Криворожское знамя

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Поздним вечером, сидя за швейной машинкой, Минна шила из двух новых камчатных скатертей большой чехол. С полуоткрытым ртом, чуть склонив набок голову — так лучше видно, — она следила за тем, чтобы толстая складка материи равномерно ложилась под иглу и шов получался бы ровный. Работать аккуратно — было для нее насущной потребностью, она ничего не делала наполовину, тем более при шитье чехла.

Старший сын помогал ей, держа за концы сложенные скатерти, чтобы не получилось нечаянной складочки; он не сводил глаз со строчащей иголки и осторожно, миллиметр за миллиметром, тянул из-под лапки полотно. Работа была почти окончена. Из еще не зашитой стороны свесилась золотая бахрома. Мать заправила ее обратно, прострочила оставшуюся сторону, и две белые скатерти надежно укрыли знамя.

На улице под окнами послышались шаги. Минна прекратила шить. В комнате все стихло. Остановились или ушли?

Нет, пошли дальше.

— У страха глаза велики, — проворчал Отто.

Мать кивнула сыну. Продолжаем! Она нажала ногой на педаль и шумно выдохнула. «Осторожность — далеко не страх», — подумала она.

Брозовский отошел от окна. Напряженное выражение его лица понемногу смягчилось. Швейная машина равномерно застрекотала.

Он смотрел, как медленно разматывалась катушка.

— Готово. — Минна обрезала нитку. Короткие хвостики в конце шва она откусила.

Убрав со стола небольшую вазу, Брозовский сложил покрывавшую стол пеструю скатерть и повесил ее на спинку стула.

Отто одним взмахом набросил на стол только что сшитые скатерти и одернул уголки. Ну вот, все на месте. Правда, еще немного пахло нафталином. Он понюхал и решил, что запах скоро выветрится.

— Что ж, во всем есть своя положительная сторона. Вот и подарок к серебряной свадьбе подышит наконец свежим воздухом, — пошутил отец, чуть улыбнувшись. — Годами скатерти лежали в комоде, и мать ни за что не хотела вытаскивать это сокровище. Наверное, решила сохранить их новехонькими до золотой…

Сын молчал, хотя видел, что отец ждет от него ответа. Эта едва заметная улыбка и добродушное подшучивание резко контрастировали с горестной складкой у рта. Отто хорошо знал: отец шутит потому, что ему как-то надо выговориться.

Взяв с лежанки чехол от знамени, Отто сунул его под мышку, прихватил обе половинки разъемного древка и отправился в кухню. Когда оттуда донесся глухой треск, родители только молча переглянулись.

Отто разломал древко. Несколько мгновений он подержал на ладони металлический наконечник, сделанный в виде сжатого кулака, и топором смял его в бесформенный комок. Потом поднес спичку, и клеенчатый чехол мгновенно воспламенился под медным котлом, словно магний. Потрескивая, загорелись щепки, языки огня побежали по древку, жадно слизывая вздувшиеся пузырьки черного лака, и через секунду-другую все запылало.

Юноша проглотил подступивший к горлу комок. Уставившись на пламя, он дал волю своим чувствам. Хорошо, что родители не видят его сейчас. Он плакал не от горя; стыд и гнев были причиной слез. В этом самом котле мать варила консервы, присланные из Кривого Рога, а он?

С окаменелым лицом Отто вернулся в комнату и, не взглянув на родителей, сел в углу, подперев голову руками.

— Что ж, пока это так, — сказал он минуту спустя, чтобы прервать тягостное молчание. — Поживем — увидим. Не так страшен черт, как его малюют.

Минна сначала услышала какой-то слабый звук за окном, будто царапали по стеклу. Она предостерегающе подняла руку и, наклонившись, вся превратилась в слух. В окно осторожно постучали. Брозовский с сыном переглянулись. Широкоплечий сильный юноша тихо вышел в коридор, на цыпочках подошел к входной двери и прислушался.

— Отворите, это я, — прошептали за дверью.

Отто узнал голос. Что случилось? Он чуть приоткрыл дверь и сквозь узкую щель увидел фигуру человека, который так плотно прижался к филенке, что его силуэт почти сливался с нею в темноте.

Он впустил Рюдигера.

