Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания

Дирдра H. Макклоски. Риторика экономической теории [429]

Экономисты не ведут свои научные изыскания в соответствии с законами, описанными в их методологических программах. И это хорошо. Если бы они следовали этим законам, то ничего не было бы сказано о таких, например, вещах, как человеческий капитал, закон спроса, случайные блуждания вдоль по Уолл-стрит, эластичность спроса на бензин, и о других, так часто ими обсуждаемых. Экономисты многословны – поэтому многие официально признанные методологические стратегии, очевидно, не способны стать общим основанием, исходя из которого можно судить об убедительности положений науки.

На самом деле экономисты полемизируют (и должны полемизировать) на более широком поле. Их подлинная, повседневная риторика, то, как они рассуждают про себя и вслух на семинарах, расходится с официальной риторикой. Экономисты должны осознаннее относиться к собственной риторике, чтобы лучше понимать, почему они соглашаются друг с другом или расходятся во мнениях, тогда им будет сложнее отвергать противоположную точку зрения исключительно из методологических соображений. Философию как набор узких правил аргументации в научной полемике следует оставить в стороне, об этом говорят даже многие философы в течение последних 50 лет.

Конечно, содержание экономической теории вряд ли существенно изменится, когда экономисты поймут, что король-то на самом деле голый. Это ведь все тот же король, вне зависимости от того, одет он или раздет, и с философской точки зрения он находится в добром здравии, несмотря на обман со стороны портных. Тем не менее накал страстей значительно спадет, если экономисты осознают, на чем они основываются в своих спорах. Они утверждают, что в своей аргументации исходят из определенного и весьма ограниченного спектра методов статистического вывода, из позитивной экономической теории, операционализма, бихевиоризма и других позитивистских идей, которые с энтузиазмом воспринимались в 1930-х и 1940-х годах. Они уверены, что лишь это может служить основанием науки. Но на самом деле в ходе своей научной работы они полемизируют об уместности экономических метафор, об адекватности исторических примеров, об убедительности интроспекции, власти авторитета, очаровании симметрии, нравственных притязаниях. В примитивном позитивизме эти темы заклеймили бы как «бессмысленные», «ненаучные» или назвали бы их попросту «делом вкуса». Но даже позитивисты в действительности ведут себя так, что эти вопросы как будто можно обсуждать. На самом деле больше всего новых тем в науке, и особенно в экономике, возникают именно из этого обсуждения. Нельзя ничего добиться, бессмысленно цепляясь за Научный Метод или за любую другую методологию, за все, кроме честности, ясности и терпимости. Мы ничего не добьемся, потому что методология более не описывает ту науку, для которой она создавалась, например физику или математику; потому что физика и математика в любом случае непригодный образец для экономической науки; потому что многие философы сами уже не считают методологию убедительной; потому что если бы методология и в самом деле применялась, экономическая теория остановилась бы в своем развитии; и, самое важное, потому что в экономической теории, как и в любой сфере знания, стандарты рассуждения и доказательства должны задаваться изнутри, а не приниматься по указу королей-философов. Тогда и рассуждения будут настоящими.

1. Риторика – это упорядоченный разговор

Все эти соображения, которые ниже будут обсуждаться более подробно, фактически сводятся к призыву исследовать риторику экономической теории. Под «риторикой» понимается не вербальная игра в наперстки – «пустая риторика» или «всего лишь риторика» (хотя форма также нетривиальна: пренебрежительное отношение к форме свидетельствует о том, что мы не открыты по отношению к разнообразию аргументации). В книге «Современная догма и риторика согласия» Уэйн Бут дает множество полезных дефиниций. Риторика – это «искусство исследования того, каковы, согласно представлениям людей, должны быть их взгляды, а не доказательства истинности чего-либо в соответствии с некими абстрактными методами»; это «искусство обнаружения веских оснований, отыскивания того, что действительно позволяет прийти к согласию, поскольку всякого разумного человека нужно убедить»; это «тщательное взвешивание более-менее веских оснований для более-менее вероятных или правдоподобных выводов – нигде не достигающее чрезмерной достоверности, но более удачное, чем то, к чему мы пришли бы случайно или под воздействием бездумных импульсов»; это «искусство обнаружения допустимых убеждений (beliefs) и их улучшения в совместном дискурсе»; ее цель не должна состоять в том, чтобы «заговорить кого-то и тем самым заставить его принять какие-то заранее данные суждения; она скорее призвана вовлечь в совместное исследование». [430] Она есть то, во что экономисты, как и другие дельцы, занятые идеями, в любом случае вовлечены: как говорит Бут в другом месте, «мы верим в процесс взаимного убеждения как в образ жизни; мы живем от конференции до конференции». [431] Риторика есть изучение мысли в беседе.

