Из уцелевших воспоминаний (1868-1917). Книга II

88

Во время пребыванія въ Петербургѣ я не могъ не замѣтить крайне тревожнаго настроенія въ правящихъ и общественныхъ сферахъ. Отношенія между правительствомъ и Государственной Думой дошли до послѣдней степени взаимной нетерпимости. Въ столичномъ воздухѣ нависли сгустившіяся грозовыя тучи. Изъ устъ въ уста передавались слухи о раскрытіи заговора пятидесяти пяти членовъ Государственной Думы соціалъ-демократической партіи, имѣвшаго цѣлью ниспровергнуть государственный строй, и о готовившихся, въ связи съ этимъ, со стороны правительста рѣшительныхъ мѣрахъ.

Не успѣлъ я вернуться въ Самару, какъ, 3-го іюня, страна была оповѣщена Высочайшимъ Манифестомъ и Указомъ о роспускѣ Государственной Думы и о созывѣ послѣдующей Думы на 1-е ноября 1907 года по новому выборному закону. Тогда же опубликовано было положеніе о выборахъ въ третью Думу, составленное все тѣмъ же присяжнымъ творцомъ всяческихъ конституціонныхъ новеллъ, С. Е. Крыжановскимъ, и все въ тѣхъ же условіяхъ лихорадочной неосмотрительной спѣшки.

Вѣсть объ этихъ Высочайшихъ распоряженіяхъ исключительной важности была принята въ Самарѣ, какъ и вездѣ, спокойно. Какъ разъ въ день ихъ обнародованія у меня происходило собраніе предводителей и депутатовъ, отнесшихся къ этому государственно-политическому событію съ должнымъ сознаніемъ всего того огромнаго значенія, которое оно должно было имѣть для послѣдующихъ выборовъ въ новую Думу.

Въ тотъ же день я уѣзжалъ въ свое Головкинское имѣніе. На пароходѣ я былъ смущенъ безтактностью провожавшаго меня, въ числѣ другихъ моихъ дворянъ-сослуживцевъ, Вл. Н. Львова. Въ обширной пароходной рубкѣ, въ присутствіи многочисленной посторонней публики, онъ вдругъ потребовалъ бутылку шампанскаго, и съ бокаломъ въ рукѣ, радостно, восторженно началъ во всеуслышаніе восхвалять указы „Самодержца” о роспускѣ „негодной” Думы и объ избирательной реформѣ... Не только мнѣ, но и всѣмъ присутствовавшимъ показалась крайне неумѣстной подобная выходка несдержаннаго Львова.

Въ іюлѣ я, вмѣстѣ съ дворянской депутаціей, вновь долженъ былъ отправляться въ Петербургъ для поднесенія 30-го іюля царской семьѣ складня.

Пріѣхали мы шестеро въ Петербургъ за нѣсколько дней до 30-го іюля. Заказанный складень по своему художественному исполненію и вставленнымъ стариннымъ, замѣчательнаго письма, иконамъ, дѣйствительно представлялъ исключительную, чисто-музейную цѣнность.. Это былъ подарокъ, достойный быть поднесеннымъ православному русскому Царю.

Получивъ изъ Церемоніальной части Министерства Двора увѣдомленіе о пріемѣ нашей депутаціи Ихъ Величествами въ одиннадцать съ половиной часовъ дня въ Петергофскомъ Дворцѣ, мы были одновременно извѣщены секретаремъ Столыпина о приглашеніи имъ всѣхъ насъ къ нему въ Елагинскій Дворецъ, на утро 29-го іюля.

Всемогущій въ то время Петръ Аркадьевичъ встрѣтилъ насъ добрымъ словомъ и чарующей улыбкой. Онъ провелъ насъ черезъ свой кабинетъ въ сосѣднюю просторную гостиную, съ видомъ на огромный паркъ съ его вѣковыми „Петровскими” дубами. Разсадивъ насъ вокругъ себя, Столыпинъ привѣтствовалъ доброе пожеланіе самарскаго дворянства поднести въ переживаемыя тяжелыя времена глубоко вѣрующей Августѣйшей Семьѣ икону-складень. Затѣмъ онъ перешелъ на то положеніе, которое создалось въ нашей губерніи, въ связи съ измѣненіями избирательнаго закона, а также разспрашивалъ про ходъ землеустроительныхъ работъ на мѣстахъ. Держалъ онъ себя чрезвычайно просто и велъ съ нами оживленную бесѣду, видимо, пользуясь рѣдкимъ случаемъ переговорить со свѣжими, только что пріѣхавшими изъ волжской провинціи, мѣстными людьми.

Отпуская насъ, Петръ Аркадьевичъ благодарилъ за посѣщеніе и за все то интересное, что ему пришлось отъ насъ узнать. Тепло простившись съ нами, онъ подвелъ насъ къ террасѣ и. указывая рукой на огромные кудрявые дубы, Окружавшіе дворецъ, сказалъ: „Эти могучія деревья посажены рукой Великаго Петра, находившаго на все время! Вотъ съ кого мы должны брать примѣръ!”

Очарованные его пріемомъ, самарцы, довольные и удовлетворенные, вышли изъ бѣлокаменнаго Елагина Дворца, въ сопровожденіи Товарища Министра, милѣйшаго и добрѣйшаго Александра Ивановича Лыкошина, считавшагося однимъ изъ самыхъ приближенныхъ лицъ къ Премьеръ-Министру.