— Я на минутку, — сказал тот, сунув посиневшие на морозе руки под мышки. — Собачий холод… Ну вот, охота на нас началась. Я едва успел удрать. В Гетштедте идут аресты. Даже не успел надеть пальто. Выпрыгнул во двор через окно — они уже вошли в дом. А ты готов, Отто? Пока пробирался к вам, целый час прятался за больницей. Кажется, за вашим домом тоже наблюдают. Но мне надо было с тобой непременно поговорить. Оставаться у вас мне нельзя. Конспиративные квартиры подготовлены… — Он умолк, словно спохватившись, что сказал лишнее.

— Мы готовы ко всему, — медленно ответил Брозовский.

— Ко всему? — Рюдигер обвел взглядом комнату. — Мне кажется, в Гербштедте дела особенно плохи. Место ненадежное.

Минна тяжело двигалась по комнате. Делая вид, будто не слышала того, что сказал Рюдигер, она пододвинула ему стул к печке.

— Садись-ка прежде всего.

Ее ладони невольно погладили белоснежную скатерть. Она не бросалась в глаза и лежала на столе так, будто всегда была здесь. Минна подвинула швейную машину на место и убрала катушки в ящик.

Рюдигер и Брозовский, наклонившись друг к другу, разговаривали приглушенными голосами.

Среди рабочих брожение. Доменщики на заводе Круга отказались выпустить из печи чугун и прекратили работу. Служащие заводоуправления в последнюю минуту спасли печь: сами выпустили чугун.

Раздевалки душевых превращались во время пересмены в залы для собраний. На рудничных дворах горняки сидели, не приступая к работе и не обращая внимания на окрики штейгеров.

«Что делать?» — спрашивали рабочие.

Они ждали призыва, сигнала.

Покончить с коричневой заразой! Всеобщая забастовка. В двадцать четыре часа все будет решено. Однажды мы это уже доказали — во время капповского путча. Создайте единое руководство, объединитесь наверху, а мы едины…

О сложившемся положении только и скажешь: момент назрел! Придется кое-чем поступиться, чтобы склонить руководство СДПГ и профсоюзов к совместным действиям. Опасность, грозящая рабочему классу, слишком велика. Конечно, сегодня мы можем разбить фашистов одни, если же рабочие будут сплочены, то сможем всегда! Все зависит от того, насколько социал-демократы понимают опасность.

Рюдигер рассказал, что к нему домой приходили несколько заводских рабочих — доверенные представители социал-демократических комитетов — и спрашивали совета. Они готовы действовать.

— И у нас рядовые члены СДПГ тоже готовы, — сказал Брозовский. — На одном собрании они потребовали у окружного начальника, чтобы «рейхсбаннеровцам» выдали оружие. Так Лаубе отказался передать это требование по инстанции в Эйслебен.

Отто-младший время от времени приоткрывал дверь на улицу и вслушивался в темноту. Кроме пьяных криков, доносившихся из города, ничего не было слышно. На всякий случай он приставил лестницу к задней ограде во дворе.

— В погребке «У ратуши» торжественно обмывают победу, — сообщил Отто. — Видимо, кандидат в бургомистры Фейгель раскошелился на несколько марок… Слышно, как шумят на площади. — Отто рассмеялся, сверкнув отличными зубами.

Брозовский потер подбородок и поставил маленькую вазу, которую все это время вертел в руках, на середину стола.

— В таком состоянии они на все способны. Спирт придает им храбрости. А в ней фашисты здесь нуждаются. До сих пор они еще одиноки, население их не поддерживает.

Сын не разделял опасений отца.

— Храбрость, у них? Даже в пьяном виде не бывает. Тем более без иногороднего подкрепления. А подкрепление ушло, его перебрасывают то туда, то сюда… Когда они пьяны, их вообще нечего бояться, в лучшем случае они дерутся из-за баб. Эти субчики валяются сейчас на улицах и только глотки надрывают.

— От них можно ожидать всяких сюрпризов. Они вооружены и чувствуют себя сильными. Ладно, давайте решать, как договориться с Цонкелем и Лаубе.

Надо встретиться с ними, и возможно быстрее, подумал Рюдигер. Потом он вспомнил о жене. Чем закончился налет на его квартиру? Он знал: Лора не трусиха, но она прихварывала, а бандиты беспощадны.