Само слово «риторика» несомненно препятствует пониманию сути дела, поскольку в обыденной речи оно чрезвычайно обесценилось. Если бы «прагматизм» и «анархизм» уже не пострадали, будучи не в силах держаться в стороне от неуместных ассоциаций с требованием практических результатов или с бомбами, то более подходящим названием было бы «Концепция истины в экономической теории в свете прагматизма» или «Основы анархической теории познания в экономической науке». [432] Но противники изощренного прагматизма и мягкого анархизма, как и честной риторики, уже использовали свое оружие. Результаты отбивают у наблюдателя охоту удовлетворить возникшее любопытство и узнать, есть ли альтернативы принуждению в философии, политике или методе. Названия, подобные таким: «Как экономисты объясняют» [433] или «Почему методология – это дурно», возможно, были бы умереннее и убедительнее. [434] Тем не менее «риторика» – одно из многих прекрасных древних слов, точный смысл которого следовало бы лучше знать экономистам и счетчикам.

Риторика, о которой здесь говорится, – это древняя риторика Аристотеля, Цицерона и Квинтилиана, возрожденная в эпоху Ренессанса, распятая картезианской догмой о том, что только неоспоримое может быть истинным; риторика, восставшая из мертвых на третий век после Декарта. Вера, основанная на этих чудесах, в литературе получила название «Новая риторика», обновленная в 1930-1940-х годах силами A.A. Ричардса в Британии и К. Берка в Соединенных Штатах. [435] В философии Джон Дьюи и Людвиг Витгенштейн уже начали критиковать Декартову программу – выстроить верование на основе скептицизма. Не так давно философы, среди которых были Карл Поппер, Томас Кун и Имре Лакатос, опровергли позитивистскую предпосылку о том, что прогресс в науке действительно подчиняется скептическим Декартовым правилам метода. Литературные, эпистемологические и методологические направления еще не сложились в одну картину, но они связаны друг с другом. Накануне картезианской революции французский философ и реформатор Пьер Раме (Рамус) завершил (ок. 1550) средневековую традицию низводить риторику до красноречия, оставляя логику на попечение разума. В книгах, которые Декарт читал в детстве, вероятностные рассуждения были, таким образом, впервые полностью подчинены неоспоримым рассуждениям. Такая реорганизация свободных искусств, враждебная классической риторике, прекрасно соответствовала картезианской программе по построению знания на основе принципов философии и математики – программе, привлекавшей все новых последователей на протяжении следующих трех столетий. Декартова программа потерпела поражение, но за это время сдала свои позиции и техника правдоподобных, вероятностных рассуждений. По словам Р. Рорти, который следует за Дьюи, поиск первооснов знания у Декарта, Локка, Юма, Канта, Рассела и Карнапа представлял собой триумф «поиска достоверности над поиском мудрости». [436] Для того чтобы восстановить правильное понимание риторики, необходимо воссоздать более широкое и мудрое мышление.

Сегодня на сужение аргументативных средств в картезианской программе реагируют многие и повсеместно. Ключевые фигуры – это и профессиональные философы (Стивен Тулмин, Пол Фейерабенд, Ричард Рорти), и представители разнообразных наук, ставшие философами – химики (Майкл Поланьи), правоведы (Хаим Перельман), литературоведы (Уэйн Бут). О том, насколько широко распространилась идея, что аргумент – это нечто большее, чем силлогизм, можно судить по прекрасной его трактовке в сфере, казалось бы, совсем неподходящей – Гленн Уэбстер, Ада Джейкокс и Беверли Болдуин описали это в своей работе «Теория ухода за больными и призрак расхожих мнений». [437] Однако экономической теории этот процесс не коснулся. Австрийцы, институционалисты, марксисты уже без малого 100 лет критиковали отдельные элементы позитивизма, положенного в основу экономического знания. Но с удвоенным рвением экономисты хватались за другие элементы и выражали свои остающиеся сомнения так, словно пытались сделать их абсолютно непонятными для всех, кроме себя. Они сужали предмет исследования не хуже радикальных позитивистов, но по-своему, так, отрицание эконометрики, например, было бы оправданным, только если бы ее наивные притязания принимались всерьез. Что касается остального, то экономисты позволили философским писакам, сочинявшим несколько лет назад, [438] формировать их официальное мнение о том, что есть хорошее доказательное рассуждение.