Лыкошинъ короталъ свой вѣкъ въ провинціи, служилъ одно время земскимъ начальникомъ, и вдругъ, по капризу затѣйницы-судьбы и желанію Столыпина, — попалъ къ нему въ „товарищи”. Встрѣчаясь съ нимъ впослѣдствіи довольно часто по дѣламъ службы и на разныхъ засѣданіяхъ, гдѣ ему приходилось замѣнять иногда Министра въ качествѣ предсѣдателя, я никакъ не могъ понять, почему милѣйшій Александръ Ивановичъ могъ получить столь отвѣтственное назначеніе. Единственное объясненіе я находилъ въ томъ, что для Столыпина Лыкошинъ былъ необходимъ, какъ прирожденный оптимистъ, видѣвшій и расцѣнивавшій все въ розовомъ свѣтѣ. Очевидно, блаженнодушный Александръ Ивановичъ служилъ для Петра Аркадьевича нѣкотораго рода бромистымъ успокоительнымъ средствомъ въ минуты его служебныхъ затрудненій или гнетущихъ отвѣтственныхъ думъ... Другого объясненія для его высоко-бюрократическаго положенія я найти никакъ не могъ... Сужу я это отчасти по слѣдующему случаю:

Послѣ одного изъ бурныхъ засѣданій Совѣта по дѣламъ мѣстнаго хозяйства, на которомъ особенно остро обсуждался вопросъ объ уѣздной реформѣ и объ измѣненіи института уѣздныхъ предводителей, мнѣ пришлось сидѣть на обѣдѣ, дававшемся участниками упомянутаго Совѣта въ честь П. А. Столыпина, причемъ мое мѣсто оказалось между премьеромъ и Лыкошинымъ. Мнѣ было не весело. Я усталъ, а главное, находился подъ тяжелымъ впечатлѣніемъ доклада Министерства Внутреннихъ Дѣлъ по поводу намѣченныхъ уѣздныхъ реформъ, противъ котораго горячо выступалъ въ этотъ день на засѣданіи подъ предсѣдательствомъ Лыкошина. Послѣдній, замѣтивъ мое „необѣденное” настроеніе, сталъ мнѣ надоѣдать разспросами. Я не выдержалъ и откровенно сознался, что радоваться не приходится, когда стоишь лицомъ къ лицу съ такими необдуманными реформами, какъ только что заслушанные доклады о реорганизаціи всего уѣзднаго административнаго уклада, включая и предводительскій институтъ... Лыкошинъ тогда налилъ мнѣ и себѣ вина, чокнулся, и добродушно посмѣиваясь, шепнулъ мнѣ на ухо:

— Выпьемте-ка, дорогой Александръ Николаевичъ, за россійскую „Улиту”! Нечего Вамъ себя раньше времени безпокоить! Когда-то еще эта улита до насъ доѣдетъ?!”

Александръ Ивановичъ оказался правъ — улита со своей уѣздной реформой такъ до насъ и не доползла, а потомъ все на святой Руси перевернулось вверхъ дномъ.

Въ послѣдній разъ я съ Лыкошинымъ встрѣтился въ Петроградѣ въ 1917 году, послѣ февральской революціи, на Морской, когда уличная толпа разгуливала съ красными бантами на груди, сдирая съ вывѣсокъ бывшихъ поставщиковъ Августѣйшихъ особъ гербы и императорскія короны. Александръ Иановичъ былъ въ старенькой енотовой шубѣ, и весь ушелъ въ поднятый мѣховой воротникъ. Стояла еще мартовская стужа. Перекинувшись нѣсколькими фразами по поводу свалившагося на головы россійскихъ обывателей лихолѣтья, мы пожали другъ другу на прощанье руки. Александръ Ивановичъ голосомъ добренькой нянюшки бросилъ мнѣ совѣтъ: „По нынѣшнимъ временамъ надо хорошенько притулиться... да! именно незамѣтно притулиться!” И съ этими словами Лыкошинъ поддернулъ свою шубенку и ушелъ всей своей сѣдой шершавой головенкой въ енотовый поднятый воротникъ...

Вернусь къ прерванному разсказу. Вышли мы всѣ отъ Столыпина съ Лыкошинымъ, жившимъ невдалекѣ отъ Елагинскаго дворца и пригласившимъ насъ къ себѣ выпить по стакану чаю. Бѣдному Александру Ивановичу не пришлось осуществить это благое намѣреніе. Приведя насъ къ себѣ, онъ забѣгалъ по своей дачкѣ и все звалъ какую-то „тетю Катю”, у которой хранились всѣ ключи. Ея не оказалось. Нашъ товарищъ министра, съ растеряннымъ видомъ и растопыренными руками, сталъ извиняться, что ничѣмъ не можетъ насъ угостить, такъ какъ „тетя Катя” исчезла, а съ ней и всѣ ключи. Мы поспѣшили поблагодарить за любезное приглашеніе и, откланявшись, отправились по домамъ. Нерѣдко потомъ вспоминали мы неудавшееся чаепитіе у милѣйшаго Лыкошина, котораго съ тѣхъ поръ между собой не иначе стали называть, какъ „тетей Катей”.