— Я извещу Юле, — сказал Отто-младший. — Он живет по соседству с Шунке, а с тем можно говорить. Ведь это Шунке рассказал Юле, что «рейхсбаннеровцы» требуют винтовок. Барт предложил исключить его, но Лаубе не рискнул на это пойти. У Шунке много сторонников в их партии. Может, вы у него дома и встретитесь? Там никто и подозревать не будет. — Отто поискал шапку. — Выйду с черного хода, через забор…

— Сиди. Сегодня уже поздно, — не очень настойчиво пытался отговорить его отец. Отто понимал, что это делается ради матери.

— Чего это вы разыгрываете передо мной комедию? — резко спросила сидевшая у печки Минна.

— Ну, ну, ну, — примирительно проворчал Брозовский. Он и сам подумал о Шунке. Ведь это от Шунке им стали известны подробности последних событий в ратуше.

— Брось ты свое «ну»!.. Неужели вы думаете, что к вам прибежит Цонкель, а тем более Лаубе? Они не придут ни сегодня, ни завтра. Начинать надо снизу. Это уже доказано.

Взгляд Минны задержался на обоях. Наверху отстал бордюр, надо подклеить. Подклеить, склеить… Ее мысли вернулись к разговору. Ну что они надумали: хотят склеить то, что разбито вдребезги. Этого не склеишь. Новые прочные вещи выходят только из-под кузнечного молота, спаянные и скованные в пекле горна.

Рюдигер внимательно посмотрел на Минну. Вид у нее был такой простой, даже слишком простой. Представляла ли она себе ясно дальнейшее или только догадывалась, что теперешние события означают нечто большее, чем обычный эпизод борьбы за существование?

— Это верно, — сказал он. — Единство надо создавать снизу. Задача не такая уж трудная, практически она решена. Рабочие за борьбу. Однако по собственному опыту мы знаем, что́ может произойти в результате измены, когда борьба начнется. Мы должны убедить их руководство в том, что нам следует держаться вместе. И пусть они скажут всю правду членам своей партии. Мы же должны уяснить себе одно: если руководство социал-демократов разрушит возникающее в низах единство, мы не добьемся победы.

— Я вас не понимаю. На что вы надеетесь? Ведь все это одни пожелания. Они не хотят ни бороться, ни побеждать… Нет, вы их до сих пор не раскусили.

Минна решительно отмахнулась от всех возражений.

— Фашизм действует им на нервы, — сказал Брозовский.

— Нервы… Одно за другим, уступили все, что имели. Они отдадут и последнее — лишь бы их оставили в живых.

Предсказания Минны сбылись не полностью. Шунке, правда, досадовал потом, что обратился к Барту, ибо тот нарушил данное им обещание и увильнул. Барт позвонил в эйслебенский комитет СДПГ и попросил указаний. Взбешенный секретарь комитета первым делом осведомился, не слышал ли Барт подозрительного щелканья в телефонной трубке и в своем ли они, гербштедтцы, уме. Он категорически запретил всякие сепаратные переговоры с коммунистами. Довольно! Никакой азартной игры, никаких действий.

Барт настоятельно убеждал Цонкеля и Лаубе не ходить на переговоры. Однако они пошли.

Рюдигер, Вольфрум, Юле Гаммер и Брозовский уже собрались, когда одновременно появились Цонкель и Лаубе, хотя было условлено приходить поодиночке. Цонкель сдержанно поздоровался с каждым за руку, а Лаубе ограничился небрежным кивком и тут же уселся в угол дивана.

Разговор начался непонятной для инициаторов совещания прелюдией. Цонкель заявил, что, поскольку данная встреча состоялась в квартире Шунке, так сказать, на нейтральной полосе, то он констатирует следующее: противная сторона официально представлена четырьмя делегатами, они же с Лаубе явились сюда — он подчеркивает это с самого начала — как частные лица.

— У нас нет партийного поручения. Мы пришли послушать вас исключительно из личного интереса.

Вольфрум довольно внятно проворчал, что «противная сторона» находится не здесь, а в другом месте; они же должны совместно представлять одну «сторону» — рабочую. Шунке сказал, что ни о какой «нейтральности» его не может быть и речи; он по-прежнему социал-демократ и партийный в высшей степени, это ясно как день.

— Я бы не сказал, что это было так уж ясно в последнее время, — раздраженно бросил Лаубе. — Так, как ты себя вел…

— Я вел себя как рабочий, — громко ответил Шунке.

