомии «альтруизм / симпатия против эгоизма / своекорыстия» при более внимательном изучении также подвергается сомнению. Обновленный интерес к моральной философии и общей философской системе Смита, возникнувший вслед за публикацией глазговского издания его трудов и переписки, привел многих философов и историков к выводу о том, что противоречия между двумя текстами в части человеческого поведения и мотивов на самом деле не существует. Редакторы глазговского издания «Теории нравственных чувств» в авторитетном «Введении» писали: «Так называемая проблема Адама Смита является мнимой проблемой, возникшей из невежества и непонимания»; обе книги написал «один и тот же человек». [554] Замечание Смита в анонсе шестого издания «Теории нравственных чувств» о том, что в «Богатстве народов» он «частично выполнил» свое обещание, данное в заключительном параграфе той работы – написать доклад об общих принципах государства и права, – принимается ими за «лучшее свидетельство против тезиса о наличии конфликта между двумя книгами», в котором «ясно видно, что он (Смит) считает „Богатство народов“ продолжением размышлений, начатых в „Нравственных чувствах“». [555] Макфи также утверждает, что, «поскольку Адам Смит был человеком ровного и цельного характера, не был подвержен глубинным интеллектуальным сомнениям или надломам, сомнительно, чтобы подобный человек одновременно создавал две противоречащие друг другу работы. [556]

Все же, несмотря на заявления о том, что «проблемы Адама Смита» вовсе не существует, исследователей продолжает занимать вопрос о связи между «Теорией нравственных чувств» и «Богатством народов». Хотя лишь немногие согласятся с мнением, что эти работы абсолютно несовместимы и противоречивы, вопрос о связи между ними до сих пор носит фундаментальный характер. Это новый виток обсуждений – «обновленная» проблема Адама Смита, в противоположность старой и ныне дискредитированной версии. [557] В рамках этой обновленной версии затрагиваются следующие вопросы. Как соотносятся нравственная философия и экономическая теория Смита, какое значение это соотношение может иметь в XXI в.? Как нам следует понимать теорию человеческого поведения (human agency) в Смитовой нравственной философии и в экономическом анализе? Могут ли посмертно опубликованные лекции Смита по юриспруденции обеспечить концептуальную или теоретическую связь между «Нравственными чувствами» и «Богатством народов», или задуманный, но не реализованный проект Смита создать теорию юриспруденции был в принципе неосуществим? В данной работе я обращаюсь к некоторым сторонам этой версии проблемы Адама Смита.

II

В обсуждении современной версии проблемы Адама Смита есть несколько аспектов – методологических и содержательных.

Методологические вопросы касаются интерпретации – как следует читать и как перечитывать тексты Смита в свете проблемы их взаимосвязи. Утверждение, что в действительности не существует нерешенных вопросов о взаимосвязи между «Теорией нравственных чувств» и «Богатством народов», по большей части относится к тому, что принято считать глобальными намерениями Смита при написании этих двух работ. Исследователи утверждают, что Смит задумывал свои книги как составные части более общего труда, из чего возникает точка зрения о том, что две работы не могут быть несогласованными. Но эта позиция, основанная на приписываемых Смиту намерениях, наталкивается на определенные возражения.

Задуманное Смитом в его работах – чем бы оно ни было – нельзя считать определяющим для того, что он в итоге написал. Даже если Смит имел (или считал, что имеет) всеобъемлющее видение, которое собирался реализовывать в отдельных трудах, само по себе это не означает, что эти намерения были (или могли быть) успешно осуществлены. Кроме того, упомянутое намерение Смита из заключительного параграфа «Нравственных чувств» – как оказалось, несбывшееся, – само по себе не является надежным свидетельством связи между двумя работами. [558]

Более того, как мы можем с уверенностью судить о том, что именно намеревался создать Смит, каким мог бы быть всеобъемлющий труд, частями которого должны были стать «Нравственные чувства» и «Богатство народов»? Как можно с уверенностью судить о его намерениях в связи с каждой из работ? Можно утверждать, что мы узнаем о намерениях Смита, прочитав его работы, и что интерпретация трудов и является пониманием того, что пытался сказать их автор. Это общая предпосылка, принятая в истории философии, истории экономической мысли и в интеллектуальной истории. Такое суждение подразумевает и то, что интерпретация работ Смита и раскрытие его намерений не являются независимыми задачами, оказываясь неотъемлемыми частями единой работы истолкования. Далее, раз каждая интерпретация включает описание намерений автора, это означает, что должно быть столько же точек зрения на намерения Смита, сколько существует интерпретаций его работ. Из этого следует, что поиск интерпретаций, возникающих из авторских намерений, не является решением какой-то дополнительной задачи, поскольку каждая интерпретация предполагает собственное видение намерений автора. Также это указывает на то, что невозможно оценить удачность или «точность попадания» интерпретации, прикидывая, насколько точно с ее помощью можно реконструировать намерения Смита, поскольку для этого необходимо наличие независимого источника знаний об этих намерениях. В понимании написанного Смитом и в понимании взаимосвязи его двух главных работ, таким образом, не существует независимой высшей инстанции, способной оценить, что же он имел в виду. А раз этой высшей инстанции, способной оценить, в какой именно степени любые предложенные интерпретации передают истинные намерения Смита, не существует, то какова ценность подобных претензий? Существует ли более прочный фундамент для построения интерпретаций, чем просто пышная риторика? [559]

