Криворожское знамя

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Выступление социал-демократов на стороне Гугенберга, одного из крупповских директоров, босса кинофирмы «Уфа», скупщика прессы и главы «Гарцбургского фронта» — сборища всевозможных антиреспубликанцев, — оказалось невыгодным республике.

Первое, что сделал после своего переизбрания Гинденбург, — он же герой Танненберга, как угодливо величали победителя президентских выборов его оруженосцы, — это отправил Брюнинга (да, да, того самого господина Брюнинга) и весь рейхстаг по домам и назначил канцлером фон Папена. А берейтор Франц фон Папен, в свою очередь, одолжив у генерала фон Шлейхера лейтенанта с тремя солдатами, послал их к господам Брауну и Зеверингу. Канцлер выгнал этих министров вместе с прусским правительством за то, что они постарались — с помощью голосов рабочих, членов социал-демократической партии, — избрать восьмидесятилетнего старца, доживавшего свои дни в подаренном ему верноподданными поместье Нойдеке… И господа зеверинги, брауны и другие уступили.

Избрали новый рейхстаг.

Барабанщик мюнхенской коричневой шайки летал на самолете из одного города в другой и своими бредовыми речами разжигал самые темные страсти. На вилле «Хюгель» стальные и угольные короли доверительно похлопывали его по обвислым ефрейторским плечам и вкладывали обещанные миллионы в национал-социалистское дело.

Это было выгодно их республике.

Паладины новоиспеченного фюрера вербовали, покупали и жаловали всякого, кто протягивал им длань и брал задаток. По улицам маршировали колонны коричневорубашечников. На остановившихся заводах — а их было предостаточно, — в поместьях, гранд-отелях, в пивных погребках для них устраивали казармы. Деньги? Их хватало. Деньги давали те, которые ими владели. Но господа, встречавшиеся на вилле «Хюгель» и вызывавшие к себе барабанщика, предъявляли большие требования. Им хотелось устроить чистку в масштабе страны.

Буби фон Альвенслебен уже успел приобрести второй «хорьх». Он маршировал со всей бандой по деревням, получал «сдачи» и… опять приезжал туда на грузовиках, принадлежавших Мансфельдскому акционерному обществу.

На всех перекрестках раздавались свистки нацистов.

Берейтор Франц фон Папен взял прусский барьер. Прусский ландтаг был переизбран. Волчок закружился быстрее. Столь дисциплинированная прежде ячейка Цонкеля превратилась в поле битвы.

Берлинские транспортники остановили в столице все средства передвижения — забастовка. В Рурской области, в Саксонии, в Южной Германии — забастовка. Гамбургскую надземку, суда на Везере, доки — все охватила забастовка!

На улицах теперь уже не только свистели, но и стреляли. Во всей Германии были убитые, много убитых. Налеты, покушения, стычки… Папен, продержавшись всего лишь несколько недель, сдался. Канцлером стал генерал фон Шлейхер, генералы рейхсвера взяли власть в свои руки. Рейхстаг был снова распущен. Наступил ноябрь, год тысяча девятьсот тридцать второй подходил к концу. Апокалиптическая скачка начала превращаться в какой-то дьявольский танец.

Рабочие мужественно сопротивлялись произволу. Они были единственной силой, способной остановить роковой ход событий.

На Вицтумской шахте в бой вступил Шунке. Одним взмахом руки он смел Лаубе с трибуны собрания рабочего коллектива.

— Даешь единый фронт! Долой «меньшее зло», которое стало отныне нашим самым большим злом!

Длинные серые колонны рабочих с песнями шли по городу. Юле Гаммер нес знамя. В первом ряду вместе с Брозовский, Вольфрумом и Боде шагал Шунке.

Пауль Дитрих и Эльфрида Винклер запели песню. Все подхватили ее. Эльфрида счастливыми глазами смотрела на Пауля.

В новый рейхстаг рабочие послали на этот раз целую сотню своих депутатов. Барабанный бой и свист нацистов не произвел ожидаемого впечатления, раздутый нацистский колосс потерял на ноябрьских выборах миллион своих бывших сторонников, которые с брезгливостью отвернулись от бесчинствующих разбойников и ландскнехтов. Только Гинденбург, которого Браун и Зеверинг подсунули в качестве добротного товара рядовым социал-демократам, спас коричневого барабанщика.

Генералу Шлейхеру пришлось освободить канцлерское кресло. Все вооруженные силы республики были приведены в боевую готовность и отданы в распоряжение Гитлера. Вдоль границ Германии словно пролегла «запретная зона»; на территории, ограниченной этой зоной, разрешалось стрелять из всех видов оружия. Воцарилась мертвая тишина.