2. Модернизм положен в основу официальной экономической методологии

У экономистов бытуют два различных мнения относительно дискурса: официальное и неофициальное, эксплицитное и имплицитное. Официальная риторика, которой они придерживаются из общих соображений и в методологических размышлениях, провозглашает их учеными в современном понимании этого слова. Кредо Научного Метода, который оппоненты с издевкой именуют «расхожее мнение» (received view), – это сплав логического позитивизма, бихевиоризма, операционализма и гипотетико-дедуктивной модели науки. Главная идея в том, что все надежное знание было выстроено по модели понимания некоторых элементов физики XIX – начала XX в. Чтобы ярче отразить масштабы проникновения этих идей в современное мышление, причем далеко за пределы научного мира, его лучше всего обозначить просто как «модернизм», иными словами, представление (как выражается У. Бут), согласно которому мы знаем только то, в чем не можем усомниться, и не можем по-настоящему знать то, с чем мы способны лишь согласиться.

Вот некоторые наставления модернизма:

1. Прогнозирование (и контроль) – это цель науки.

2. Только наблюдаемые следствия (или прогнозы), получаемые исходя из теории, влияют на ее истинность.

3. Наблюдаемость подразумевает объективные, воспроизводимые эксперименты.

4. Если (и только если) эмпирическое следствие из теории оказывается ложным, теория считается ложной.

5. Нужно ценить объективную реальность; субъективные «наблюдения» (интроспекция) не являются научным знанием.

6. Изречение лорда Кельвина: «Если Вы не в состоянии выразить Ваши знания о предмете в числах, значит, знания эти скудны и неудовлетворительны». [439]

7. Интроспекция, метафизические верования, эстетика и т. п. могут присутствовать при открытии гипотезы, но не могут использоваться для ее обоснования.

8. Задача методологии – отделять научное знание от ненаучного, позитивное от нормативного.

9. Научное объяснение события включает это событие во всеохватывающий закон.

10. Ученые, например экономисты, не могут ничего сказать как ученые о ценностях – нравственных или художественных.

11. Гильотина Юма: «Если, удостоверившись в истинности этих принципов, мы приступим к осмотру библиотек, какое опустошение придется нам здесь произвести! Возьмем в руки, например, какую-нибудь книгу по богословию или школьной метафизике и спросим: содержит ли она какое-нибудь абстрактное рассуждение о количестве или числе! Нет. Содержит ли она какое-нибудь основанное на опыте рассуждение о фактах и существовании! Нет. Так бросьте ее в огонь, ибо в ней не может быть ничего, кроме софистики и заблуждений!» (Курсив. – Д. Ю.). [440]

Среди философов мало кто придерживается и половины этих положений. Значимое и авторитетное меньшинство, которое растет с каждым днем, не верит ни в одно из них. Но большинство экономистов принимают все положения без исключения.

Например, таких взглядов придерживаются ведущие экономисты-методологи. Как ни странно, модернизм в экономической методологии ассоциируется с чикагской школой. [441] На основополагающих текстах экономического модернизма, таких как «Методология позитивной экономической науки» Милтона Фридмена [442] или «De Gustibus Non Est Disputandum» Гэри Беккера и Джорджа Стиглера [443] стоит отметка Чикаго; наиболее радикальные интерпретации этих текстов также принадлежат экономистам, учившимся в Чикаго. Удивительно, как группа, так раздражающая остальных экономистов почти всем, что она делает, получает их согласие и утверждает официальную методологию. Как ни странно, смягченный вариант идей Фридмена – часть интеллектуального багажа большинства экономистов, они охотно используют его аргументацию.

