Криворожское знамя

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Весь край затаил дыхание. Куда исчезли облака дыма из высоких труб, где потоки раскаленного шлака, низвергающиеся из вагонеток по склонам отвалов? Почему не слышно ритмичной песни хлопотливых машин, почему упругая сила пара не распирает котлы?

Двенадцать тысяч бросили работу.

Остановились колеса копров, в чреве домен дотлевали огни горнов, замолкли прокатные станы латунного завода, затих трудовой шум цехов.

Словно по мановению чьей-то властной руки, в головах двенадцати тысяч горняков зародились мятежные мысли, полные надежды и ожидания. Двенадцать тысяч жен и матерей не нарезали в это утро хлеб для завтрака мужчинам.

Густые цепи бастующих горняков и металлургов еще до рассвета окружили шахты и заводы. Юноши на велосипедах носились по прилегающим улицам и дорогам. Почти все уже знали о забастовке, лишь несколько колеблющихся и трусов пришли, чтобы убедиться в том, действительно ли забастовка всеобщая. Недовольных было мало, они поворачивали назад, опустив голову.

В Гербштедте, Гетштедте, Хельбре и Эйслебене, в Галле и Берлине трезвонили телефоны. Двенадцать тысяч не слышали ни пронзительных звонков, ни бурных переговоров, но они догадывались о них. Они знали, что пущена в ход вся мощь так называемых деловых кругов — трестов и концернов, банков, синдикатов и монополий, что на бастующих готова ринуться вся мощь государства — полиция и юстиция, министры, генералы, президенты и бургомистры, пресса, радио и информационные агентства. Они спешно строили плотины, собственными телами противостояли лавине, сдерживали грозящий все захлестнуть поток. Сила против силы. Фронт против фронта.

В Хельбре собралось сто восемьдесят делегатов от рабочих, представители безработных и женщин. Они выработали требования от имени двенадцати тысяч: никаких снижений расценок, повышение сменного заработка на две марки; никаких увольнений, предоставление работы всем уволенным и безработным; никакого арбитража, никаких аварийных работ, сокращение рабочего дня до шести часов в шахтах и до семи на поверхности, равная плата за труд женщин и подростков.

Двенадцать тысяч избрали забастовочные комитеты.

Лидерам профсоюзов не удалось сдержать поток. Уговоры руководителей социал-демократической партии не подействовали. Они слишком долго совещались, в то время как речь шла о жизни двенадцати тысяч семей; они чересчур долго распространялись о том, что во времена кризиса борьба за повышение заработной платы обречена на провал; они теоретизировали там, где для двенадцати тысяч на карту были поставлены хлеб насущный и плата за жилье. Двенадцатитысячная лавина опрокинула пустобрехов.

Служащие страховых касс, уполномоченные профсоюза и депутаты рейхстага, адвокаты, страховые агенты и служащие кооперативов — вся свора тех, кто верил, что в Веймарской республике политика социал-демократов разрешила все социальные вопросы, выступила против забастовки. Вопреки всем им, вопреки их словесной эквилибристике и мрачным пророчествам, мансфельдские горняки и металлурги решили: во время кризиса не только можно, но даже должно бороться. И немедленно!

Генеральный директор в своей берлинской конторе, директор рудников в здании управления в Эйслебене, секретарь союза горнорабочих на Линденштрассе, всего в четырехстах метрах от хозяев Мансфельдского акционерного общества, и его профсоюзные главари в Бохуме — все недоуменно пожимали плечами: неужели эти двенадцать тысяч настолько не понимают бедственного состояния экономики, что предпринимают столь ошибочные решения?

Брозовский, стоя у ворот Вицтумской шахты, как раз объяснял некоторым из своих товарищей это расхождение во мнениях. Неплохо было бы господам воспользоваться случаем и послушать.

Горняки желали разобраться во всем, и, хорошо зная Брозовского, они обратились именно к нему. Легко и просто на такой вопрос не ответишь, но шахтеры, особенно когда им угрожает снижение расценок на пятнадцать процентов, народ удивительно понятливый.

У пикетчиков было много времени, поэтому Брозовский объяснил им все самым подробным образом. Он даже спросил, согласны ли они с такой точкой зрения. Все согласились. Брозовский был страстным книгочеем. Не сказать, чтобы это снижало его авторитет в глазах товарищей, но у иных вызывало насмешку. Например, у Юле Гаммера, который сейчас придвинулся поближе, чтобы не пропустить ни слова; Юле знал, что Минна частенько бранила Брозовского за напрасную трату денег на буржуазную газету. В ней все равно ничего, кроме нападок на рабочих, не печатали, нечего ее и в доме держать. Брозовский выписывал две газеты: «Классенкампф» и «Эйслебенер цайтунг». Последняя, правда, не пользовалась мировой известностью, но в ней всегда сообщалось то, что дирекция считала нужным сказать о большой политике. Поэтому Брозовский был в курсе дела и мог все доступно изложить.

— Помните, несколько месяцев назад из Америки в Европу прибыл некий мистер Оуэн Юнг? До этого у нас никто о нем и понятия не имел. А теперь он мировая известность, верно? — начал Брозовский.

О господине Юнге слыхали все.

— Так вот, этот самый Юнг в обществе нескольких персон из Франции, Англии и Берлина уселся в укромном месте за круглый стол и выложил некий документ. Не забегай вперед, — сказал Брозовский, когда Юле Гаммер перебил его вопросом, кто эти персоны. — Ты их отлично знаешь.

— Там был Густав Штреземан, правда? — спросил Юле.

