Криворожское знамя

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Этой ночью Брозовский спал не у себя. Выполняя указание партийного руководства, он ночевал в одной из явочных квартир в Гюбице.

Товарищ, предоставивший ему убежище, работал дорожником на эйслебенской автостраде, а кроме того, вел собственное хозяйство — у него с женой было пять моргенов земли. Он хорошо подготовил квартиру и заверил своего тайного гостя, что тот может жить здесь хоть несколько месяцев. Еды на это время хватит, нуждаться он ни в чем не будет.

Хозяин провел Брозовского на чердак. Под стропилами висели четыре свежекопченых окорока.

— Полюбуйся-ка. — Он постучал пальцем по толстой свиной коже.

И в самом деле здесь можно было скрыться на долгое время. Чердак низенького дома был забит кипами прессованной соломы. Стоило отодвинуть несколько кип в сторону, и в стене открывался небольшой проем, который вел на чердак примыкающего к дому хлева. Оттуда проем тоже прикрывали кипы соломы. Внешне это выглядело так, словно брандмауэр, разделявший два чердака, был с обеих сторон обложен штабелями соломы. Да и куда еще складывать солому?

Пришлось изрядно потрудиться, чтобы сдвинуть кипы. За ними-то и находились апартаменты Брозовского. Над головой, в плоской толевой крыше светилось окошко с откидной фрамугой, Брозовский улегся на узкую походную кровать и с блаженством закутался в уютные толстые перины с синими цветочными узорами. Через оконце доносилось позвякивание цепочки, которой была привязана телка. Рядом, за тонкой перегородкой, также лежала солома, а дальше, у люка, стоял огромный ларь с зерном. К люку можно было попасть только со двора по приставной лестнице.

Этот потайной уголок устроил себе сын хозяина, погибший несколько лет тому назад под дорожным катком. Никто не знал о существовании чердачной каморки. Только одно было плохо — помещение не отапливалось.

Брозовский задумчиво смотрел в окошко на звездное зимнее небо. Кому будет польза от того, что он проживет здесь в относительной безопасности долгое время? Никому. Но партия по-иному понимала жизнь на нелегальном положении. Товарищам, которым угрожает опасность, надо на какой-то срок исчезнуть. Пусть так. Однако работа должна продолжаться, иначе уход в подполье будет означать только одно: спрятаться. А это немыслимо. Напротив, партия обязана сейчас утроить, удесятерить свою активность. Времени терять нельзя, это равнозначно гибели. Вот как следует понимать подполье.

Его хозяева были настроены благодушно. Судя по всему, они верили, что фашистская диктатура — явление временное. Очень много людей думают так же. Это хорошо. Большая опасность состоит, однако, в том, что ничего не предпринимается. Нацисты власть не уступят. Если их не свергнуть теперь, «третий рейх» может просуществовать немалый срок. Сами гитлеровцы говорят о «тысячелетнем рейхе»; хоть они и профессиональные врали, нельзя не видеть, что они намерены обосноваться надолго. Тому, кто этого не видит, придется пенять на себя. Но наибольшая опасность заключается в тезисе СДПГ о «прогорании» нацистов. Этим лозунгом социал-демократы убаюкивают рабочих, парализуют их боевую силу и мешают им осознать главное: чтобы предотвратить страшную беду, необходимо бороться. Бороться теперь, сегодня, сию минуту! Сколько времени, по мнению этого беспомощного простофили Цонкеля, будет длиться «прогорание» нацистов? Месяц, год, десятилетие? Кто доживет до их конца?

Цонкель и Лаубе отказались бороться — правление их партии не высказалось… Как будто они когда-либо высказывались… Они промолчали, когда, нарушив конституцию, выставили за дверь Брауна и Зеверинга, и они не скажут ни слова, когда нацисты избавятся от Цонкеля.

Брозовскому вспомнилось известное выражение: против объединенной силы профсоюзов никакое правительство не выстоит и сорока восьми часов!

Это было сказано тогда не спьяну и не из хвастовства. В тысяча девятьсот двадцатом Капп и Лютвиц почувствовали это на собственной шкуре. Ну и что?