Обдуманные тексты о методе, в том числе и чикагские, более аккуратны, чем краткие замечания в других курсах, обнаруживающие модернизм в его более грубой форме. Де-юре можно выражаться достаточно расплывчато, чтобы заполучить всеобщее доверие; де-факто же зарабатываешь себе врагов. Калман Коэн и Ричард Сайерт – среди многих, кто в первой главе описывает свою методологию, излагают основные принципы модернизма, который они оценивают как метод «используемый в любом научном анализе». [444] Тот «метод», который они затем описывают, с библиографией, сильно смещенной в сторону логического позитивизма и его сторонников, сводится к призыву быть честными и вдумчивыми. Только когда такая фраза, как «хотя бы в принципе проверяемый путем эксперимента или наблюдения», [445] обретает практическое содержание, мы понимаем, что поставлено на карту. Конечно, без туманных рекомендаций не обходятся. Фридмен писал, например, что научная практика экономистов раскололась на теорию без фактов и факты без теории. Его модернистские заклинания, поддерживаемые хором философов, в то время, вероятно, имели воздействие на души всех тех, кто имел к этому отношение.

Эссе Фридмена даже в то время было в большей степени постмодернистским, чем можно было бы предположить после беглого знакомства с его идеями. Он, например, одобрительно замечает, что экономист может выбирать между несколькими теориями, предсказывающими одно и то же, исходя из эстетических критериев простоты и продуктивности, хотя в следующем предложении он пытается свести их к объективным прогнозам. [446] Он признает, что опросы, запрещенные в модернистской экономике, полезны для выдвижения гипотез, но в следующем предложении утверждает, что они «почти полностью бесполезны как средство проверки обоснованности экономических гипотез». [447] Он подчеркивает роль риторического сообщества, к которому ученые обращаются и которое стремятся убедить – не важно, состоит ли оно из социологов или экономистов; в следующем предложении он, однако, возвращается к «объективной» теории тестирования. Как и Карл Поппер, Фридмен, похоже, боролся против всевластия позитивизма и его интеллектуальных традиций, хотя и с переменным успехом. Этот locus classicus экономического модернизма содержит столько антимодернистских идей, что, видимо, модернизм, даже в устах лучших из своих приверженцев, не выдерживает никакой разумной критики.

Однако необдуманное замечание, брошенное в пылу экономических баталий, обычно характеризуется «грубым» модернизмом, причем часто звучат те самые слова, которые использовал и Фридмен. Например, в статье о финансах Ричарда Ролла и Стивена Росса утверждается, что «теорию следует тестировать по ее выводам, а не по ее предпосылкам» и что «равным образом, не следует отвергать выводы, полученные исходя из предпосылки о максимизации прибыли, опираясь при этом на данные выборочных опросов, в которых менеджеры утверждают, что они жертвуют прибылью ради общественного блага». [448] Подобное можно обнаружить где угодно, в практически той же форме, и все после эссе Фридмена. Уильям Шарп, например, обсуждая ту же тему, что и Ролл с Россом, воспринимает как правило хорошего тона для науки то, что «реалистичность предпосылок большого значения не имеет. Если выводы хорошо согласуются с наблюдаемыми феноменами, можно говорить, что теория «объясняет» реальность». [449] Такие часто повторяемые фразы, демонстрирующие модернизм, равно как свою преданность объективным данным, количественным тестам, позитивному анализу и другим атрибутам веры, звучат как заклинание. Модернизм влиятелен в экономике, но не потому, что его предположения были тщательно изучены и признаны пригодными. Это явленная, но лишенная рациональных оснований религия.

3. Модернизм – плохой метод

Модернизм в философии устарел. У модернизма как методологии науки (в частности экономической науки) множество проблем. [450] Даже если экономисты с философскими наклонностями читают столько же профессиональной философской литературы, сколько философы – профессиональной экономической. Не удивительно, что новость о закате модернизма дошла еще не до всех. С точки зрения философа, самый главный порок присущей модернизму враждебности к «метафизике», которую модернисты видят повсюду, состоит в том, что сама эта враждебность носит метафизический характер. Если метафизику следует сжечь на костре, то методологические декларации модернистского сообщества – от Декарта через Юма и Конта до Гемпеля и Поппера – будут первыми преданы огню. По этим и многим другим причинам философы сходятся на том, что строгий логический позитивизм мертв, и поднимают вопрос: разумно ли со стороны экономистов продолжать заниматься некрофилией. [451]