— Пожалуйста, оставьте это, — вмешался Цонкель. — Или вам хочется копаться в грязном белье?

Он был сильно простужен и охрип. Вытирая то и дело платком распухший от насморка нос, Цонкель добавил, что нет смысла мешать все в одну кучу.

В каркасном здании с тонкими стенами было слышно все, что происходило в соседних квартирах. С первого этажа из радиоприемника доносилась маршевая музыка. Шунке сказал, что он специально попросил нижнего соседа — вполне надежного человека — включить радио погромче. Немного маскировки для посторонних ушей не повредит. В эту минуту из приемника раздались громовые звуки «Баденвейлеровского марша».

Рюдигер начал было краткий обзор последних событий. Лаубе тут же прервал его, заявив, что сам читал газеты и слушал радио. Можно обойтись без вступления, так как времени у него в обрез. Пусть Рюдигер скажет сразу, что они хотят от него с Цонкелем.

— Можно в нескольких словах? Мы хотим обсудить с вами, каким образом можно быстрее всего создать сплоченный боевой фронт всех рабочих и антифашистов для свержения гитлеровского правительства. Какими средствами мы сможем сломить открытый террор нацистских банд, направленный против всех рабочих. Хотим установить, какими силами мы располагаем, как ввести их в действие и готовы ли вы начать борьбу вместе с нами. Терять время нельзя.

Рюдигер произнес все это, сохраняя полное спокойствие.

Минут пять царила тишина. Цонкель спрятал лицо за носовым платком, а Лаубе уставился на сцепленные руки. Он сидел, закинув ногу на ногу и опустив глаза. И зачем он сюда пошел? Ведь было ясно с самого начала, он должен был знать это, да и знал: коммунисты хотят совершить путч. Заварить свою кашу. Было бы удивительно, если бы они не намеревались это сделать. Уж он-то их знает. Вот Барт поступил умнее.

Молчание стало невыносимым. Юле Гаммер беспокойно заерзал на стуле, потеряв всякое терпение. Брозовский заметил это и положил руку ему на колено. Внизу из репродуктора рвался чей-то крикливый голос. Судя по всему, то был Геббельс, новый министр пропаганды. Вероятно, шла трансляция из берлинского «Шпортпаласта»…

— Я думаю, что надо сначала определить, — сказал Вольфрум, — придерживаемся ли мы единого мнения о нацистском правительстве. То, что сейчас происходит, касается нас всех.

Цонкель убрал носовой платок. Смотри-ка, он сунул его в нагрудный карман, подумал Юле Гаммер, а не в штаны, как это делал раньше. Быстро обучился хорошим манерам господин Мартин. Потеряв терпение, Юле грубо спросил:

— Будет у нас мужской разговор или нет?

— Неужели вы всерьез думаете, что, сидя в Гербштедте, можно делать большую политику? Такие вопросы решают в Берлине, а не в провинции, — ответил Цонкель.

— Дело не в провинции — террор здесь точно такой же, как и там. Но допустим, что в Берлине уже не могут больше принять нужных решений. Значит, нам тогда и не дышать, что ли? — Рюдигер вопросительно посмотрел на Цонкеля.

— Что значит террор?.. До сих пор ничего еще не случилось такого, что давало бы основание делать подобный вывод.

— Ошибаешься. Сегодня полиция вместе со штурмовиками и эсэсовцами совершила первые налеты, в последние дни аресты следуют один за другим. Геринг со своей бандой ворвался в здание ЦК компартии, нашу прессу запретили, наши депутаты не могут пользоваться своими мандатами, нашу партию загоняют в подполье… Будем выжидать, пока очередь дойдет и до вашей партии? Официальные запреты не заставят себя ждать. А тем временем нацисты разделаются с вами.

— С нами? Интересно! Я еще ничего не слышал о том, что ты говоришь. «Классенкампф» мне доставили сегодня, как обычно.

Цонкель безуспешно пытался вспомнить, кто ему принес газету и какой это был номер — сегодняшний или вчерашний. В ратуше творилось что-то странное. Кроме уборщицы и страдающего астмой курьера, он никого там не встретил. Секретарь магистрата засел в своем кабинете и действовал совершенно независимо, однако не забывал переправлять ему, Цонкелю, с курьером указы и циркуляры прусского премьер-министра и министра внутренних дел Геринга, число которых множилось с каждым днем.