На этом все кончилось. Рабочие массы выгнали бы сейчас фашистскую нечисть в два счета, как в свое время каппистов. По всей Германии необходимо создать единый фронт, единое руководство, вот тогда нацистский кошмар развеется как дым.

От волнения на лбу Брозовского выступила испарина. Он подумал, что его бездеятельность, его временное пребывание в безопасности может ускорить приближение катастрофы, угрожающей рабочему классу, и от такой мысли стал мучиться угрызениями совести.

Все ли он сделал?

Нет! Играл в карты — на белую фасоль. Смешно! Стоял на футбольном поле и наблюдал, как мальчишки гоняли мяч. Развлекался! Рассуждал о политике с Минной на кухне, ругал все на свете, иронизировал, брюзжал, но ничего не делал. Попусту тратил время! С важным видом строил всякие теории и предоставлял событиям идти своим чередом — как и сейчас!

А может, теперь уже поздно?

Нет. Для настоящего коммуниста никогда не может быть поздно. Еще существует партия, и рабочие полны решимости бороться. А рабочие будут на земле всегда, и всегда готовые к борьбе. Рабочие были, есть и будут всегда. Без рабочих нет жизни…

Хорошо. А кто их организует, поведет, разъяснит и укажет им путь? Партия! А где она?

Брозовский горько усмехнулся.

Хорошо валяться тут в постели. Партия может им гордиться. А сам он разве не партия? Разве горняки, перед которыми он сотни раз выступал, не питали к нему доверия, разве они не видели в нем, Отто Брозовском, партию?.. Он не переоценивает себя, отнюдь. Это доверие относилось к партии, от имени которой он говорил. А может быть, горняки с Вицтумской шахты сейчас-то и ждут его, может, думают, что их бросили в беде? Может быть, четыреста мужчин и женщин на бирже труда — ждут его совета?.. Судя по его поведению — не ждут. Он может беззаботно почивать на лаврах, все чудесно идет своим чередом. Такого Брозовского, по-видимому, никто не ждет, да и зачем? Тот Брозовский выступал на собраниях с речами, если не было непосредственной угрозы, если все проходило благополучно, если с ним ничего не случалось. Собраниям этим не мешал ни дождь, ни мороз — они проходили в натопленных залах. В самом деле было чудесно. Вот это придавало духу. А если не придавало, то и не убавляло. Все было не так уж плохо. Верно, господин товарищ Брозовский?

Безответственный негодяй! Уж наверняка пролетарии ждут не дождутся какого-нибудь сверхъестественного существа, и спасение может прийти к ним теперь не иначе как только с неба. Ничто другое не помогло…

Брозовский сбросил с себя перину, поднялся с кровати и распахнул настежь фрамугу. Его обдало ледяной волной воздуха. Сейчас это было ему кстати.

«Кто голосует за Гитлера, тот голосует за войну!» Где только не повторял он эти слова: и на бирже труда, и в прокуренных пивных, и под землей в шахте, и в душевой, на квартирах, лестничных клетках и во дворах. А как он похвалялся своей мудростью перед Боде и Шунке! Сначала война внутри страны — она уже идет. А потом?..

Понимает ли уже кто-нибудь сейчас, что будет дальше? Немногие. Люди едва ли догадываются о том, чем могут окончиться теперешние события. Им надо разъяснить это. Нацисты здорово расхвастались, спору нет. Поэтому нужно предупредить народ, что у нацистов огнестрельное оружие, которое в руках общепризнанных убийц стреляет само.

Он стоял, прислонившись спиной к холодной стене, пока не окоченел, потом опомнился и, дрожа от озноба и возбуждения, снова улегся в постель.

К концу дня двенадцатого февраля об этом узнал и Брозовский. Он стоял полуодетый в своем убежище, собираясь вечером покинуть его. Старый закаленный дорожник с бурым, продубленным ветрами и непогодой лицом дрожал от гнева. Он вернулся раньше, чем обычно, со своей воскресной прогулки, едва пригубив заказанную им в деревенском трактире кружку пива. Поначалу Брозовский ничего не понял из его сбивчивого рассказа. Что там стряслось? Неужели ему суждено получить из Гюбица опять дурные вести, как в тот раз, когда сообщили о предательстве во время забастовки?

