Криворожское знамя

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

За ночь ветер вымел небо дочиста. Воскресным утром он погнал белые барашки, оставшиеся от дождевых туч, за холмы, на юго-запад, растеребил их, разметал, и в прозрачной голубизне солнце ласково улыбалось весеннему дню.

Из слуховых окон под крутыми крышами шахтерских домиков, из форточек свисали красные флаги с серпом и молотом. Генрих Вендт вместе с женой и детьми прикреплял над дверью дома еловые ветки. Его жена приколола трем девочкам по букетику фиалок на груди, и дети сияли от счастья. Только тринадцатилетний Карл недовольно ворчал, потому что сапожник не успел починить его ботинки. Ему всегда доставалось от матери за то, что на нем все горело. Устало опустив плечи, Генрих стоял посреди улицы, любуясь делом своих рук.

— Замечательное утро сегодня! — крикнул он Юле Гаммеру, который жил напротив.

Юле Гаммер устанавливал перед своим домом шест, верхушку которого украшал венок, перевитый красными лентами. Жена его утаптывала деревянными башмаками землю и выговаривала Юле за то, что он косо привязал венок. Гедвига Гаммер мало уступала мужу как в росте, так и в умении ввернуть к месту нужное словцо. Генрих Вендт выразил мнение всех гербштедтцев по поводу их брака так: «Они похожи друг на друга, как два левых сапога». Юле и Гедвига были прямо созданы один для другого.

Когда издали послышалась веселая песня, Гедвига бросилась в дом, чтобы принарядиться.

На улице появилась шумная ватага молодежи во главе с Паулем Дитрихом. Он тянул наискосок от дома к дому увитую хвоей бельевую веревку. Ему приходилось то цепляться за оконный карниз, то висеть на водосточной трубе, и он сиял от восторга.

Закончив работу, вся компания уселась на ступеньках узкого проулочка, карабкающегося в гору, и долго о чем-то таинственно совещалась.

«Интересно, что они там собираются выкинуть? — подумал Генрих Вендт, приглаживая свои пышные усы. — Эх, стать бы опять таким молодым!»

Вниз по улице спускалась большая колонна Союза красных фронтовиков, шедшая из Гетштедта. В Вельфесгольце в нее влились батраки из графского имения. Женщины и дети замыкали шествие. Два полицейских — и, уж конечно, одним из них был толстяк Меллендорф, считавший весь город своей вотчиной, — поджидали колонну у городских ворот; поправив поясные ремни и передвинув новые желтые кожаные кобуры на живот, они затопали во главе колонны с видом, говорившим о служебном рвении и готовности в случае необходимости вмешаться и навести порядок. Но на них не обращали внимания.

Гетштедтская улица огласилась дробью барабанов и ясными звуками флейты. Вальтер Брозовский, одетый в воскресный костюм, выбежал из дому и, полный восторга, зашагал рядом с процессией. Проходя мимо дома Бинертов, он, забыв о недавней ссоре, крикнул Линде, смотревшей из окна:

— Сегодня мы получим новое знамя! А у вас такого нет. Видишь, сколько народу!

Позади Линды стоял ее отец, одетый по-домашнему, и с явным осуждением взирал на все происходящее. Дом Бинерта — единственный на этой улице — не был празднично украшен. Ольга чуть свет уехала к дочери в Клостермансфельд, чтобы помочь повесить новые гардины. Подальше от сборища этих голодранцев! Таков был совет штейгера Бартеля.

Несмотря на запрещение главного врача, из окон больницы свешивались маленькие красные флажки. Больные весело приветствовали демонстрантов.

С вокзала в город вливались толпы празднично одетых людей. Прибыли представители соседних шахт и металлургических заводов, жители близлежащих поселков, речники с Заале, мукомолы с Альслебенской мельницы, служанки и батраки из окрестных поместий. Из Беллебена, Аугсдорфа и Хайлигенталя люди пришли пешком. Громким ликованием встретили собравшиеся горняков и доменщиков из Эйслебена, которые приехали на грузовиках. На их транспарантах было написано: «Ротфронтовский привет гербштедтцам!»

Рыночная площадь гудела, как улей. Перед ратушей плотной цепью выстроились полицейские. Улицы и переулки, примыкающие к площади, заняли сельские жандармы, стянутые сюда со всего района. Лица блюстителей закона выражали недовольство: нарушили их воскресный отдых!