— Ну да. Нашего министра иностранных дел послали туда те, кто срезал нам расценки. Но обратите внимание: под документом стоит подпись американского генерала Дауэса; это важный генерал, его погоны украшают несколько звезд. Но с тех пор, как он подписал эту бумагу, она немного запылилась, хотя все время хранилась в подводном сейфе в Вашингтоне. — Брозовский усмехнулся и добавил: — По всей вероятности, это пыль времени.

— Юнг выложил на стол план Дауэса, это известно, — вставил кто-то.

— Верно. Для очередного обсуждения между собратьями. Но, между прочим, план от времени не упал в цене: для собратьев, что сидели вокруг стола, он означал шестьсот семьдесят миллионов наличными в год. Сюда следует добавить еще сумму в один миллиард сто миллионов в счет репараций. Все эти поставки и выплаты рассчитаны на многие годы. В конце концов надо же было найти кого-то, кто заплатил бы за войну, вот они и решили возложить это бремя на тебя, на меня, на нас — на всех немецких рабочих.

Брозовский перевел дух. Но все просили рассказывать дальше.

— Все это не так просто, — продолжал он. — Генерал Дауэс был уверен, что трюк с репарациями — ловкий ход. А что получилось?

— Фига! — ответил Юле Гаммер. — Это он должен был предвидеть.

— Генерал всегда остается генералом, — задумчиво возразил Брозовский, — планируя сражения, он может потерпеть поражение. Но когда он берется планировать хозяйство, поражения терпят целые народы. К сожалению, Дауэс в своем плане не учел того, что времена меняются. Поэтому кое-что и сорвалось.

Тут Брозовский прислонился к стволу вишни, под которой они сидели, и подождал, пока сельский жандарм, с важным видом кативший свой велосипед по дороге, подойдет поближе. Он любил просвещать любознательных. Но его ожидало разочарование.

Когда он произнес: «Генерала Дауэса упрекнуть не в чем, он хотел для себя и для своих хозяев самого лучшего, но был недостаточно дальновиден», — жандарм несколько раз провел рукой по лбу и в недоумении покачал головой. По серьезным лицам мужчин, сидевших вокруг Брозовского, нельзя было понять истинного смысла этих слов. Жандарм подождал немного, потом сел на велосипед и укатил.

— Еще один из тех, кто думает задницей. Такие ничем не интересуются и ничего не знают.

Брозовский улыбнулся.

— Черт с ним. Ну, а что же дальше?

Последний напарник Брозовского — тот, от знакомства с которым у Бартеля осталось несколько шрамов, наморщил лоб.

— Эрнст Тельман уже сказал кое-что по этому поводу на заседании рейхстага в феврале. Крупные банки Америки боятся за свои долларовые займы. Они требуют деньги обратно. Пора больших спекуляций миновала, в мире что-то треснуло, в Нью-Йорке произошел гигантский крах.

Брозовский отбросил иронический тон, каким он говорил ради жандарма, и старался теперь как можно проще излагать сущность мирового кризиса.

— Серьезный господин Оуэн Юнг, от которого ждали всемирного чуда, является представителем крупнейшего банка в мире. Его хозяин — Морган. Теперь он диктует, что делать дальше и сколько тебе платить, — сказал он парню. — Снижение расценок введено именно для покрытия репараций. Но немецкие капиталисты надумали взвалить на наши плечи не только бремя Версальского договора, но и затраты на модернизацию промышленности.

У слушающих Брозовского словно завеса упала с глаз. Он не был ученым лектором по экономике капитализма. То, что он говорил, он понял сам в ходе борьбы за интересы рабочих под руководством своей партии. И изо всех сил старался не обмануть ожиданий товарищей.

Он расстегнул ворот и спросил Боде:

— Как по-твоему, был смысл в том, что ваш товарищ Рудольф Гильфердинг, в бытность свою министром финансов, продал государственную монополию на спички шведскому миллиардеру Ивару Крюгеру?

Боде не знал, что ответить.

Юле попытался ему помочь:

— Вырученные пятьсот миллионов давно уже вылетели в трубу. Зато всю жизнь ты будешь платить за коробку спичек вдвое дороже. Вот до чего докатились господа социалисты.

Боде вздохнул. Он знал, что Юле Гаммер прав. Но разобраться в том, кто тут виноват, было не совсем просто.

— Другие ведь тоже участвовали, — сказал он.

— Конечно! В такие аферы всегда бывает замешана целая шайка. Но ведь Гильфердинг — член твоей партии… — Брозовский выжидательно посмотрел на Боде.

Тот молча что-то соображал.

— Видишь ли, — продолжал Брозовский, — черная пятница кризиса разразилась над нью-йоркской биржей, как гроза. Она потрясла даже такого банкира, как Морган. Курсы акций покатились в бездну, маленькие люди потеряли на этом деле миллиарды. На этот раз кризис поразил целые отрасли промышленности, банки лопались, как мыльные пузыри, дорогой товарищ Боде. Не слишком ли радужными были надежды?

Брозовский в простых словах изложил сущность мирового кризиса, который охватил все страны. Люди, окружавшие его, поняли: это была правда!

Но вот они сидят у ворот своей шахты и бастуют. Какая же тут связь?

Брозовский разъяснил и это:

— Американцы поняли, что если немцы будут выплачивать военные долги не золотом, а радиоприемниками, цейсовскими объективами и электровозами, то никто не станет покупать их кофейники, холодильники, автомобили, граммофоны и электровозы. Правда, генерал Дауэс дал на это согласие. Однако дружба дружбой, а кризис-то хватает за горло.

