Криворожское знамя

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вот уже второй день против стачечных пикетов были выставлены крупные наряды полиции, расположившиеся по ту сторону запертых ворот. Полицейских перебросили из Берлина. Дирекции предоставили полномочия использовать их по своему усмотрению. Гетштедтской латунный завод — самое большое и важное предприятие, к нему сейчас и было обращено все внимание генерального директора.

На заводских складах лежала готовая продукция, медная проволока, литье и листовая медь — материал, который в любую минуту можно было пустить в оборот, превратить в наличный капитал. Именно поэтому здесь и сосредоточили основную часть полицейских подкреплений.

Штрейкбрехеры пройти на завод не могли — все подходы были блокированы бастующими. Сотнями сидели они на насыпи вдоль шоссе. А внизу, в долине, особенно пышно этой весной цвели деревья и кустарники. Природа оживала. Из заводских труб теперь не выплывали клубы густого едкого дыма, который обычно окутывал город и окрестности, оседая на землю слоем летучей золы и окрашивая все вокруг в пепельный цвет.

Теплый дождь, прошедший ночью, смыл серую пыль. Прозрачный ручей тихо журчал, пробираясь между старыми ивами и ольхами, весенний ветерок поднимал на воде мелкие барашки и ласково ерошил молодую траву. Стояла тишина, и щебетанье птиц, гнездившихся в кустах, долетало до насыпи.

Брозовский сидел в кругу товарищей. Последнее время он любил пофилософствовать. Аудитория сегодня собралась большая, и он с сарказмом рассуждал о прибылях и прибыльных предприятиях. Рабочие с удовольствием слушали его. На родном диалекте все было так доходчиво. А им редко выпадал свободный часок, чтобы пополнить свои знания. Люди блаженно потягивались на солнце.

— Давно не было такой весны, как в этом году, — проговорил кто-то.

— Да, эта весна такая юная, свежая, беззаботная. Жить бы да радоваться. А тут латунный завод… — Брозовский поискал глазами место поудобнее. Ждать придется долго, подумал он.

В полусотне метров от них, за воротами, томились от бездействия отряды берлинцев в синих мундирах. Утром между ними и бастующими произошла перебранка, как считали рабочие, из-за какого-то недоразумения. Однако забастовщики отошли от ворот и заняли посты метров на пятьдесят подальше. Сдвинуть их оттуда никакими уговорами нельзя было.

— Мы народ упрямый, и лучше не трогайте нас! — сказал Шунке в ответ на предложение полицейских уйти с насыпи.

Берлинцы были настроены весьма недружелюбно. Когда Шунке посоветовал им не очень-то заступаться за штрейкбрехерский сброд, со стороны полицейских послышались презрительные реплики.

Дирекция, правда, не оставляла попыток набрать штрейкбрехеров на стороне, однако из этого ничего не получилось: ни один на завод не прошел. После энергичных объяснений с забастовщиками они больше здесь не показывались.

Господин министр Зеверинг отлично экипировал своих полицейских. Он любил, когда его называли творцом прусской полиции.

Молодой, лихой на вид лейтенант возбужденно мерил большими шагами «ничейную» полосу, разделившую после утренней «дискуссии» бастующих и полицию. Иногда он близко подходил к рабочим; казалось, он хотел узнать, о чем говорит Брозовский.

— Может, ему стоит послушать твою лекцию, Отто? — спросил Шунке.

Брозовский рассмеялся.

— Не обязательно, а вообще не помешало бы.

Четко выкрикивая слова команды, лейтенант то и дело заставлял своих подчиненных перемещаться с одного места на другое.

— Расхаживает, как петух! Напялил мундир и воображает, наверное, что вокруг все со страху падают. Бьюсь об заклад, что он нас за своих кур принимает.

Шунке сделал почин. Тотчас со всех сторон посыпались реплики в адрес берлинцев:

— Да, надоело им топтаться у ворот.

— Сразу видать, забияки. Ишь как на нас поглядывают.

— Упитанные ребята, что верно, то верно, на здоровье не жалуются, — заметил Боде. — А мундиры на них как влитые.

— Куда нам с ними тягаться, заморышам и оборванцам. — Шунке показал на грубо залатанные штаны паренька, сидевшего рядом с ним.