Долгая ночь «длинных ножей» началась факельным шествием мракобесов у Бранденбургских ворот. Их черное ремесло не выносило дневного света.

В Гербштедте долгая ночь наступила лишь через сутки. Минна Брозовская даже дважды выглядывала в окно, не веря собственным глазам. Так оно и есть: Ольга Бинерт выталкивала своего мужа в дверь, — наверное, он колебался. Бинерт, в новехонькой форме штурмовика и коричневых сапогах, не знал, куда девать руки; наконец он заложил левую руку за ремень, как это видел на портретах в кабинете начальника штурмового отряда. Робко озираясь, он неуверенно зашагал по улице; высокие жесткие голенища поддерживали его, было заметно, что он нуждается в твердой опоре.

Вальтер смотрел ему вслед, насвистывая мотив насмешливой песенки. Минна позвала сына в дом.

— Мам, ты видела штурмовика Бинерта? Похоже, что у него зубы разболелись. Подумать только, — этот тип, да еще в форме штурмовика… — Рассмеявшись, мальчик помчался во двор, чтобы сообщить новость отцу.

Брозовский задумчиво покачал головой и погладил вихрастую макушку сына. Если уж Бинерт отважился, не таясь, выйти на улицу, значит, что-то произошло. Но что? Он вогнал топор в колоду, возле которой лежали связанные пучки хвороста для растопки котла, и направился в кухню. Газет еще не было — рано. «Радиоприемник бы!»

— Видно, этому кто-то задал перцу, иначе не могу объяснить, — сказала Минна. Смешная фигура Бинерта все еще стояла у нее перед глазами. — Кстати, ему ведь сегодня в утреннюю смену. Странно, что она не пустила его на работу. При ее-то жадности…

— Надо бы узнать… — Встревоженный Брозовский направился к двери, но не успел ее открыть, как в комнату вбежала Гедвига.

— Гитлер — рейхсканцлер! Мы слышали по радио. Юле зайдет позже. Они сейчас у Вольфрума. На рынке такой шум поднялся. Будьте начеку.

Она выпалила все это без остановки и ушла.

Брозовский даже скрипнул зубами. Теперь будет еще тяжелее. Партия уже предупредила коммунистов, велела им перейти на нелегальное положение, призвала повысить бдительность.

— У тебя что-нибудь еще запрятано дома? — спросила Минна мужа. Она сохраняла полное спокойствие, хотя видела, что он взволнован.

— Нет, ничего… — Его взгляд, обежав комнату, остановился на нише между дымоходом и шкафом. — Подожди, а знамя?

Минна вытащила из ниши знамя в клеенчатом чехле. Куда его девать?

— Следует ждать обысков, — сказал Брозовский. — Знамя надо спрятать в надежном месте. Посоветуюсь с товарищами. Сегодня же. В руки нацистов оно не должно попасть. — Он посмотрел на жену. У нее лишь чуть вздрогнули веки, когда она услышала его строгий голос.

— Как ты думаешь, что теперь будет? — спросила она. Он пожал плечами.

— Трудно сказать. Легко не будет. Раз у них власть, значит, будут зверствовать и убивать…

День едва занялся, а секретарь магистрата Фейгель и толстый Меллендорф уже водрузили на здании ратуши флаг со свастикой. Пролезая между чердачными балками, полицейский пыхтел, словно разжиревший племенной боров, и перепачкал свой парадный китель.

Цонкель, понурив голову, сидел в канцелярии и едва дышал, ошеломленный обрушившимися событиями. Меллендорф не хотел впускать его в ратушу.

— Ваша бургомистерская песенка спета, — съязвил он. — Теперь мы поставим другую пластинку.

Фейгель запретил Цонкелю исполнять служебные обязанности. Пока еще неизвестно, какие поступят указания. Но скоро все прояснится, господин фон Альвенслебен как раз собирается занять пост окружного начальника в Эйслебене.

Окружного начальника?

Цонкель сразу не разобрался, что сегодня в поведении Фейгеля бросилось ему в глаза: дерзость, заносчивость или надменность. Лишь позже он сообразил: да ведь секретарь городского совета был в коричневой форме!

В коридоре с шумом хлопали двери, топали сапоги: штурмовики осуществляли захват власти. Все происходило словно в кинофильме, с той лишь разницей, что у главных действующих лиц не было противников.

Цонкель остался один. Никто не интересовался бургомистром, никто не искал его, никто не спрашивал, никому он не был нужен.