Эсэсовцы совершили налет в Эйслебене на помещение комитета КПГ и расположенный за ним зал рабочего спортивного союза. Три человека убиты, число раненых еще точно не установлено. Их десятки, большинство — дети.

Это было намеренное убийство… Забыв попрощаться, Брозовский со всех ног кинулся на зимнее вечернее шоссе.

За несколько дней до этого гаулейтер Йордан вызвал к себе в Галле крейслейтера Альвенслебена и отчитал его как школьника. Долговязый помещик стоял по струнке перед низеньким гаулейтером, в чистоте расы которого он уже давно сомневался, и бормотал извинения. Йордан не дал ему договорить.

Отсиживаться в окружном совете по уютным кабинетам, нагуливать жир, почивать на незаслуженных лаврах, позволять чествовать себя как победителя — этому должен быть положен конец. Не для того совершена национал-социалистская революция… Йордан пыхтел от негодования.

Нацистам, несмотря на все их усилия, не удалось пробить мощную оборону мансфельдских горняков. И то, что они раструбили на весь мир о захвате власти, ни в малейшей степени ничего не изменило. Горняки остались непреклонны. Нацистам лишь удалось привлечь на свою сторону неустойчивые элементы и часть мелкобуржуазной прослойки. Для парадного марша такого пополнения было маловато.

И никто не понимал этого лучше самого Йордана. Звонок из канцелярии фюрера — не шуточки. И все из-за этого хвастуна голубых кровей, фон Альвенслебена. Сидит со своей шайкой бездельников, пьянствует и пальцем пошевелить не желает, чтобы разделаться с пролетарским сбродом.

Нет, коммунистам надо всыпать, это решено. Дрожа от гнева, гаулейтер приказал всем отрядам СС области Галле — Мерзебург вступить в город Лютера в воскресенье. Во-первых, он проучит — и надолго — проклятую «коммуну», а во-вторых, покажет белоручке-крейслейтеру, как это делается. Долготерпению пришел конец.

— Идите! — грубо крикнул он Альвенслебену.

И наступление началось.

Под звон колоколов старой церкви у рынка, созывавших к заутрене, по городу затопали взводы эсэсовцев, которых привезли на многочисленных грузовиках. Впереди, в сопровождении усиленного эскорта, шагали Йордан и Альвенслебен. В верхней части города, на Брайтенвег, группа налетчиков, открыв прицельный огонь по окнам здания комитета КПГ, ворвалась в него. Находившиеся в здании товарищи отбивались всем, что было под рукой. Они падали один за другим, сраженные пулями и ударами остро заточенных саперных лопаток. Секретарю комитета выбили глаз, пули изрешетили штукатурку на стенах, помещение было разгромлено; клубок вцепившихся друг в друга тел выкатился на улицу. Еще уцелевшие защитники, яростно действуя кулаками, выгнали бандитов за двери; сбитые с ног эсэсовцы, лежа на земле, открыли огонь, и новая волна фашистов, топча раненых, опять ворвалась в помещение. Оставшихся в живых рабочих оттеснили к спортивному залу.

Жители соседних домов поспешили было на помощь, но выстрелы загнали их обратно. Эсэсовцы окружили квартал и с тыловой стороны подошли к спортзалу, где в это время сорок — пятьдесят ребят занимались физкультурой. От винтовочных залпов разлетелись огромные окна. Началась страшная паника. Дети и преподаватели бросились к выходу во двор, но оттуда, навстречу им, бежали товарищи из здания комитета, которых преследовали «старые бойцы» Йордана в черных мундирах.

В нацистов полетели гимнастические булавы, пошли в ход гантели. Силы были слишком неравные.

Обороняющихся били прикладами, лопатами, ременными бляхами. Несколько человек, пытаясь спастись, залезли на крышу, но их оттуда сбросили…

В понедельник утром служащие биржи труда были удивлены: толкотня у окошек вдруг уменьшилась, а потом и вовсе прекратилась без какой-либо явной причины. В окнах было видно, как стоявшие на улице разрозненными группами безработные начали собираться в большую толпу. В прежнее время в этом не увидели бы ничего необыкновенного, однако с некоторых нор такого не наблюдалось. Заведующий биржей, решивший было перекусить, завернул бутерброд в бумагу. От волнения он даже опрокинул крышку термоса, наполненную дымящимся кофе.