В случае с экономикой метафизическое мировоззрение, близкое логическому позитивизму, не получило веских оснований, возможно, потому, что его истоки в большей степени относятся к философствованию физиков от Маха до Бриджмена, нежели к современным им концепциям профессиональных философов. По меньшей мере не ясно, в чем может состоять привлекательность «операционально содержательных теорем» [452] или «правильных и значимых предсказаний относительно еще не наблюдавшихся явлений» [453] в качестве стандарта, с которым соотносится все, кроме математических положений. Самуэльсон, Фридмен или их последователи не обосновывают свою метафизическую точку зрения, а лишь уверенно утверждают, что она, эта позиция, соответствует взглядам философов на научный метод (в то время это действительно было так). Вера в философию была тактической ошибкой, так как с тех пор сама философия изменилась. Сейчас некоторые философы подвергают сомнению весь замысел эпистемологии в целом и ее способность формулировать основания знания. [454] Очень многие сомневаются в модернистских методологических рецептах.

Фальсификация не универсальна. Например, общая для всех экономистов-методологов установка – придание особой значимости решающему тесту на фальсификацию, который считается отличительным признаком научного обоснования. Но философы уже много десятилетий назад обнаружили, что фальсификация уязвима к критике со стороны физика и философа Пьера Дюгема (1906 г.). Эта критика понятна (и без чтения философской литературы) любому экономисту, который пытался использовать в науке критерий фальсифицируемости. Предположим, что гипотеза H («Успехи, которые демонстрировали британские бизнесмены в конце XIX в., по сравнению с американскими и немецкими были весьма скромны») подразумевает тестирование наблюдения О («Показатели совокупной факторной производительности в черной металлургии и сталелитейной промышленности свидетельствуют о большом разрыве между британскими и иностранными сталелитейщиками»); гипотеза подразумевает тестирование, но не сама по себе, а лишь при добавлении вспомогательных гипотез ??, ?2 и т. д., благодаря которым можно будет осуществить измерение («Теория предельной производительности применима к Великобритании 1870–1913 гг.», «Британская сталелитейная промышленность не подвергалась влиянию скрытых факторов, которые могли компенсировать плохое управление бизнесом», и т. п.). Тогда, естественно, не-О влечет за собой не-Н – или не-Н 1, не-Н 2, или любое количество отказов от предпосылок, не значимых для основной исследуемой гипотезы. Последняя в этом случае не подвержена воздействию решающего теста благодаря вспомогательным гипотезам, которые необходимы, чтобы подвергнуть ее тестированию. Это не просто некая возможность, здесь заложена суть большинства научных разногласий: «Ваш эксперимент не был должным образом проконтролирован»; «Вы не решили задачу идентификации»; «Вы использовали равновесную (конкурентную, состоящую из единственного уравнения) модель, тогда как следовало применить неравновесную (монополистическую, состоящую из 500 уравнений)». Даже если одну из рассматриваемых гипотез удастся изолировать от остальных, вероятностная природа гипотез, особенно в экономической теории, делает решающий эксперимент ничего не решающим: случайность остается неизменной альтернативой, Нn -й гипотезой, разрушающей здание фальсификационизма.

Предсказание в экономической теории невозможно. Общепринятое мнение, согласно которому предсказание – определяющая черта настоящей науки – присуще и экономической теории, также вызывает сомнение. Например, общим местом для философов и историков науки является то, что одна из наиболее успешных научных теорий, теория эволюции, не содержит прогнозов в обычном понимании и, следовательно, нефальсифицируема через прогноз. Дарвин при создании своей теории вдохновлялся классической экономической наукой (прогнозы которой, как оказалось, в большинстве случаев ошибочны) – по меньшей мере это наводит на мысли о том, что, рассматривая предсказание как критерий полезности экономической теории, мы поступаем несколько странно. По-видимому, не понимая всей нелепости сказанного, Фридмен процитировал Алчиана, вспомнившего об этой взаимосвязи [455] в своем наиболее значимом произведении о метафизике прогнозирования («листья на деревьях расположены таким образом, как будто каждый лист целенаправленно стремится максимизировать количество получаемого им солнечного света»).