Брозовский опять впал в насмешливый тон, потому что Боде, все еще считая себя обязанным защищать политику социал-демократической партии, возразил:

— Ведь несколько лет назад миллионы долларов были чувствительным подспорьем для Веймарской республики. То есть мне лично все это давно надоело. Но я не понимаю, зачем они сделали такую глупость и одолжили нам столько денег? — спросил он.

— Во-первых, потому, что мы с тобой платим хорошие проценты. Во-вторых, потому, что капиталовложения в Германии расширяют сферу их влияния. В-третьих, потому, что они состоят в тесном родстве с немецкими промышленниками и банкирами и вместе вершат дела. В-четвертых, потому, что Советский Союз стоит им поперек дороги. Чтобы убрать его и осуществить свои планы мирового господства, им нужна армия. Дошло? Поэтому вам Герман Мюллер и отвалил из американского займа порядочную сумму на строительство броненосца.

Было заметно, как тяжело Боде переваривает сказанное. Они молча глядели друг на друга. Да, трудно выпутаться из создавшегося положения. Но с другой стороны, все просто и понятно. Надо только пораскинуть мозгами как следует и в первую очередь над планами, которые предложил господин Юнг.

Там было над чем поразмыслить. И Брозовский подсказал, над чем именно. Несмотря на то что вопрос был весьма серьезным и каждый уже читал об этом, он изложил все так ясно, что кругом заулыбались.

Боде снял пиджак. Напарник Брозовского вскочил и побежал.

— Погоди минутку! Я сейчас, — крикнул он Брозовскому на бегу. — Это же чистое кино!

— Скверное кино, мой мальчик.

Через минуту он вернулся, на ходу застегивая штаны.

— Ну давай дальше!

— Да, к сожалению, на этом дело не кончается! — Брозовский заговорил серьезно. Иногда ему приходилось подыскивать слова — лексикон мансфельдского шахтера был слишком беден для разговора о таких высоких материях. Но слушатели прекрасно понимали его.

— Итак, что же дальше? Слушайте теперь как следует! Немцы должны поставлять сейчас материальные ценности только на семьсот миллионов в год и с каждым годом уменьшать их объем, пока не дойдут до трехсот миллионов. Для рынков сбыта американской промышленности увеличение нашей продукции равносильно пожару. Понятно? Так вот. Множество покупателей получат, таким образом, возможность приобретать американские товары, о чем они, конечно, мечтают уже давно. Вдобавок к этому «несущественному изменению порядка выплаты репараций», — как выразился некий «умница» из Берлина, — господин Юнг предложил очень простой, но гениальный план: все выплаты производились только в золотой валюте…

При этих словах Юле Гаммер ожил. Он добродушно толкнул сидящего рядом товарища.

— Теперь твоя жена сможет поставить себе золотую коронку на зуб только в раю.

Кругом зашикали. И пуще всех Боде.

— В текущем году выплата репараций должна начаться с шестисот восьмидесяти пяти миллионов марок золотом, затем она возрастает до одного миллиарда семисот миллионов, чтобы потом остаться на уровне двух миллиардов двухсот миллионов до третьего и четвертого колена. Чертовски просто, неслыханное облегчение, не правда ли? Вот что такое план Юнга!

Тут уж Гаммер не мог промолчать:

— Да понимаешь ли ты, что это значит, Боде? Внуки пока не родившихся детей твоей дочери все еще будут платить репарации!

— Сумасшедший мир! — выдохнул Боде.

Напарник Брозовского с полуоткрытым ртом лежал на животе у его ног, подперев голову руками. Он не видел ничего вокруг и никак не мог наслушаться досыта. Юле притянул его к себе.

— Даже ты, Ганнес Ринеккер, не доживешь до конца расплаты, хотя ты самый молодой среди нас.

Парень взвился, как пружина.

— Нет, доживу! Обязательно доживу! Мы будем бастовать! Все время будем бастовать. — Глаза его горели ненавистью. — Теперь я знаю, почему они хотят снизить нам расценки. Сволочи. Они нас продали!

— Ай да парень! Эк его проняло! — Юле захохотал. На лице Брозовского тоже показалась мягкая улыбка, как всегда, если ему кто-нибудь нравился.

— Генерал останется генералом, и пусть этот Юнг останется тем, кто он есть, но Шахт и шахта не одно и то же. Нашу шахту мы уже прикрыли, так что пока она нашу кровь пить не будет! — закричал Юле с ненавистью. Он погрозил сжатым кулаком копру. — Теперь пора взяться за Шахта, за этого подлеца, который подписал план Юнга, прихлопнуть и его!

— Вы правы, они нас продали. Согласием на план Юнга они выкупили немецкую территорию на Рейне. Для чего? А для того, чтобы наш «непобедимый» маршал, который занимает кресло президента, мог впоследствии подняться туда и с высоты обозревать Францию. Ту землю, которой он уже однажды — в островерхой каске и с орденом «Pour le mérite» на груди — коснулся своей шпагой. Они готовятся к реваншу. Шахт и Крупп умеют считать, Мансфельдское общество — тоже. В этом они понимают толк лучше нас. Кому бы мог прийти в голову такой хитрый ход, как семидесятимиллиардный военный заем Шахта? И вот этот заем вместе со всеми сбережениями народа утонул в потоке инфляции. Никому не пришлось ломать себе голову над тем, как избавиться от своих денег. Так обанкротившееся государство взвалило на нас все свои долги. Но это еще не все. Заодно утонули и бесчисленные тонны инфляционных бумажек, которыми нас потчевали Маттиас Стиннес, Крупп и Мансфельдское акционерное общество. Уцелела только модернизированная за эти годы промышленность, современные заводы и шахты да мы. Теперь они хотят заставить нас работать за еще более низкую плату… Да надо ли говорить об этом? Вы это и сами прекрасно знаете.