— Убийства в городе Лютера Эйслебене, убийства в Бреслау, убийства в Эссене, убийства в Хемнице, убийства в Кенигсберге, убийства в Гамбурге, Берлине, Лейпциге, во многих городах и деревнях… Такова кровавая диктатура фашизма! Сколько это еще будет продолжаться, товарищи?

Меллендорф, носивший с конца января специальную форму и считавший своим долгом ежедневно следить за порядком возле биржи труда, был поражен, когда ему под ноги упала листовка. Это же запрещено! Но прежде чем он понял, что происходит, до его ушей донесся голос оратора.

Мужчины и женщины подходили ближе, чтобы лучше слышать. На тротуарах останавливались прохожие.

— Что случилось?

Брозовский здесь. Значит, слух о его исчезновении — неправда. Вот он, стоит на ручной тележке.

Некоторые женщины, направлявшиеся за покупками, услышав оратора, испуганно заторопились дальше. Другие остановились: интересно, что говорят коммунисты, ведь еще неизвестно, чем все…

— Нацистское господство — это подавление всякой свободы. Оно отнимает у рабочих последние права. Фашизм — это убийство и война. Создайте единый фронт для свержения Гитлера. Объединяйтесь…

Служащие биржи труда закрыли двери. Говорить такое на глазах у полиции — чистейшее безумство. Заведующий биржей, сняв телефонную трубку, начал дрожащей рукой набирать номер. Кто-то из служащих посоветовал ему не вмешиваться в это дело.

В толпе громко зааплодировали Брозовскому. Толстый Меллендорф приготовился к решительным действиям. Отступи он сейчас, был бы потерян весь его авторитет, приобретенный с таким трудом. Положив руку на расстегнутую кобуру, он попытался пробиться сквозь людское кольцо.

— Довольно! — кричал он. — Разойтись! Прекратить!

Но перед ним будто стояла стена. Никто не посторонился. Напротив, прибывали все новые и новые люди, ставили велосипеды и присоединялись к толпе.

— Долой власть нацистов! Долой фашистский террор! Боритесь за свои права! Требуйте работы и свободы! Протестуйте против насилия коричневых палачей! Не допускайте больше убийств! — Короткие фразы вонзались в толпу. Брозовский поднял сжатую в кулак руку.

— Рот фронт жив!

Над толпой взметнулись кулаки.

— Долой коричневую чуму!

Меллендорф вынул пистолет и начал расталкивать стоящих.

— Собираться толпами запрещено! — кричал он. — Расходитесь! Расходитесь!

— Заткни глотку! — крикнули ему из толпы.

Меллендорфа внезапно стиснули так, что он не мог пошевелить руками, и в начавшейся давке прижали спиной к стене дома. Полицейский счел благоразумным не пускать в ход оружие. Люди вокруг были ему незнакомы. Их угрюмые лица не предвещали ничего хорошего. В соседнем переулке на некоторое время образовался затор, затем толпа быстро рассеялась.

Перед зданием биржи труда остались ручная тележка и ее владелица. Меллендорф учинил растерявшейся женщине форменный допрос, но та повторяла одно и то же: она направлялась на мельницу, как вдруг ее окружили какие-то люди и сказали, что им на минутку нужна ее тележка. А потом началось это собрание…

Фейгель бесновался. Выслушав рапорт городского полицейского, он почувствовал удушье. До сих пор все было спокойно. Однако эта новая вылазка коммунистов показала, что они еще будут сопротивляться. Он брызгал слюной в телефонную трубку. После этой истории в Эйслебене следовало кое-чего ждать. Начальник районной полиции, с которым Фейгель почти час беседовал по телефону, прервал наконец разговор, сославшись на то, что у него есть более неотложные дела, нежели какое-то сборище безработных, к тому же окончившееся. Пусть этим займется городская полиция.