В любом случае, предсказывать экономическое будущее, как сказал Людвиг фон Мизес, – «за пределами возможностей смертного человека». [456] За пределы возможностей прогнозы выносит та самая экономическая наука, которую он использует. Когда экономист крупного банка предсказывает снижение процентных ставок после новогодних праздников и при этом незадолго до своего прогноза не инвестировал свое богатство в маржинальные займы, обеспеченные облигациями, хеджированные и надежно застрахованные от колебаний, тогда его поведение либо нерационально, либо он обманывает сам себя. Если ему известна ожидаемая ценность будущего, он по каким-то причинам выбирает не бесконечное богатство, которое такое фаустовское знание может принести, а хочет вместо этого растратить этот шанс, предав свое знание огласке. Если же он на самом деле не знает, то тогда он не встает перед этим выбором. Но тогда он, вероятно, не имеет права рассуждать так, словно он все знает. Предикционизм нельзя оправдать, ссылаясь на то, что экономист из крупного банка делает только условные прогнозы. Такие прогнозы продаются по своей стоимости только на падающем рынке (soft market): если бы море исчезло, то ускорение камня, падающего с уровня моря до морского дна, было бы 32,17 футов в секунду в квадрате (9,811 м/с2). У серьезного прогноза серьезные граничные условия. Если это действительно так, то опять возникает «американский вопрос»: если ты такой умный, то почему ты такой бедный? В пределе (потому что именно в этой области применяется экономическая теория) и в среднем (потому что некоторые люди более удачливы) вся отрасль производства экономических прогнозов, включающая университеты, получает лишь нормальную прибыль.

Модернизм сам по себе невозможен и не соблюдается. Однако самая разрушительная критика модернистской методологии среди этих мелких упреков состоит в том, что если принимать ее всерьез, то она в своей узости сводится к абсурду. Вновь рассмотрим путь к модернистскому знанию от предикционизма через изречение Кельвина к гильотине Юма. Если бы экономисты (или физики) ограничивались экономическими (или физическими) утверждениями, буквально соответствующими этому пути, то им было бы нечего сказать. Скептицизм Декарта или Юма слишком губителен в качестве стандарта для убеждений реальных людей. Как сказал химик и философ Майкл Поланьи, методология модернизма исходит из «утопических требований к условиям осмысленности предложений, выполняя которые мы обрекли бы себя на добровольное слабоумие». [457] Модернизм обещает знание, свободное от сомнений, метафизики, морали и личных убеждений; результат его работы – переименованные в Научный Метод метафизика, мораль и личные убеждения ученого, в особенности ученого-экономиста. Модернизм не может и не должен давать обещанного. Научное знание ничем не отличается от любого другого личностного знания. [458] Попытки целиком изменить, а не просто улучшить это знание ведут к смерти науки.

Другими словами, буквальное применение модернистской методологии не способствует созданию пригодной для использования экономической науки. Лучше всех это доказывает история. В своем труде «Против метода» (1975) Пол Фейерабенд использует интерпретацию истории Галилея, критикуя притязания нормативной методологии в физике; точно так же можно рассуждать и применительно к экономической теории. Фейерабенд утверждает, что если бы современники Галилея применяли модернистские критерии убедительности, то дело Галилея было бы проиграно. Заявка на грант с предложением использовать нелогичные предпосылки о том, что земная оптика применяется и для небесной сферы, предположить, что приливы – это перемещение воды по поверхности вращающейся земли, и показать – следуя какой-то диковинной аналогии, – со ссылкой на расплывчатые изображения предполагаемых спутников Юпитера, что планеты так же двигаются вокруг солнца, как и луны вокруг Юпитера, – эта заявка не выдержала бы и первого этапа рецензирования в Национальном научном фонде в 1632 г., если бы он (в отличие от нас) был связан модернистской идеологией. Это рассуждение можно обобщить и на многие другие эпизоды из истории физики: наблюдаемые аномалии в экспериментах, тестирующих теории Эйнштейна, игнорировались многие годы, а впоследствии были объявлены ошибками измерения после того, как теории были приняты, приняты на основании «разума сути дела», как любил говорить Эйнштейн. [459]