— Сумасшедший мир! — еще раз вырвалось у потрясенного до глубины души Боде.

Бинерт избегал всех и вся. В первый день забастовки он сидел мрачный и несчастный там, где ему раз и навсегда было указано женой — перед печкой.

Выйти из города он не решался. Везде стояли пикеты бастующих. Он боялся, что его просто завернут восвояси. Ольга рисовала будущее семьи самыми мрачными красками:

— Бастовать — это же безумие! Что только подумает о тебе наш зять; если кто-нибудь проговорится, у него будут неприятности. Только этого нам еще не хватало.

О штейгере Бартеле она не хотела и думать. Несправедливо все же, что дирекция уволила всех без исключения. Не следовало стричь всех под одну гребенку. Ее мужа не стоило ставить в один ряд с этими горлодерами. Она готова высказать это в лицо кому угодно.

— Ты должен сейчас же явиться к начальству. Я сама пойду к Бартелю. Мы не можем терять деньги, ты ведь знаешь, что я обещала детям. Я и так не знаю, что будем делать, когда снизят расценки. Тебе надо бы вступить в бригаду, где заработок побольше. Но если ты будешь сложа руки сидеть на угольном ящике, то получишь шиш с маслом.

Он только понуро сосал чубук погасшей трубки.

Ольга побежала к жене директора школы Зенгпиля; это было первое, что пришло ей в голову. Та метала громы и молнии, грозила забастовщикам, туманно намекала, что скоро все будет иначе, ибо произойдет нечто такое, что круто повернет ход событий. Ольга не решилась просить совета. Она не посмела также сказать, что муж ее сидит дома.

Жена Бартеля в неподдельном возмущении всплеснула руками, когда Ольга излила перед ней свою душу. Она не знала, что и думать. От Бинерта она такого не ожидала. Штейгер все время на работе, как же можно было обмануть его доверие…

Наслушавшись всяких обвинений и упреков, Ольга решила во что бы то ни стало прогнать мужа на работу. «Погоди, я тебе покажу! Подвести меня», — думала она.

Как Ольга ни ловчила, чтобы хоть что-нибудь выудить, жена Бартеля не пошла на откровенность. Она лишь твердила, что пришло время оправдать доверие. Ольга догадалась, что штейгерша знает даже меньше, чем она сама.

«Тощая кляча, — думала она, — а воображает о себе невесть что».

Потом она забежала еще к жене пастора: толк вряд ли будет, но и вреда никакого.

Пасторша встретила редкую гостью холодно. Она была очень встревожена волнениями, вызванными снижением расценок.

Ольга не обратила внимания на холодный прием, а узнав причину беспокойства пасторши, насторожилась. Значит, пасторша считала причиной волнений не забастовку, а снижение расценок? На чьей же она стороне?

Ольга вся превратилась в слух.

— Ошибаетесь, госпожа пасторша, волнения вызваны забастовкой, — возразила она. — Рабочих обманули, верх взяли самые зловредные подстрекатели. Они не допускают к работе даже тех, кто согласен трудиться.

Пасторша повернула к Ольге свое все еще красивое лицо. У нее были добрые материнские глаза. Но сейчас они смотрели сурово. Что этой женщине нужно от меня? В какие интриги она хочет меня втянуть?

Жена пастора удивленно переспросила:

— Согласен трудиться? Неужели среди двенадцати тысяч, которым снизили заработок, есть и такие? Все предприятия стоят, как будто нынче воскресенье, а не будний день.

Ольга заерзала на стуле. Она робко назвала три-четыре фамилии. Эти безусловно не хотели бастовать, они хотели работать, хотя снижение расценок и для них ощутимая потеря. Бастовать — значит не получать ничего. Они не коммунисты и не хотели идти в одной упряжке с ними. А тем более ее муж, ведь он всегда был патриотом, это всем известно.

Да, это было известно. В том числе и пасторше. Стало быть, только трое или четверо из двенадцати тысяч были согласны работать по новым расценкам… Разговор постепенно иссяк.

Пасторша любила, перед тем как сесть за обеденный стол, прочесть что-нибудь поучительное. Она достала с полки Библию и стала читать вслух про апостолов. Среди двенадцати учеников Иисуса был один, который предал Христа, его звали Иудой Искариотом…

Ольга Бинерт не сразу поняла намек. Но потом вспомнила о тридцати сребрениках и сразу изменилась в лице. Ее обычно свежая гладкая кожа сделалась вдруг серой и морщинистой. Ольга заторопилась.

Да, сейчас всем некогда, пасторша это понимала. Ей очень жаль, сказала она, провожая гостью до двери. День был вконец испорчен.

Выходя из сада, Ольга Бинерт с силой грохнула калиткой. На улице она облегченно вздохнула.

Этакая подлость! Ноги ее не будет в пасторском доме! Никогда! И вздумала же здесь искать помощи и утешения…

Она помчалась опять к директорше.

— Мне необходимо с вами поделиться, госпожа Зенгпиль. Подумайте только, эта пасторша!.. — И она, захлебываясь, зашептала ей на ухо.