Из Галле прибыло в полном составе соединение красных фронтовиков. В голове колонны на ветру трепетал вымпел с изображением сжатого кулака. И вдруг… к полному восторгу собравшихся, над коньком ратуши неожиданно развернулось большое красное знамя. Полицейские ринулись вверх по истертым ступеням. Их кулаки забарабанили в запертые двери чердака. Длинный, как жердь, отутюженный и зализанный, секретарь магистрата Фейгель, почему-то считавший себя ответственным за охрану ратуши, буквально рвал на себе волосы. Как они сумели туда проникнуть? Это было равносильно надругательству над ратушей, такого не случалось даже во времена Ноябрьской революции.

Напротив ратуши стояла трибуна — празднично убранный грузовик с откинутыми бортами. Тут же находился Брозовский, рядом с ним его жена. Когда взвилось знамя, лицо его просветлело. Генрих Вендт шепнул ему:

— Я думаю, это дело рук Пауля.

Рюдигер позвал Брозовского:

— Поднимайся сюда, Отто! Пора начинать. Все собрались.

Он был бледен от волнения.

По его сигналу заиграл оркестр. Шум возле ратуши потонул в звуках песни о красном знамени. В крепких руках мансфельдских рабочих развевались видавшие виды стяги, реявшие над ними во многих боях.

Брозовскому помогли взобраться на машину. Неподалеку от трибуны он заметил учителя своего Вальтера. Они кивнули друг другу как старые боевые товарищи. Юле Гаммер, в серой рубашке Союза красных фронтовиков, сжимал древко Криворожского знамени, заботливо завернутого в чехол. Высоко вскинув руку со сжатым кулаком, он не отрывал глаз от крыши ратуши. Фридрих Рюдигер начал говорить:

— Горняки Кривого Рога приветствуют шахтеров Мансфельда. Узы братской солидарности, не знающей границ, соединяют рабочих всего мира.

Рюдигер протянул руку к знамени.

— Рабочие России сбросили многовековой гнет. Они строят новый мир социализма, о котором мы мечтаем десятки лет. Они повернули колесо истории и направили его по новому пути, им принадлежат заводы и шахты, им принадлежат все богатства недр!..

Он развязал и снял чехол. Юле Гаммер взметнул бархатное знамя высоко над головой. Солнце заиграло на золотом шитье, огнем загорелись слова:

Голос Рюдигера зазвучал торжественно:

— Это наши братья, они боролись с неисчислимыми врагами и победили их в тысячах сражений. Им можно доверять, на них можно положиться, как на самих себя. Их нужды — это наши нужды, наши заботы — это их заботы, их победа — наша победа! Они подарили нам это знамя. Пусть его несет лучший из нас! Пусть он оберегает его в минуту опасности и с ним в руках ведет нас на битву, не зная отступлений! Доверим наше сокровище, наше знамя самому достойному — Отто Брозовскому!

На площади царила тишина. И когда стук кованых сапог одного из полицейских нарушил ее, на полицейского зашикали. После речи Рюдигера шквал аплодисментов прокатился по площади и, нарастая, захлестнул все близлежащие переулки.

— Брозовскому, вручить знамя Брозовскому!

Лес рук взметнулся ввысь! Брозовский так растерялся от неожиданности, что вынужден был опереться о плечо Рюдигера. Тот обнял его и прижал к себе.

Перед глазами Брозовского все поплыло. Неужели это его жена Минна стоит вон там, внизу, перед машиной? Это она смотрит на него со слезами на глазах? Улыбается она или плачет?

Минна Брозовская плакала. Слезы ручьем лились по ее широкому, скуластому лицу, натруженные руки искали опоры. Лора Рюдигер, казавшаяся такой слабой и хрупкой, поддержала ее и ласково провела по волосам.

Брозовский от волнения с трудом держался на ногах. Знамя… Ему решили доверить знамя.

Разве не было в этом полотнище и доверия тысяч советских людей к их немецким товарищам? Разве каждый стежок вышивки не свидетельствовал об их глубокой сердечной привязанности? Он видел в бескрайней дали головы жен горняков, склоненные над работой, видел иглы в их проворных руках, видел их гордых и уверенных в себе мужей и с глубоким волнением ощутил чувство неразрывного братства.

— Бери знамя, Брозовский!