Рядом, в кабинете Фейгеля, на окне установили громкоговоритель. В морозном воздухе грохотали марши, песни, нескончаемые крики «хайль» и отрывистый хриплый голос…

По рыночной площади, развернув штандарты со свастикой, шел отряд вооруженных винтовками штурмовиков и эсэсовцев в черных мундирах с автоматами. Их было не больше сорока. По дороге к ним присоединилось еще несколько человек.

Гербштедтцев почти не было видно на улицах. Возле биржи труда топтались несколько безработных. Явившийся на биржу Фейгель запер все двери.

— Сегодня праздник. Присоединяйтесь к демонстрации.

Безработные молча выслушали его и один за другим разошлись.

Над площадью звучали отрывистые лающие фразы — какой-то штурмфюрер произносил речь. «Германия, очнись! — горланил он. — Новые времена! Долой процентную кабалу! Сегодня мы взяли Германию, а завтра — весь мир будет наш…»

В погребке «У ратуши» звенели стаканы. Несмотря на холод, с самого утра здесь было полно народу, и трактирщик еле успевал разносить пиво.

Священник встретил посланную к нему депутацию на ступеньках своего дома. Звонить в колокола он отказался.

— Всемогущий господь установил праздничные дни по собственному усмотрению. Сегодня нет никакого христианского праздника…

Долговязый наглец в коричневой рубашке обругал священника, а приятель Бинерта Рихтер толкнул закрытую лишь на задвижку дверь колокольни и потянул за веревку. Заглушая слова священника, раздался удар большого колокола, прозвучавший во здравие еще одного канцлера, который только что завершил путь от Кайзерхофа до имперской канцелярии.

Нацисты продолжали свое шествие, кричали «хайль» и горланили песни.

Вслед за коричневыми и черными гитлеровцами шли группы «Гарцбургского фронта», пестрая смесь воинских союзов — стрелков, пехотинцев, саперов, ветеранов, — кто по два, а кто по четыре человека в ряду. С флагами, лентами, орденами и нарукавными повязками со свастикой. Во главе «штальгельмовцев» шагал фарштейгер Бартель в мундире «Стального шлема».

Из-за своей медлительности он все-таки прозевал момент и не примкнул вовремя к нацистам. Политика дирекции была настолько туманной, что он не сумел правильно сориентироваться. Он полагал, что с нацистами покончено после того, как в ноябре им пришлось откатиться и генерал Шлейхер «взял вожжи» в свои руки. Вот это характер! И вдруг такой сюрприз…

Хотя фарштейгер поспел только на второе сборище, он кричал «хайль» громче остальных, воодушевленнее. Старик Кегель в декабре ушел наконец на пенсию, стало быть, зевать теперь никак нельзя.

Остатки поредевшей кучки «штальгельмовцев», маршировавших сейчас вслед за Бартелем, были не очень-то представительны. Бартель сознавал это и старался еще более молодцевато и торжественно, чем обычно, печатать шаг. «Вот мучение-то, — думал он. — Терпи, авось зачтется». Гетштедтская улица шла круто на подъем.

Вдоль улицы приветствовали демонстрантов женщины. Ольга Бинерт махала флажком; рядом с ее откормленной пышногрудой фигурой жена фарштейгера выглядела усохшей монашенкой.

Бартель глядел прямо перед собой. «Стерва, ведь не пришла ко мне», — подумал он об Ольге. Он так рассчитывал на это. Штурмфюрер был моложе…

Из первых рядов колонны раздавались выкрики:

— Долой еврейскую кабалу! Долой! Германия, проснись!

Во главе гербштедтских штурмовиков шагал со знаменем сын зерноторговца Хондорфа.

Возле больницы, перед домом Брозовских, они загорланили еще сильнее. Громче всех кричал Рихтер, тесть Хондорфа, он выбежал из строя и пнул сапогом в дверь. Только Бинерт немного стушевался, даже сбился с шага.

— Долой коммунистов! На виселицу их!

Из чердачного окошка дома Бинерта на длинном флагштоке свисало, доставая почти до земли, огромное полотнище с белым кругом и черной свастикой. На других домах вдоль улицы лишь кое-где виднелись фашистские знамена.

После того как удары в дверь прекратились, Брозовский облегченно вздохнул, положил топор в угол и выпустил плачущего Вальтера из кухни в переднюю.

Руки Минны дрожали, когда она ставила кастрюлю с кипятком обратно на плиту. Не найдя пакетика с цикорием, она принялась искать его в кухонном шкафу, куда сроду и не убирала.

— Да ты всегда кладешь его в коричневую кастрюлю, вот же он, ха-ха-ха! — рассмеялся Вальтер, торжествуя, что мать растерялась среди ею самой установленного порядка. — К тому же никто не жаждет кофе. Или, может, ты, отец?

Брозовский посмотрел на жену. Она опустила глаза.