Но оказалось, сообщение это уже не было для хозяйки новостью. Ольга разочарованно поджала губы. Однако директорша была рада, что нашелся человек, который с удовольствием ее слушает. Когда находишься в самой гуще жизни, как она, новости поступают со всех сторон. Она так прямо и сказала.

— Местные отделения национал-социалистской партии и «Стального шлема» пришли к соглашению. — Она понизила голос до шепота. — Представляете, Буби занялся этим делом сам. Мой муж тоже уехал в связи с этим. В такое время нельзя думать о себе.

Она пригладила складку на своем широком, свободно спадающем платье из небеленого сурового полотна. Платье в талии стягивал широкий пояс, а у шеи матово поблескивала большая брошь с руническими знаками.

«Для кого она опять успела переодеться?» — подумала Ольга, удивленная тем, что сразу этого не заметила. Она сказала:

— Мой ничего мне об этом не сказал. Может, ему важные новости вообще не сообщают?

— Это дело руководства, все пока держится в тайне, — прошептала фрау Зенгпиль и жестом предупредила, чтобы Ольга не говорила слишком громко.

«Но разве удержишься, когда тебя так ловко обводят вокруг пальца? Ничего, я разузнаю все».

Ольге Бинерт и в самом деле надо было поторапливаться. Если она сегодня ничего не разнюхает, то завтра это ничтожество все еще будет шляться по комнатам.

Она злилась из-за полотняного платья фрау Зенгпиль и ее брошки. Мнит о себе бог знает что! А кто она такая? Из бедной крестьянской семьи. Откуда что взялось? «Мой муж, директор…» Сообразила, за кого замуж выскочить. И рассказывает всегда только половину того, что знает. Подобное платье с брошью было бы и ей к лицу. Зять вполне мог ей подарить что-нибудь в этом роде, когда б не думал только о себе. Но ему все мало. Тем более что пропало ее единственное украшение — серебряная цепочка от крестика. Носила его еще совсем девчонкой.

Ольга в испуге остановилась и посмотрела вокруг. Никого не было. Неужели она думала вслух? На всякий случай она прикрыла рот рукой. Штейгер так схватил ее, что потом к блузке пришлось пришивать две пуговицы. При одном воспоминании об этом по ее спине пробежали мурашки. Вот это мужчина! А звенья цепочки все-таки не нашлись.

Теперь она знала: вся беготня была напрасной. Надо держаться за Бартеля, он найдет выход из положения. Куда это годится, если в доме нет денег! Бартель задаст жару этому старому ослу и заставит его работать. «Надеюсь, он дома», — думала она.

— Уже полдень, а я все в бегах. Жаль, что в сутках только двадцать четыре часа, — сказала она фрау Бартель, вновь явившись к ней. — До уборки сегодня еще руки не дошли.

— Неужели?

Фрау Бартель, заметив, что муж вернется лишь вечером, да и то ненадолго, даже не пустила Ольгу в комнаты. Пусть Бинерт приходит, она мужа предупредит.

Это переполнило чашу.

Бинерт сам закрыл окна — не хотел, чтобы соседи сбежались. Два часа после бури он сидел понурив голову, а потом поплелся к Бартелю. Что ему оставалось делать?

Он отправился в путь, когда наступили сумерки. Никто не должен видеть, куда он идет.

— Нет, милый человек, не на водоотлив. С чего вы взяли? Для этого вы, Бинерт, не подходите. Там нужны люди помоложе.

Штейгер не столько восседал, сколько возлежал в кресле. Сложив руки на весьма круглом животике, он разъяснял Бинерту:

— Сегодня занимались главным образом аварийными работами, а завтра пойдем дальше. Как вы думаете, для чего вы мне нужны? На аварийных работах и водоотливе мы используем служащих и учащихся Горнопромышленной школы…

Простодушный Бинерт не заметил, что себя Бартель к этим служащим не причисляет. Он вообще ничего не понимал.

— Для таких работ дирекция создает специальные группы добровольцев. Это не для вас. — Бартель вдруг сменил тон. — Для вас у меня есть нечто совсем особенное. Вы знаете многих старых рабочих, подберите подходящих людей. Надо начать добычу. Если нам это удастся, вся их затея лопнет.

Он смотрел на Бинерта с таким видом, будто предложил ему место служащего с правом на пенсию.

Бинерт сразу сник. Как штейгер себе это представляет? Как все они себе это представляют? Вот и жена тоже… «Скажешь так, потребуешь этого, настоишь на том, не забудь сказать это, потребовать то…» Нашли дурака! И вот он сидит здесь. Подобрать людей… А где он их возьмет? Бартель любезно предложил ему стул, он робко сел на самый краешек и все вертел в потных руках шапку.

— Подобрать людей? Когда все против. Вы же видите, никто и носа высунуть не смеет. Или хотите, чтобы мне зубы выбили?

— А, глупая болтовня! «Все против»… Вы дали себя запугать. Сидите как тараканы в щели, из страха перед двумя-тремя проходимцами.

Бартель намекнул, что ему известно больше, чем он может сказать. На таких, как Бинерт, надо произвести впечатление, дать им почувствовать твое превосходство.

— Вы боитесь силы, опасаетесь расправы, только и всего. Испугались кучки пикетчиков. Где же ваша выдержка? Почему вы не явились на шахту?

— Нельзя было.

— Ага, из-за пикетов. Но вы же знаете людей, Бинерт. Ведь большинство из них хочет работать. К примеру, Рихтер. Он с удовольствием заработал бы толику. Или молодой Хондорф, хотя от него, конечно, мало проку. Займитесь этим делом, Бинерт, воздастся сторицей.