Фейгель был возмущен. Старый полицейский рутинер! Никакие новые веяния его не коснулись. Секретарь городского совета попытался соединиться с районным руководством нацистской партии. Линия была беспрерывно занята.

Чертов Брозовский! Фейгель оставил телефон в покое и распорядился, чтобы и второй городской полицейский немедленно приступил к исполнению своих обязанностей. Никаких скидок, на службе надо быть теперь все двадцать четыре часа.

Около половины второго зазвонил телефон. Говорил Хондорф из конторы Вицтумской шахты. Он сообщил: только что в раздевалке, перед девятьюстами горняков из утренней и дневной смен, выступил Брозовский; он убедил их принять резолюцию, призывающую к борьбе против правительства и к свержению такового. В голосе Хондорфа прозвучала ирония, когда он сообщил, что фарштейгер Бартель немедля «вмешался в события» и получил при этом легкие телесные повреждения.

Секретарь магистрата кисло поморщился. Всего два дня сидит в конторе этот обанкротившийся отпрыск зерноторговца и уже опять проявляет свою спесь. Да, с ним еще намаешься. Сам все видел, а над Бартелем потешается. Для чего же тогда Альвенслебен произвел его в штурмфюреры, — чтобы сидел в стороне и наблюдал? А почему его, Фейгеля, обошли чином?

Хондорф сказал правду. В медпункте шахты Бартель прикладывал к вздувшейся на голове шишке свинцовые примочки. Фарштейгер полагал, что собрание в раздевалке разбежится уже при одном его появлении. Однако он ошибся. В разгар его, в общем-то незамеченного, вмешательства ему на голову свалились подбитые железом ботинки, почему-то сорвавшиеся с верхней вешалки. Ни охрана рудника, ни нацисты не осмелились заглянуть в раздевалку.

Вечером отряды вспомогательной полиции выступили к полном составе. По улицам расхаживали парные патрули с винтовками. Между Фейгелем и Хондорфом произошло столкновение, окончившееся тем, что штурмфюрер СА Хондорф заставил штурмовика Фейгеля пробежаться для тренировки дыхания трижды по пятьдесят метров перед самой ратушей и отправил патрулировать, хотя Фейгель рассчитывал дежурить у телефона.

В паре с Бинертом он топал взад и вперед по Гетштедтской улице. Казалось, ночи не будет конца. Проходя мимо дома Брозовских, Фейгель сказал Бинерту, стучавшему зубами от холода, что с этим отродьем будет решительно покончено. Решительно!

Во вторник утром на стенах многих домов, даже на боковом фасаде ратуши появились лозунги, написанные масляной краской: «Долой нацистское правительство!», «Долой кровавый террор!»

Направлявшиеся на биржу труда несколько безработных остановились у ратуши и, засунув руки в карманы, обменялись замечаниями по адресу нанятого Фейгелем маляра, который подгонял своих подмастерьев, смывавших со стены краску. Перед биржей прохаживались вооруженные патрули вспомогательной полиции.

Долговязый шестнадцатилетний подмастерье швырнул вниз щетку, ведерко с бензином и спустился со стремянки.

— Не буду я этого делать.

Мастер на глазах у всех отвесил парню оплеуху, но тут же получил сдачи: брошенное кем-то полено ударило его по ногам. Прихрамывая, он удрал с площади. Стоявшие неподалеку безработные поглубже засунули руки в карманы, не спеша пересекли рыночную площадь и скрылись в соседней улице.

Один из них свернул в переулок к небольшому дому, поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Двое других, оставшись на тротуаре, не спускали глаз с подъезда. Стоявший за дверью Брозовский-младший схватил приготовленный на всякий случай шахтерский бур. Дождавшись окончания условного стука — два коротких и один длинный, — он облегченно вздохнул и открыл дверь.

Из-за занавески, разделявшей чердак на две половины, вышел его отец и поинтересовался, в чем дело.

— Листовки готовы? — тихо спросил прибывший. Брозовский утвердительно кивнул головой, и Отто впустил гостя.

Пауль Дитрих и Юле Гаммер связывали пачки. За занавеской стоял небольшой гектограф, который обслуживали Эльфрида Винклер и несколько женщин.