Лаубе прищелкивал пальцами, делая вид, что его одолевает скука. Интересно, с чего это они вдруг взялись защищать свою легальность, а ведь прежде о принципе легальности и знать ничего не хотели? И социал-демократы, видите ли, должны еще поддерживать их.

— Ясно одно: нацисты укрепляют свои позиции, — ответил Рюдигер. — Отрядам СС и штурмовикам выдано оружие из арсеналов рейхсвера и полиции. «Стальной шлем» и другие союзы скомплектовали группы вспомогательной полиции, их также снабдили винтовками. Вот вам и армия для гражданской войны. Из состава берлинской полиции, рядовых и офицеров, Геринг отобрал людей и формирует собственный полицейский полк. В прусской полиции нацистов полным-полно…

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Лаубе вызывающим топом.

— Ничего. Просто цитирую то, что вычитал в сегодняшней «Фольксблатт».

— Нет никакого смысла торчать здесь.

— Будешь ждать, когда тебя схватят за горло?

— Меня?.. Чепуха!

— Товарищ Лаубе, выслушай меня спокойно и терпеливо, — начал Брозовский, которому стало не по себе от словесной перепалки. Они действительно не сознают всей серьезности положения. Либо они в самом деле ничего не подозревают, либо не хотят понять. — Фашисты перешли в наступление. Они основательно подготовились. Сначала они запретят нашу партию. Рюдигер уже говорил, практически нас…

— Да бросьте эти пышные надгробные речи. Вы словно на собственных похоронах выступаете.

— Товарищ Лаубе, — невозмутимо продолжал Брозовский, — после того как нацисты запретят, арестуют и разгромят нашу партию, наступит черед СДПГ. Потом пойдут профсоюзы, буржуазные демократы… — Брозовский говорил быстро, словно опасаясь, что Лаубе его не выслушает.

Так оно и случилось.

— Ерунда! — перебил его Лаубе.

— Можешь прочитать об этом в книге Гитлера «Моя борьба».

— Оставь свои поучения.

— Есть примеры в истории, товарищ Лаубе. Вспомни Италию, Маттеотти! Тогда ты говорил…

— Избавьте меня наконец от ваших премудростей и ссылок на «тогда». Мы в Германии, а не в Италии.

— Будем продолжать в том же духе, товарищ Цонкель? — резким голосом спросил Брозовский бургомистра. — Вы не могли не заметить, что после тридцатого января действительно кое-что изменилось. Если мы не найдем общего языка, они разделаются с нами поодиночке, с каждым в свое время.

— У нас существует конституция. Ей присягал президент, такую же присягу обязан принести и рейхсканцлер.

— Он так и сделает, а потом тебя подошьют в архив. — Брозовский вытер пот со лба. Неужели они так наивны?

— Где ты живешь, Мартин? — Вольфрум поднялся, резко отодвинул стул. — Чего стоит конституция — видишь сам. Чтоб поговорить друг с другом, мы дожидаемся темноты и прячемся в таких вот комнатушках.

Напускное спокойствие слетело с Цонкеля.

— Чего же ты хочешь?.. Всеобщую забастовку? При семи миллионах безработных об этом и думать нечего. И вы хотите втянуть нас, не так ли? Нет, мы не пойдем на это. Правительство пришло к власти легально. Нет никаких законных оснований объявлять всеобщую забастовку против Гитлера. В законности и состоит, кстати, его отличие от капповского путча, вы, кажется, это имеете в виду, если я вас правильно понял. Надо дать нацистам возможность прогореть. Они долго не продержатся…

— А тем временем тебя повесят, — перебил его Брозовский. — И тебе будет трудно решить, законно это сделано или нет.

— Обычные ваши разглагольствования. Болтайте, болтайте. Сегодня имперский министр внутренних дел заявил представителям прессы, что правительство будет действовать вполне законно и в соответствии с конституцией.

— Так ведь это Фрик! — вспылил Вольфрум.

Лаубе вдруг повысил голос до пронзительного визга:

— Если коммунистическая партия сама не спровоцирует своего запрета, то ее не запретят.

Решающее слово было сказано. Социал-демократ Лаубе произнес его.

— Вы еще вспомните об этом, — медленно проговорил Брозовский.