В ответ Бинерт только хрипло откашлялся.

— Вы неправильно действовали, Эдуард Бинерт. Не делайте же новых ошибок. Вам давно следовало прийти ко мне, например, с этим списком нацистских кандидатов в производственный совет. Неправильно все было сделано. Абсолютно неверно. Вот вас и не поддержали. А надо было составить национальный список, — ну там Союз фронтовиков, «Стальной шлем», несколько солидных людей. Без политической окраски. А то уж больно скверно пахло все это.

Бинерт совсем съежился. Он смутно догадывался, что штейгер решил рассчитаться с ним за ту глупость. Что это была глупость, теперь совершенно ясно. Нечего сказать, ловко обошел его тогда милый зятек, ну конечно, с помощью Ольги. Ишь умники какие, всегда знают все лучше всех и всюду суют свой нос. А расхлебывать ему приходится. Штейгер Бартель умнее, как он говорит, так и надо действовать. И не иначе.

Штейгеру надоело молчание собеседника. «На этом болване далеко не уедешь. Самая что ни на есть серая скотина, — думал он, — и как только он отхватил такую бабу? Та совсем из другого теста…»

Штейгер причмокивал со скуки, поглаживал животик и зевал. Сегодня пришлось основательно покрутиться, но что поделаешь, такое уж время, на то ты и служащий. Даже директор Лингентор, забежавший на минутку посмотреть, как идут дела, обратился лично к нему:

— Не падать духом, господа. И без паники. Не тонет тот, кто глубже дышит.

Во всяком случае, у Кегеля не было оснований отнести это только на свой счет. Он весь превратился в слух, когда директор заговорил с ним, со штейгером Бартелем, чуть ли не по-дружески. Симпатичный человек…

К дому подкатила машина. Хлопнула дверца. Сонливость Бартеля как рукой сняло. «Он и в самом деле явился!» — молнией пронеслось у него в мозгу.

— Ко мне приехали гости. Приходите завтра утром в штейгерскую. И без паники, Бинерт!

К месту вспомнилось директорское выражение!

Он проводил Бинерта на крыльцо. Слева от дома стоял лимузин с погашенными фарами, за ним маленький грузовичок с крытым кузовом, из которого доносились приглушенные голоса. В палисаднике Бинерт столкнулся с долговязым мужчиной в кожаном пальто. Тот не посторонился, и Бинерту пришлось отступить на газон. Бартель притворил дверь, чтобы свет не упал на прибывшего.

Не был ли это господин фон Альвенслебен? Бинерт закрыл калитку и оглядел машину. Похоже было, что они из Шохвитца.

— А ну, проваливай, не то заработаешь по морде! — сказал кто-то в открытое окно машины.

Бинерт отпрянул. Он вообще избегал стычек, тем более с такими. Не иначе как Буби со своей свитой. Они носились повсюду уже в первый день забастовки. Он подумал, не зайти ли еще раз к Бартелю, чтобы побеседовать с Альвенслебеном. По правде говоря, его место среди них. Ведь поговорить-то можно, и Альвенслебен наверняка помнит его, хотя бы по фамилии. Они не виделись с тех пор, как тот однажды вечером прислал за ним Зенгпиля, и они поехали в Шохвитц, чтобы составить список кандидатов от национал-социалистской партии. После этого он как сквозь землю провалился! Но Ольга знала все новости, — оказывается, он был в Мюнхене. У фюрера.

Подумать только — в Коричневом доме! К такому человеку стоило обратиться, и не будь Ноября, он наверняка служил бы теперь в Потсдаме, в гвардии, как прежде все Альвенслебены.

Бинерт робко вернулся к машине: ведь за спрос не бьют в нос! Раздался свист. Из грузовика выскочило несколько человек.

— А ну, мотай отсюда!

Удары посыпались слева и справа, и все в лицо. Пинок — и он очутился на мостовой.

— Бегом!

Он затрусил вниз к рынку. «Эти не церемонятся, — подумал он с уважением, — лупят, кого ни попало. Приказ, и все! Молодцы. Когда они окажутся у власти, черно-красному киселю придет конец. Уж они дадут жару».

У бургомистра наверху еще горел свет. «Бюрократ паршивый, небось держит военный совет со своими сообщниками и собутыльниками, охочими до высоких постов. А и впрямь пора — никак не решат, на чьей они стороне. Бартель прав: ну какой из Цонкеля бургомистр? Дурак дураком, не сумел сделать карьеру на шахте и полез в солдатский совет, в совет рабочих, стал профсоюзным казначеем — все должности доходные! Тупица и выскочка, даже экзамена на чиновничий чин и то сдать не мог. Посмешище, да и только!» Бинерт злорадно засмеялся и тут же болезненно сморщился: здорово надавали, черти полосатые!

В глубине переулка тускло горел фонарь «Гетштедтского двора». У входа маячили какие-то черные силуэты. Бинерт втянул голову в плечи. Это пикетчики, сукины дети, никого не пускают на шахту. И соседушка со своим русским знаменем наверняка тоже здесь.

Бинерт сжал кулаки и прибавил шагу. Идти домой теперь, когда все пошло кувырком? Ни за что! Жена как пить дать набросится на него, — опять, дескать, ничего не добился! Руки чесались проучить эту скандальную бабу. Когда-нибудь у него лопнет терпение… Вот поймаю ее с поличным, пускай тогда пеняет на себя.