«Все на массовую демонстрацию! Рабочие, приходите в Эйслебен!» — гласил заголовок на маленьких, еще влажных от краски листовках.

— Расклеивать только вечером. На предприятиях передавать из рук в руки. Бумаги мало, — инструктировал Брозовский товарищей.

Вечером он с Гаммером вышел из дому. У забора, за сарайчиком, стояли их велосипеды. Некоторое время друзья шли, ведя машины в руках, а потом, не зажигая фонарей, поехали в направлении Вельфесгольца.

— Когда они кончают работу, в шесть? — спросил Брозовский. Он подул на окоченевшие пальцы левой руки. Поврежденная рука была чувствительнее к холоду.

— Брось, не поможет, — заметил Юле. — Только сильнее мерзнуть будут. Возьми-ка лучше перчатки.

Оба слезли с велосипедов, и Гаммер протянул Брозовскому свои рукавицы. Юле не боялся холода.

— Так когда же кончают? — переспросил Брозовский, не обращая внимания на советы Юле.

— В шесть. Они на молотьбе. Надо спешить, а то разойдутся по домам.

Друзья ехали по обледенелой проселочной дороге, было скользко, они старались держаться середины дороги и продвигались очень медленно. Наконец слева показалась усадьба барона Штромберга. С гумна доносился глухой стук молотилки. У парковой ограды велосипедистов тихо окликнули.

— Юле? — спросил перелезший через ограду парень. — Идемте. Сюда.

Он повел их через парк. На снегу дрожали отблески освещенных окон усадьбы. Молотилка остановилась. Батраки, собрались в сарае.

— Завтра в Эйслебене мы хороним наших товарищей, убитых эсэсовскими бандитами. Мансфельдские рабочие своей массовой демонстрацией заявят, что они полны решимости дать отпор фашистскому террору. Это касается нас всех, вместе с вами…

Брозовский говорил спокойно, не обращая внимания на необычность обстановки. Пятьдесят пар глаз — женщины, молодые девушки, мужчины и юноши — смотрели на него.

Управляющий имением с часами в руке боязливо топтался возле Гаммера, прислонившегося к молотилке.

— Сейчас еще только без четверти шесть, — прошептал он. — Надо было обождать. Если этот пес пронюхает, такое начнется!

— Ты же сам выключил машину.

— Я в темноте время спутал.

— Да, может завариться каша.

Гаммер подошел к сараю. Под чьими-то шагами заскрипел снег. «Наверное, инспектор или кто-нибудь из усадьбы», — подумал Юле.

— Черт возьми! — внезапно крикнул он своим мощным басом. — Соскочил ремень. — Он пнул ногой железное колесо машины так, что раздался звон.

— Нас вы не одурачите! Ремень… — послышался сзади него чей-то заикающийся тонкий голос.

«Это барон!» Юле сделал несколько шагов ему навстречу. Наверное, тот уже давно стоял здесь. К сараю торопливо шел инспектор, ведя на поводке двух догов.

— Что здесь происходит? — крикнул он, пожалуй, еще громче, чем Юле.

Увидев барона, инспектор кинулся к нему и попытался оттеснить Юле. Гаммер был на голову выше помещика.

— Вы простудитесь, господин барон.

У инспектора за спиной висело охотничье ружье. Своей суетливостью и желанием угодить помещику он производил смешное впечатление.

Брозовский был начеку. Он занял такую позицию, с которой видел все, что происходило перед сараем. Отто слышал предупредительный возглас Юле, но продолжал говорить, словно происходившее его не касалось.

— Господа думают, будто всякое сопротивление уже подавлено. Ошибаются! Рабочие дадут отпор кровавым палачам…

Громкий лай прервал его. Натасканные на людей доги рванулись с поводков, заслышав команду инспектора.

— Где управляющий?.. Почему стоит машина? Ага, подстрекатели! Тайная сходка. Но у нас здесь тоже есть свои люди, все ваши уловки мы знаем.

«Измена!» — мелькнуло в голове Брозовского. Батраки и батрачки бросились врассыпную, в сарае осталось менее половины собравшихся.