Против такого скептического взгляда можно возразить, что средства для преодоления этой трудности может нам дать интерпретация работ Смита в историческом контексте. Хотя существуют различные взгляды на чтение исторических текстов, выяснение намерений Смита является задачей именно исторической науки. Согласно такой аргументации, раз Смит как автор был исторической фигурой, то писал он свои работы в контексте определенной эпохи. Некоторые исследователи Смита поддались воздействию этой точки зрения, в особенности под влиянием аргументов Квентина Скиннера, утверждавшего, что в интеллектуальной истории необходимо выяснять намерения авторов на тот момент, когда они писали свои труды. [560] Отсюда возникают вопросы о том, ограничена ли задача историка выяснением этих предполагаемых исторических намерений, или же существуют другие способы исторической интерпретации. К тому же остается и прежняя проблема интерпретации: выводы относительно исторических намерений Смита являются неотъемлемой частью самой интерпретационной работы и не могут служить независимым доводом в пользу того или иного понимания. [561]

Из приведенных соображений следует, что, восстановив или реконструировав намерения Смита, мы в действительности мало продвинемся в понимании отношения между двумя его главными работами. Именно поэтому проблема Адама Смита требует на самом деле чтения и перечитывания его текстов. Иначе говоря, наша задача состоит в интерпретации, а не в угадывании ментальных состояний человека, жившего в XVIII в. Тексты Смита принадлежат сразу многим дискурсам, – философии, истории философии, теории денег и торговой политике, истории, юриспруденции, эстетике, истории науки, языка и литературы, и т. д. Эпоха шотландского Просвещения была временем богатым в интеллектуальном смысле, а в текстах Смита отражено множество важных дискуссионных тем того времени, таких, как античная философия, эллинистический стоицизм, естественное право, гражданский гуманизм, естественная теология, нравственный сентиментализм, постньютоновская наука, меркантилизм, физиократия и труды французских энциклопедистов, а также художественная литература множества жанров, включая древнегреческую и современную французскую драму. Интеллектуальная среда, в которой жил Смит, включала не просто Шотландию, Англию и Францию, в ней присутствовали чрезвычайно влиятельные фигуры того времени, такие, как Юм, Руссо и Вольтер. Прочтение текстов Смита, появившихся как часть столь сложного интеллектуального калейдоскопа, таким образом, открыто для оценок и интерпретаций, в особенности для современных академических исследователей, для которых дисциплинарные рамки существенно отличаются от тех, что господствовали в интеллектуальной практике XVIII в.

Содержательные вопросы, связанные с современной версией проблемы Смита, касаются некоторых существенных проблем этики и экономической теории, которые, в свою очередь, соотносятся с тематикой интерпретации экономической составляющей «Богатства народов». История различных толкований этого сочинения выходит за рамки данной работы, так же как и рассмотрение того, насколько в этом объемистом труде затрагиваются аспекты, выходящие за пределы того, что ныне понимается под «экономическим анализом» per se. Но, вероятно, следовало бы заметить, что сдвиг к неолиберализму в последние десятилетия XX в. сопровождался ростом популярности взглядов Адама Смита как сторонника капитализма laissez-faire и провозвестника политики либерального свободного рынка. Однако множество работ, посвященных Смиту, подвергают сомнению фундаментальные аспекты этой позиции: исследователи оспаривают точку зрения, что Смит был в основном экономистом, утверждая, что в свое время Смит сделал себе репутацию прежде всего как философ-этик; оспаривают представления о Смите как о пионере капитализма laissez-faire, утверждая, что такой взгляд – анахроничная карикатура, основанная на избирательном прочтении одной из его работ; не все согласны и с тем, что экономическая теория как наука – это автономная дисциплина, не связанная с этическими и социальными проблемами.