Отдельные возгласы слились воедино. Все требовали этого: старый Келльнер, Генрих Вендт, товарищи из ячейки.

По крыше ратуши покатились обломки древка, увлекая за собой куски черепицы. Раздался крик и глухие удары. Две пары рук втащили красное полотнище в слуховое окно. Полицейские на чердаке порвали знамя в клочья, ногами расшвыряли их по полу, столкнули Пауля Дитриха с лестницы и избили его друга.

Брозовский поднял голову. Он погладил мягкий бархат знамени из Кривого Рога и увидел незнакомых, но близких ему людей. Он расправил полотнище. Вышивка изображала на фоне шахты имени Феликса Дзержинского паровоз с груженными рудой платформами и гордо выпрямившегося советского шахтера, державшего в одной руке кайло, а в другой, высоко вскинутой, лампу, как бы освещавшую путь немецким рабочим.

Брозовский принял знамя и взволнованно прижал к губам красный бархат. Глаза его застилали слезы, он тщетно силился произнести хоть слово. Перед его мысленным взором расстилались просторы Украины, ее цветущие поля. Он словно наяву увидел советскую шахту и себя среди советских горняков. Их гордая сила, твердость, их воля передались ему. Он ощутил прилив сил, почувствовал себя членом одной с ними семьи, их братом. Хозяева, палачи, доносчики — куда они все подевались? Они остались позади, в далеком прошлом…

Наконец он заговорил. Первые слова едва поняли даже стоявшие вблизи. Потом голос его окреп:

— Мы должны оправдать оказанное нам доверие, товарищи, и мы не подведем! Знамя наших криворожских друзей будет реять над нами в боях, мы сохраним его в минуту опасности, оно поддержит нас в случае поражения и всегда будет вести к победе! Партия доверяет это знамя нам, оно — наш боевой стяг и символ нашего долга. С ним мы завоюем свободу и не изменим ему ни в трудный, ни в смертный час. Клянусь — я буду защищать его до последней капли крови, никогда не выпущу его из рук и буду ему верен до конца!

Все мужчины, стоявшие на площади, слушали клятву, обнажив головы. Юле Гаммер машинально повторял слона клятвы. Его угловатая голова возвышалась надо всеми. Он неотрывно смотрел вверх, на крышу ратуши.

Что с Паулем? Может быть, полицейские сейчас избивают его или волокут вниз по лестнице? И почему он сам все торчит здесь? Кончил Брозовский? Интересно, Рюдигер тоже заметил, что произошло, или нет?

Минна Брозовская сцепила руки на груди. Неужели это ее муж? Или это говорит другой, чужой человек? Нет, то был он, и говорил он о том, что она сама чувствовала или смутно ощущала. Она смотрела на него снизу вверх, полуоткрыв рот, видела знакомые движения его головы, знакомые рубцы на лбу. Это был он, и говорил он то, что было на сердце у всех.

— Да здравствуют наши русские друзья, горняки Кривого Рога! Мы идем в их рядах, они шагают плечом к плечу с нами. Да здравствует братская солидарность немецких и русских горняков! Под знаменем Ленина вперед к мировому Октябрю! — так закончил Брозовский свою речь.

Грянули литавры. Зазвучали флейты. Загремели барабаны, заиграли трубы. Крики «Рот фронт!» и здравицы в честь Брозовского и Рюдигера огласили площадь.

В этот момент за спинами стоявших на площади возникло какое-то движение. На подростков, собиравших обломки древка, упавшие с крыши, набросились сельские жандармы. Юле Гаммер с трудом пробрался через толпу к ратуше. Полицейские попытались было задержать его, но он прорвал их цепь и, по-бычьи нагнув голову, расшвырял в стороны. Пауля Дитриха он нашел наверху, на каменных плитах лестницы, окровавленного, неподвижного. Но когда Юле взял его на руки и понес вниз, Пауль улыбнулся.

Над нескончаемыми колоннами демонстрантов, что растянулись по узким уличкам старинного шахтерского городка, развевалось красное бархатное знамя. Впереди шагал старший сын Брозовского, неся Криворожское знамя в своих крепких молодых руках. За ним шли Брозовский с женой и Рюдигер с Лорой. Вальтер, словно жеребенок, скакал возле старшего брата. С обоих сторон эту группу сопровождала свора полицейских.