Он погрузился в воспоминания о минувшем. Единственное утешение и осталось. Что было, того не отнять. Хорошее было время, пожалуй, самое лучшее: всегерманский слет фронтовиков и ветеранов. Против них никто и пикнуть не смел. Три дня во Франкенхаузене, Штольберге и на холме Клофхойзер у памятника. Церемониальный марш перед фельдмаршалом, дряхлый он уже был, старый Макензен, но держался еще молодцом. Черный гусарский мундир, а глаза, а кустистые брови! И смотрел прямо на него, Бинерта. Этот взгляд пронизывал насквозь. Старые кости трещали, когда он шагал в строю ветеранов. Ольга не смогла поехать с ним, что-то стряслось по женской части. С тех пор у него на нее руки чешутся. Откуда взялась эта болезнь? Почему ей пришлось лезть под нож? Он тут ни при чем, это уж точно. Она всегда считала его дураком. Но у него тоже были припрятаны денежки, на добрую кружку пива, во всяком случае, всегда хватало. А иногда и на баб. Конечно, они отдавали предпочтение его более молодым собутыльникам, но Бинерт не жаловался. Веселое было время!

Куда же пойти, может, к Рихтеру? Бартель, в общем-то, прав, заработать тот, конечно, не прочь. Деньги любит. И Хондорфа к месту вспомнил. Подумав так, он неуверенно повернул в другую сторону.

Неожиданно сзади возникли лучи автомобильных фар. Прежде чем он успел посторониться, машина объехала его и остановилась поперек дороги.

— Почему сразу не сказал, что ты из наших? Зря только дал себе морду расквасить.

Его втащили в машину.

— Буби хочет поговорить с тобой.

Бинерт важно развалился на мягком сиденье. Значит, он был прав, набивая себе цену. Никогда не надо навязываться! За ним послали, в нем нуждались, его помощь ценили. Он уже забыл, что в мыслях называл Ольгу сукой. Все-таки она была умнее и знала, чего хочет. И квартиру всегда держала в чистоте, тут уж ничего не скажешь. Кажется, этот с бульдожьей челюстью, что сидит рядом, стоял в Шохвитце перед входом в господский дом и на каждого, кто входил или выходил, смотрел так, что казалось — вот-вот вцепится в горло. До войны, в свои молодые годы… Бинерт потрогал тощие бицепсы. Тогда он тоже лупил бы вовсю. Тогда он был парень что надо.

Машина остановилась.

Долговязый Альвенслебен примял сигарету в пепельнице.

— Бинерт, дружище, и как вы проскочили мимо меня? А я-то вас ищу. Мне сейчас дорог каждый человек. Хайль Гитлер! Садитесь!

Вот это да! Любо-дорого слышать! Бинерт молодцевато выпрямился.

— Слушаюсь, крейслейтер!

Даже Бартель прислушался. Вот как надо говорить с подчиненными! Товарищество товариществом, но в Союзе фронтовиков, да и в «Стальном шлеме» такого боевого духа в помине не было. Муштра была и выправка тоже, что верно, то верно. Но эти… у этих дисциплина в крови. Все-таки надо будет подумать, не лучше ли переметнуться.

— Сколько людей в вашем распоряжении на Вицтуме, Бинерт?

Бинерт беспомощно молчал. «В его распоряжении» — откуда они у него? Никто его и слушать не хочет, да он и не пытался вербовать людей. И без того несколько раз грозили побоями, а в квершлаге запустили камнем в спину. Эти люди до мозга костей пропитаны ненавистью. Кто захочет голосовать за нацистов, сделает это втихую.

— Итак?..

— Ни одного.

— Не болтайте глупостей. Во-первых, Артель и, во-вторых, Бэр. Я знаю своих людей, все у меня в списке.

— Оба болеют. Каждый квартал отлеживаются недельки две-три за счет страхкассы.

Бартель не удержался от презрительной ухмылки. Альвенслебен вспыхнул. Надо же, чтобы этот жирный штейгер, которому он хотел внушить уважение к себе, услышал о его ничтожном влиянии на шахте! Вот ведь скотина Бинерт.

— Скоро все переменится.

Он сердито прервал разговор и высокомерно поджал губы. Синеватые рубцы над углами рта побелели. Он закурил новую сигарету.

— А сколько человек приступят к работе?

Бинерт опять не смог дать удовлетворительного ответа. Лишь беспомощно пожал плечами. Неужели крейслейтер не знал этого сам?

Альвенслебен нервно зашагал по комнате, опрокинув пуфик перед кушеткой.

Бартель счел уместным изложить свой собственный план. Надо выуживать людей поодиночке. Упомянул Рихтера. А потом и Хондорфа, этот дрался в Прибалтике с большевиками.

Альвенслебен навострил уши.

— Хондорф?

— Совершенно верно, сын торговца зерном. У него рыльце чуточку в пушку, зато политически благонадежен.

— Вот видите! — Альвенслебен грозно взглянул на Бинерта. — А вы говорите, людей нет.

Бартель сел на своего конька. Услуга Альвенслебену когда-нибудь окупится! Он доложил, что дирекция дала служащим предписания. По согласованию с руководством профсоюза решено широко развернуть аварийные работы. С их стороны помех не будет. Контакты с профсоюзным руководством следует ценить и поддерживать. Дирекция настаивает на этом в любом случае.

Толстое лицо штейгера светилось злорадством. Наконец-то представился случай показать, какой он дальновидный политик.

— Профсоюзы посоветуют всем уволенным рабочим зарегистрироваться на бирже труда. Правительство не возражает. Цонкель сможет составить длинные списки, кто-нибудь ведь должен нам помочь. А мы отберем потом нужных людей и затребуем с биржи труда тех, кто нам понравится.