— Да, в таком виде он, конечно, не может представлять государственную мощь свободной Пруссии, хотя бы из гордости, — сказал Брозовский.

Жевавший травинку паренек зло сплюнул.

— А ну их всех к…

— Опять идет, — предупредил кто-то шепотом.

— Какой же ты непослушный, — громко сказал Брозовский пареньку. — Полиция этого не терпит. Хотя здесь и не Берлин, но одеваться надо все-таки прилично. Или у тебя эти штаны единственные?

— Вот еще! — воскликнул паренек. — Да у меня их два полных шкафа. И не хуже, чем у этих берлинцев.

— Ага, значит, ты просто не хочешь похвастаться, как некоторые…

Поняв намек Брозовского, лейтенант покраснел до корней волос. Резко повернувшись, он зашагал обратно.

«Ну погодите у меня, лежебоки, — подумал он, — расселись тут и насмехаетесь над мундиром. Смейтесь, скоро вам тошно станет. Сброд! Жадный, завистливый сброд…» Конечно, когда его парни из лихтерфельдского полицейского училища ездят по воскресеньям в Груневальд или на Ваннзее, им выдают даже парадные мундиры. Что ни говори — все-таки столица, не какой-нибудь там горняцкий поселок. Откуда здесь взяться культуре и хорошим манерам?

Брозовский ободряюще кивнул пареньку.

— Вот так-то, приятель. Каждый из этих молодчиков за воротами чувствует себя большой персоной. Они явились сюда, чтобы защитить штрейкбрехеров от нас. Твои латаные штаны их не волнуют. — Он помолчал, нахмурив лоб. — Ну что ж, пожалуй, продолжим?

— Давай! — Паренек придвинулся ближе.

— Поговорим о том, почему полиция заявилась именно сюда, на латунный завод. Согласны?

Возражений не было.

— Гетштедтский латунный — очень важный завод, второго такого в Германии вообще нет. Поэтому знать его историю и назначение будет небесполезно. Начну с самого начала.

Брозовский описал рукой широкую дугу, как бы охватывая всю территорию огромного завода со всеми его подсобными сооружениями.

— Вот там, в цехах, отливали медные кольца для снарядов. Для маленьких, семидесятипятимиллиметровых, и для тех, что побольше, стопятидесяток, ну и для самых больших — двухсотдесятого калибра. Без этих колец в артиллерии не обойтись. Как сами понимаете, особенно много их делали во время войны. Но и до войны их уже делали про запас и по заграничным заказам, причем беспрерывно. Хороший хозяин всегда предусмотрителен, ведь случись мировая война, и границы запрут. Как же тогда заказчики в других странах получат свой товар? Потому и запасаются. Ясно? А заработали на этом неплохо.

Брозовский умолк и задумался: а кто же, по справедливости говоря, заработал? В таком вопросе надо быть точным и честным, своим товарищам он врать не собирался. И, увидев по выражению их лиц, что они его правильно поняли, он заговорил еще оживленнее:

— Знаете, уметь считать — большое искусство. Только хороший хозяин справляется с этим. Полагаю, здесь никто не сомневается, что наша дирекция кое-что в этом смыслит? Ну вот. Тогда вернемся к нашей теме. У такого латунного завода своя собственная судьба, часто она бывает даже трагической. Во время войны он запросто превращается в кладбище водопроводных кранов, дверных ручек и церковных колоколов. Особенно колоколов. Снаряды ведь быстро расходуются. В бою весь этот ценный металл превращается в пыль. Значит, требуется пополнение. А где его взять — тоже предусмотрено. В военные времена колоколам редко предоставляется возможность сзывать солдат к обедне или на церковный ход. Солдаты то там, то здесь, на одном месте не засиживаются. И колокольный звон им едва ли нужен. А война расправляется с колоколами быстро: они либо рушатся вместе с колокольнями при обстреле, либо их жертвуют для нужд отечества. Как всем известно, немцы пожертвовали больше, чем могли.

Паренек, привстав, перебил Брозовского:

— Я и сам видел, как в Обервидерштедте снимали большой колокол. Он не проходил в проем, так кузнец прямо наверху кувалдой его разбил.

— Вот видишь. А потом все это Мансфельдское общество переплавило. Грязная работа. Вам понятно, что дирекция-то иначе не могла? — Оглядев сидящих и убедившись, что все поняли, Брозовский продолжил: — В такое время плавильные печи пожирают все подряд. А получаются одни лишь снарядные кольца. Это выгодно.