Историки биологической науки открывают все новые и новые факты подтасовки статистических результатов, чтобы они удовлетворяли модернистским канонам эмпирической достоверности: от Пастера и Менделя до современности. Измерение IQ с самого начала было скандальным самообманом и наглым мошенничеством во имя научного метода. [460] Модернизм, вероятно, не подходит и для описания сложных взаимосвязей в биологии и психологии: стремление получить данные, возникающие только в результате самых простых физических экспериментов, может не соответствовать передовой практике этих наук. Едва ли это соответствует и практике экономической науки. Если бы действовало законодательство в духе рекомендованного модернизмом научного метода, то кейнсианская революция в экономической теории – хороша она или плоха – не случилась бы. Кейнсианские идеи не были сформулированы в виде статистических утверждений до начала 1950-х годов, спустя долгое время после того, как многие молодые экономисты поверили в их истинность. К началу 1960-х годов ловушки ликвидности и модели акселератора инвестиций, несмотря на неудачное статистическое обоснование, уже преподавались на первом году обучения студентам-экономистам как общепринятая научная практика. Модернистская методология ликвидировала бы все это еще в 1936 г.: где объективные, статистические, проверенные данные?

Триумфом модернистской методологии не стала и монетаристская контрреволюция, несмотря на то что методология эта стала к 1960-м годам так популярна среди экономистов, особенно среди приверженцев монетаризма, что все споры проходили именно в ее терминах. На самом деле верх взяли грубые эксперименты и объемистые книги, и именно грубостью своей и объемами. Снижение налогов при Кеннеди стало пиком престижа кейнсианцев; инфляция 1970-х годов низвергла их с пьедестала, оставив там на время монетаристов. Важным прорывом стала большая книга Фридмена и Шварц «Монетарная история Соединенных Штатов, 1867–1960». Там устанавливалась корреляция между деньгами и денежным доходом, которую кейнсианцы не могли отрицать. Значимость этой корреляции, однако, зависела от предположения, что деньги определяют цены и что денежная масса контролируется денежными властями (например, в 1929–1933 гг.), несмотря на открытость американской экономики на рынке как товаров, так и самих денег. Тем не менее впечатляли в этих дискуссиях сами изящные и глубокие аргументы, сколь бы мало ни относилось большинство из них к главной проблеме. [461]

Другими словами, если бы модернистская методология последовательно применялась к экономической теории, развитие последней скорее всего остановилось бы. Какие эмпирические аномалии вдохновили развитие новой экономики труда или новой экономической истории? Никакие: было лишь осознано, что логика экономической науки не исчерпывала своих возможностей в традиционных границах. Какие наблюдаемые факты оправдывают интеллектуальные инвестиции в разработку общей теории равновесия начиная с 1950-х годов? Что бы ни говорило большинство модернистских теоретиков – никакие; но что из этого? Может ли применение экономической теории в области права опираться целиком на объективные факты? Нет; но зачем ограничивать простор для понимания? И так далее. Принимая модернизм в качестве экономической методологии, мы ничего не выигрываем и многое теряем.

Само существо дела носит экономический характер. Чтобы протестировать экономическую теорию, как указывает Роналд Коуз, хотя бы некоторые экономисты должны серьезно заняться и озаботиться этим. Но им есть дело лишь тогда, когда такое мнение разделяют другие исследователи – они, их соратники или значимая группа оппонентов. Спрос на тестирование возникает лишь тогда, когда многие уверены в его необходимости. К счастью, «экономисты, или по крайней мере значительное их число, прежде чем принять некие убеждения, не ждут проверки того, точны ли прогнозы той или иной теории»; такое ожидание в подлинно модернистском стиле «парализовало бы научную деятельность», [462] потому что ни у кого не было бы стимулов выбирать одну из бесконечного числа гипотез для тестирования. Даже количественные исследования, по его мнению, во многом основаны на аргументах, не имеющих количественного характера, а призванных обосновать убеждения, и он одобрительно цитирует замечание Т. С. Куна: «путь от научного закона к научному измерению едва ли можно пройти в обратном направлении». [463] Законы появляются из риторики традиции или интроспекции, и как в физике, так и в экономике «количественные исследования… – это изыскания, проводящиеся при помощи теории», [464] поиск цифр, способных специфицировать теорию, в которой уже уверены, но на других основаниях [465] (обсуждение см. с. 278–279 наст. изд.). Модернизм непрактичен.