Альвенслебен опять навострил уши. Неплохо придумано! Эти жиды в концернах — хитрые бестии. Пусть пока раскидывают мозгами, их черед еще придет. Ему было досадно, что Бартель, которого он считал недалеким, выкладывает один козырь за другим.

— В кабинете бургомистра еще горит свет, — вырвалось у Бинерта.

— Да уж ему не до сна, — злобно бросил Альвенслебен.

— Черно-красный кисель оказался между небом и землей, — засмеялся Бартель. Бинерт удивился про себя, что штейгер высказал те же мысли, что совсем недавно родились в его собственной голове. — Ваши ефрейторы откомандированы на составление списков, — продолжал Бартель, — они помогут правительству регистрировать уволенных. Моя Тень уже боится, что ему придется выступить публично. Но пока обошлось. Цонкель взял Барта к себе помощником писаря, и теперь он сидит в ратуше. Я узнал об этом от его секретаря. Тот искал более подходящего человека для такой работы. Но лучшего не нашел.

Бинерт ничего не понимал. Уж лучше бы он сидел дома и слушал брань жены.

— Придет время, они у нас все запляшут. А для начала хватит нескольких десятков. И в этом должны нам помочь вы, Бинерт, — заключил Бартель. — Мы их добудем по одному.

Альвенслебену надоела торговля из-за нескольких рабочих. Он заявил штейгеру коротко и ясно, что при данных обстоятельствах не может предоставить своих людей в качестве рабочей силы, как это было договорено раньше. Уж лучше он сообща с руководством «Стального шлема» организует защиту штрейкбрехеров. Собственно, именно этому и обучены штурмовики.

— С генеральными директорами я поговорю завтра сам. А от вас, Бартель, я хотел лишь получить кое-какие сведения.

Тон высокомерен донельзя.

Штейгер нахмурился. «Как он со мной разговаривает! Словно я пешка какая-нибудь».

Альвенслебен сделал вид, что ничего не заметил. «Ишь ты, брюхан надутый! — подумал он. — Держится так, будто мы с ним на равной ноге. Этого еще не хватало! Что только примитивные типы не воображают!»

— Разговор окончен! А теперь устроим спектакль в этом кабаке. Чтобы сволочные господа забастовщики не думали, будто они хозяева улицы. Мы им покажем. Айда с нами, Бинерт!

Он круто повернулся к двери и со свистом рассек воздух стеком, который болтался у него на запястье.

— Хайль Гитлер!

— В добрый час! — ляпнул взволнованный Бинерт.

Альвенслебен выпихнул его за дверь.

Машины медленно пересекли рыночную площадь. Недалеко от «Гетштедтского двора» лимузин, ехавший первым, свернул в сторону и направился за город. Грузовик с невыключенным мотором остановился у входа в штаб забастовщиков.

— Давай!

Задний борт грузовика откинулся. Пятнадцать молодчиков в высоких сапогах и коричневых рубашках соскочили на землю. Верзила с бульдожьей челюстью подтолкнул Бинерта вперед и вложил ему в руку кусок кабеля. Свистнули стальные прутья. Мужчину, справлявшего нужду под окнами пивной, рванули за плечи и повалили на землю. Бинерт узнал худую спину своего напарника Боде. Пикетчики, стоявшие перед входом, взвыли от боли, когда на них обрушились удары стальных прутьев, с мясом сдиравших кожу, и бросились бежать в ближайшие переулки. Один свалился в кювет. Топча его, бандиты ворвались внутрь. Сидевшие за картами испуганно вскочили. Большой круглый стол опрокинулся, пиво из кружек, стоявших на полочках под столом, выплеснулось на пол. Хозяин спрятался за стойку. Несколько пивных кружек полетело в него. Чья-то длинная рука смахнула со стойки бутылки и стаканы, осыпав хозяина градом осколков. Затрещали стулья. С грохотом рухнула люстра. Теперь поле боя освещала одна-единственная лампочка, болтавшаяся на проводе. Юле Гаммер схватил стол; держа его перед собой как щит и опрокидывая все на пути, он двинулся навстречу налетчикам. «Бульдог» бросился ему наперерез. Юле схватил за ножку железный садовый стул. Бульдог взвыл от удара. Напрасно старался он сорвать с себя стул, который налез ему на голову, ободрав скулу до кости. Вооружившись чем попало, шахтеры бросились на бандитов. Из задней комнаты, где был штаб забастовки, выскочили Брозовский, Вольфрум, Рюдигер и другие.

Но Юле Гаммер уже добился перелома, так что им лезть в драку не пришлось. На их глазах какой-то костлявый тип вылетел в дверь, выбив дверные филенки. Налетчики оттащили его к машине и бросили в кузов, как бревно. Они выволокли на улицу и обезумевшего от боли Бульдога. Не в силах избавиться от железного ярма, он, спотыкаясь, брел по переулку, продолжая вопить. Остальные бандиты, судорожно хватаясь друг за друга, выкатились на улицу с громкими криками. Ушли от расплаты лишь те, кто успел добежать до машин. Некоторые уцепились за борта, но под ударами разъяренных рабочих упали и, вскочив на ноги, пустились наутек.

Бинерт еще до начала потасовки бросился бежать вниз по улице и скрылся в темноте. Его никто не видел. Кусок кабеля, который ему всучил Бульдог, он отбросил, лишь когда немного отдышался и пришел в себя.