— Еще как! — подтвердил какой-то рабочий латунного завода. — До сих пор делают.

— Спорить с тобой не собираюсь. Ты прав, и сейчас делают. — Усмехнувшись, Брозовский оглядел слушателей. — Если соответствующий верховный военачальник республики, — не скальте зубы, эти господа время от времени меняются, — приказывает на основании сорок восьмой статьи конституции открыть огонь, то рейхсвер открывает огонь, причем не из сахарного тростника. Вы уже сами убедились в этом в двадцать первом году, когда началась канонада. Наверное, никто не забыл, как рвались снаряды в Гетштедте. Между прочим, как раз благодаря медным кольцам снаряд и начинает вращаться по нарезке внутри ствола. Баллистики точно рассчитали это. Мансфельдское общество занимается лишь второй частью расчетов — затратами на производство. Известно, однако, что в этом деле оно еще ни разу не просчиталось.

Паренек чуть толкнул коленкой Брозовского.

— А кто такие эти баллистики?

— Ученые люди. Они вычисляют, чтобы снаряды точно попадали в цель.

— Ну, а что дальше, после колец?

— А дальше винтовочные патроны. Ни один человек на свете не сможет подсчитать, сколько их было израсходовано за прошедшие войны.

Брозовский называл астрономические цифры, приводя для понятности примеры из периода денежной инфляции, хорошо памятной слушателям. Он говорил о патронной инфляции, сооружая перед мысленным взором собравшихся гигантские пирамиды чисел.

— На самой верхушке восседает генеральный директор, а над ним, еще выше, парит незримый финансовый синдикат и снимает сливки. И хочет снимать их все больше и больше. А поскольку мы не хотим, чтобы у нас забирали последнее, то вот и сидим здесь.

Паренек потянул Брозовского за рукав:

— Выражайся попонятнее, а то заладил, как книжник. Что такое синдикат?

— Эх ты, темнота, — сердито сказал ему пожилой литейщик. — У каждого из этих синдикатчиков полный шкаф твоих штанов. А ты, видать, и газет не читаешь?

— Пусть спрашивает, — сказал Брозовский. — Он те же университеты кончал, что и мы с тобой.

— Давай дальше, — требовали слушатели.

Брозовский подтянул к груди колени и обхватил их руками.

— Что ж, дальше дело шло, если только повышался сбыт. Пулеметы стреляют быстрее, чем карабин образца девяносто восьмого года. Потому и началось массовое производство патронов.

Большинству слушателей это было знакомо. В окопах Фландрии, на Сомме, под Верденом, в Вогезах многие из них стояли, бывало, по колено в отстрелянных гильзах. Они знали, что патронную гильзу надо сработать очень точно, иначе будет задержка при заряжении. Знали по собственному опыту.

— Может быть, случалось и так, что кто-нибудь из вас втаптывал в окопную грязь именно те гильзы, для которых он сам здесь добывал медную руду.

— А что, вполне возможно! — воскликнул паренек.

— Тише, не перебивай, — одернули его.

— Сейчас закончу. Что еще? Да, пистолетные гильзы. Маленькие, изящные, блестят, как золотые. На заводе они сыплются из автоматов, словно горох. Такие же гильзы и в пистолетах наших берлинских знакомых, вон тех, что стоят там, а гетштедтская работа, как известно, отличается высоким качеством.

Все это слышал и лейтенант, который снова приблизился к сидевшим и нервно поглядывал на часы.

— Да, прибыльное дело — такой латунный завод, — отозвался старый литейщик. — И чего только на нем ни производят… А у Отто голова хорошо варит. Побольше бы нам таких.

Все согласились с ним. Кроме лейтенанта. Ему не нравилось, что люди спокойно сидят у дороги, покуривают трубки, посмеиваются и даже рассуждают о мировых проблемах. Почувствовав себя задетым, он вдруг ни с того ни с сего приказал всем встать и отойти дальше. Его слова пропустили мимо ушей. Никто и не думал уходить. Да и зачем? Брозовский ведь еще не окончил своей беседы. Латунный завод производил еще много важных вещей. Например, кабель, телефонный провод для полиции, рейхсвера, почтового ведомства, а также провод для высоковольтных линий. Медная руда, которую они добывали в забое и которую там, на заводе, плавили, прокатывали, протягивали и штамповали, действительно находила самое широкое применение.