— Они выискивали среди нас предателей. Подкупают их, пользуются ими, как отмычками. Но, несмотря на все, товарищи… — Брозовский не успел закончить — дог прыгнул и свалил его на землю.

Внезапно собака завизжала, вскинув оскаленную пасть. Юле, успев схватить какой-то железный прут, перебил собаке хребет, но тут же сам упал, опрокинутый вторым псом. Дог вцепился клыками ему в грудь, разорвав куртку; Юле в последнюю секунду удалось схватить пса за горло. Тяжелое дыхание, вырывавшееся из пасти, перешло в прерывистый хрип.

— Отпустите собаку! — рявкнул инспектор, наставив ружье на Юле.

— А ну-ка убери свою трещотку!

От молотилки метнулась тень, и в один миг инспектор был сбит с ног, ружье выстрелило само. Заряд дроби угодил в крышу.

Юле отшвырнул мертвого дога под колеса молотилки и отряхнул пыль с брюк. В сарае осталось лишь восемь человек. Барон убежал, когда пес кинулся на Брозовского.

Могильная тишина, которой так жаждали власти, не наступила. Мерзебургский окружной президент усилил полицейские отряды; в день похорон они блокировали все подходы к Эйслебену. Гаулейтер потребовал: малейшую попытку организовать демонстрацию пресечь! Альвенслебен стянул все свои резервы. Да только напрасно!

Рабочие коллективы колоннами направились от заводов и шахт к Эйслебену. Прорвав полицейские заслоны, они вошли в город и соединились с местными рабочими.

Десять тысяч шли за гробами. Несчетное множество людей, стоявших на всем пути к кладбищу, обнажали головы, когда проходила траурная процессия.

Брозовскому не удалось вовремя добраться в Эйслебен. В Зирслебене он наткнулся на вооруженные отряды вспомогательной полиции и был вынужден сделать крюк. Он догнал траурную процессию на Клостерплац, возле кладбища. Несли огромные венки, прибыли делегации из дальних городов и предприятий, замыкала шествие колонна гербштедтцев, они шли по восемь человек в ряд.

И впереди развевалось Криворожское знамя!

Брозовский вытянул шею. «Неужели оно?» Он протер глаза. Знамя не исчезло. Его нес Отто Брозовский-сын. Красное полотнище было прибито к необструганной планке… Рядом со знаменем шагали Пауль Дитрих и Генрих Вендт.

«И Генрих…» Брозовский энергично пробирался через людскую стену к своим.

Не отвечая на его приветствие, Вендт продолжал смотреть прямо перед собой. С некоторых пор они все больше и больше отдалялись друг от друга. Размолвка их, собственно, началась вскоре после забастовки. Генрих долго скрывал от товарищей свою беду. Узнали об этом только на рождество. Его пасынок, которого он воспитывал как родного сына и которому дал свою фамилию, тайно вступил в Союз гитлеровской молодежи. На рождество женская нацистская организация подарила парню новую форму, и он вместе с Бинертом ходил на вечера, которые устраивали штурмовики.

Брозовский шагал между Вольфрумом и Боде. Эльфрида Винклер то и дело оглядывалась на него. Рядом с Юле Гаммером она казалась ребенком, ее маленькая рука потонула в его лапище. У девушки был бледный, нездоровый вид.

Юле, чуть приотстав, шепнул Брозовскому:

— Сегодня утром взяли Рюдигера. В поместье Вельфесгольц арестовали четырех, управляющего пришлось сразу отправить в больницу…

Брозовский невольно вздрогнул.

Процессия свернула к могиле. Тысячи людей, как бы давая клятву, подняли сжатые кулаки. Зазвучали слова скорби, борьбы, покаяния и ненависти.

«Вы жертвою пали…»

У вырытой могилы складывали венки. Брозовский склонил покрытую шрамами голову над опущенными гробами и бросил вниз три горсти земли. Ему последовал Юле Гаммер и тысячи людей, чьи сердца были переполнены болью, гневом и ненавистью.

Мерзлые комья земли глухо ударялись о крышки гробов, и в этих ударах Брозовскому слышались раскаты грозы перед наступающей ночью.