...

Мы чувствуем, что В, о котором, собственно, говорится, должно быть каким-то образом необходимо, даже неизбежно. Оно в некотором смысле должно быть наилучшим, если не единственным способом удовлетворительно выразить А. Сознание должно привязываться к нему так же, как и к А, и они некоторым образом должны быть неизбежно слиты в единое простое значение. [518]

Рис. 1. Мышление аналогиями: два измерения (и экономические приложения)

Если бы эпитет (modifier) В (летний день, холодильник или часть капитала) был банален – в нашем случае это не так, хотя Шекспир в своих поэмах был более самокритичен по отношению к своим сравнениям, чем обыкновенно бывают экономисты по отношению к своим, то он бы отделился от А, став тем, чем он и является, механической и не приносящей ничего нового взаимосвязью. Если же В существенно, то оно сливается с А, чтобы стать образцовой метафорой в науке, идеей «человеческого капитала», «равновесия», «выхода и входа на рынок», «конкуренции». Метафора, промолвил поэт, – это «вершина идентичности».

Мало кто будет спорить, что экономисты часто используют образный язык. Большую часть жалких претензий юмора в науке, посвященной подсчету прибылей и убытков, можно найти в разговорах об «островах» на рынке труда или «липких ценах» на рынке капитала или «лимонах» на товарном рынке. Чем строже предмет, тем причудливее язык. Например, в теории роста есть «магистрали» и «золотые правила», а в теории общего равновесия имеется множество изысканий на тему того, что делать с «аукционистом». Грамотный человек, с хорошей математической и статистической подготовкой, взяв в руки «Эконометрику», удивится тому, сколько метафор его окружает, и затеряется в тумане аллегорий.

Аллегория – это всего лишь многословная метафора, и все такие фигуры речи являются аналогиями. Аналогии можно упорядочить по тому, насколько они очевидны – сравнение («как если бы») наиболее очевидно, а символ («кривая спроса») менее всего, и по степени подробности.

Экономисты, особенно теоретики, всегда говорят «иносказаниями» или рассказывают «истории». Слово «история» приобрело техническое значение в математической экономике, хотя обычно употребляется не в текстах, а на семинарах. Историей называют некую разновидность пространного экономического рассуждения, лежащего в основе математики, часто упрощенную версию ситуации из реального мира, которую эта математика должна описать. Это аллегория, замаскированная под пространную символику. Литературные теории нарратива могут помочь экономистам осознать, каким целям служат истории. История здесь – это описание (modifier), a математика – подлежащее. Повесть о рынке с продавцами, торгующими шму [519] в коробах, и покупателями с фиксированными издержками перемещения между корзинами, иллюстрирует теорему о неподвижной точке.

Даже математические рассуждения метафоричны. Основной вопрос в том, метафорична ли также и обратная операция: модификация человеческого поведения с помощью математики. Если бы это было не так, то можно было бы усмотреть метафорический элемент в вербальной экономической теории, где повествуется, например, о «предпринимателе», или – еще проще – о «невидимой руке», но вместе с тем утверждать, что лингвистическая чистота математики оставляет подобные изыски позади. Таковы были убеждения продвинутых мыслителей 1920-х и 1930-х годов, кто вдохновил то понимание экономического метода, которое сейчас уже является общепринятым. Большинство экономистов подписываются под этими убеждениями без сомнений, комментариев или раздумий. Когда мы занимаемся вербальной экономической теорией, мы, как говорят, в большей или меньшей степени вольны и можем позволить себе неточности, запасшись литературной лицензией для своих «историй»; но когда мы занимаемся математикой, ребячество остается в стороне.

Загрузка...