Неужели лейтенант не понимает этого? Тогда пусть хоть послушает умного человека.

Руда может помочь людям жить лучше, но она может также принести им горе и смерть. Все зависит от того, кто ею владеет и кому принадлежит такой завод. Взять, например, других знакомых мансфельдских рудокопов — криворожских горняков, — старых, добрых знакомых. Брозовский охарактеризовал их, как крепких, смекалистых людей, хотя никогда и в глаза не видел. Но они не могли быть иными. Впрочем, Рюдигер все подробно о них рассказал. Они добывают не для какого-то там неизвестного синдиката. С этим они давным-давно покончили. Криворожская руда служит самим горнякам, крестьянам, служит всем людям. Это уже немало. Возле криворожских рудников и отвалов больше не услышишь ругани лейтенантов полиции.

— А здесь… что ж, посмотрим. Во всяком случае, время не стоит на месте. Его не сможет остановить даже лейтенант полиции из Берлина.

Брозовскому пришлось подобрать ноги, ибо лейтенант чуть не наступил на них.

— Я думаю, — сказал Брозовский, — что ради этой цели мы должны заставить штрейкбрехеров повернуть назад еще до того, как их под защитой полиции впустят в заводские ворота. Дирекция прежде всего хочет возобновить это важнейшее производство и тем самым сломить забастовку. Господа считают себя необычайно хитрыми. Недаром они превратили латунный завод в самостоятельное акционерное общество. И недаром господин Зеверинг прислал свою полицию именно сюда…

Лейтенант дважды повторил им свой приказ, лицо его побагровело. Опять ничего не добившись, он побежал к воротам. «Упрямая банда! Теперь я поговорю с вами по-другому», — думал он, кипя от бешенства.

По дороге из Гроссэрнера к заводу мчалась группа велосипедистов. В первом Брозовский узнал Пауля Дитриха. От него буквально валил пар, лицо полыхало. За Дитрихом, глотая воздух широко раскрытым ртом, ехал Отто, старший сын Брозовского.

— Едут! Едут! — кричали велосипедисты.

Хорошо, что догадались выслать на разведку молодежь. Они обнаружили грузовики со штрейкбрехерами, и расчет дирекции провалился. По телефону сказали правду. Брозовский сощурил глаза. Да, сейчас может завариться каша…

Парни отнесли свои велосипеды за придорожную канаву и вооружились насосами. Вниз по отвалу бегом спускались бастующие, из-под их ног сыпались камни. Никто не предполагал, что там, наверху, окажется так много людей. Плотными рядами они преградили путь к заводу. На большой скорости подкатили несколько крытых грузовиков с полицейской машиной впереди.

Главные заводские ворота распахнулись. Лейтенантский свисток дал сигнал тревоги. Полицейские, выбежав из ворот, рассыпались в цепь. У подножия насыпи началась дикая свалка. Все, кто сидел вокруг Брозовского, поднялись, иначе полицейские затоптали бы их. Только Брозовский остался сидеть. Не спеша он откусил конец десятипфенниговой сигары и закурил.

— Убирайтесь! А то мы вас! — орал лейтенант так, будто его резали. Около насыпи стало жарко. Берлинцы пустили в ход резиновые дубинки.

На дороге случилось непредвиденное происшествие. Полицейская машина наехала передними колесами на разбросанные вокруг доски с гвоздями. Одна из досок заклинилась между щитком и колесом, и трехдюймовые гвозди, проколов покрышку, сорвали ее с обода. Машина, потеряв управление, налетела на дерево и развернулась поперек шоссе. Ветровое стекло разбилось вдребезги. Следовавший сзади грузовик врезался радиатором в борт полицейской машины. Из смятого кузова раздались душераздирающие вопли.

Лейтенант как ошалелый метался у насыпи и звонко, по-мальчишески, выкрикивал команды. Внезапно у него слетела с головы лакированная каска со сверкающей эмблемой Веймарской республики и покатилась вниз. Голос лейтенанта, захлебнувшись, перешел в рев. Раздался выстрел и вслед за ним крик.

Наверное, это было неизбежно, подумал Брозовский. Во время такой забастовки, по велению властей, рано или поздно должен раздаться первый выстрел. Брозовский невольно очутился в самой гуще схватки. Не успел он выпрямиться, как кто-то перелетел через него и выбил сигару. Ее дымок тонкой струйкой поднимался из кустика ежевики. Брозовский кое-как встал на ноги, согнувшись, проковылял несколько шагов и упал возле раненого, измазав руки его кровью. Раненым оказался Боде. Не везет ему в последнее время, успел еще подумать о нем Брозовский, тогда, у «Гетштедтского двора», его тоже свалили наземь.

Один из полицейских, перепрыгивая через Брозовского, сапогом ударил его в висок.

В воздухе стоял рев. Град камней сыпался на полицейских, с них срывали ремни и портупеи. С окровавленными головами, защищая лица от ударов, берлинцы отступали. Лейтенант покатился вслед за своей каской и плюхнулся в ручей. В разодранном мундире и брюках, промокший насквозь, он выкарабкался на другой берег и стал вытирать глаза.

Две тысячи бастующих загнали полицейских обратно на заводской двор. Так у вас, господа, не выйдет. Здесь люди умеют постоять за себя. И отцы их умели, и дети сумеют. Потому что здесь их родная земля.

С подъехавших грузовиков сорвали брезентовые верха. Из кузовов выглядывали желто-зеленые, как от морской болезни, лица. Всех штрейкбрехеров высадили на мостовую. В одном из них Брозовский-младший узнал своего соседа Бинерта. «Так вот куда он ночью убежал, — подумал Отто, — значит, чутье меня не обмануло». Но прежде чем он успел что-либо предпринять, Пауль Дитрих огрел велосипедным насосом штрейкбрехера, нахлобучив ему шляпу на глаза. Бинерт взвыл.

Очнувшись, Брозовский-старший увидел над собой лицо Боде, искаженное гримасой боли, но улыбающееся. Старый Шунке умело забинтовал ему раненое плечо. За четыре года, которые Шунке прослужил санитаром на войне, он и не такие раны перевязывал. Пуля застряла в мышцах выше локтя. Рука двигалась.

— Из меня кровь хлыщет, как из поросенка, — сказал Боде. — Но мы думали, тебе досталось еще больше. А ты просто весь вымазался в моей крови.

Вместе с Шунке они помогли Брозовскому подняться. Шунке расстегнул ему куртку и ощупал тело. Все было в порядке. Только на левом виске, у самого глаза, синел огромный кровоподтек. Брозовский растерянно смотрел вокруг и молчал. Говорить он не мог.

Со стороны дороги к ним бежал Рюдигер. До сих пор его здесь не видели.

— Что с ним? — крикнул он на ходу. — Тяжело ранили?

Увидев Брозовского на ногах, он успокоился, и кровь понемногу начала приливать к его побелевшему лицу.

— Слава богу, ты цел.

— А теперь пошли быстрее отсюда, — сказал старый рабочий латунного завода. — После сегодняшнего полиция запрудит весь район, только держись. Телефонные провода небось уже гудят от вызовов. Штрейкбрехеры смылись, на сегодня с нас хватит. Пошли.

— Спешить не надо, — ответил Рюдигер. — Организованно отведем пикеты, как условились. Чтобы никакого бегства.

— Ну, а ты как? — спросил он Боде, озабоченно оглядев его повязку.

— Ничего особенного, пуля застряла.

— У нас есть свой врач. Сделаете все, что надо. — Неожиданно Рюдигер наклонился. Среди гальки блестела маленькая патронная гильза. Он поднял ее. — На, держи. Когда доктор вырежет пулю, вставь ее сюда. Будет чудесный сувенир на память о Веймарской республике. — Он хотел добавить еще кое-что о рейхсбаннеровцах, но, увидев жалобное лицо Боде, замолчал и протянул ему гильзу. Стреляли, по всей вероятности, с очень близкого расстояния.

Внизу, в лощине, строились отряды пролетарской самообороны и уходили один за другим.

— Присоединяйтесь к ним, друзья, — сказал Рюдигер рабочим.

Грузовиками, на которых привезли штрейкбрехеров, временно завладела молодежь. Облепив машины, ребята толкали их к придорожной канаве и опрокидывали набок.

Рюдигер с Брозовским и Боде ушли немного позднее через отвал.