Криворожское знамя

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Господа из полиции ошибались гораздо больше, чем господа директора; их уверенность в победе пошатнулась. Спешные указания, переданные через полицейские радиостанции из Берлина, Магдебурга и Мерзебурга, не смогли что-либо изменить. Бросать на заводы поредевшие кучки нанятых штрейкбрехеров было невыгодно. Даже банда Буби Альвенслебена отказалась от новой попытки проникнуть через заводские ворота. Все проныры и ловкачи потихоньку разъехались по домам. Ни аресты, произведенные во время большой облавы в Гетштедте, Гербштедте и других местах охваченного забастовкой района, ни новая атака полиции на рабочих плавильного завода Круга под Эйслебеном, во время которой арестовали более восьмидесяти человек, не сломили волю двенадцати тысяч бастующих. На плавильном заводе Круга дирекция попыталась использовать для погрузки шлака несколько десятков служащих, техников и подкупленных субъектов из Галле, но ничего не вышло — поданные на погрузку вагоны ушли порожняком.

Брозовский избежал ареста лишь потому, что вместе с Рюдигером уехал в Хельбру на ранее намеченное совещание центрального забастовочного комитета. Помещение комитета было захвачено полицией, и связной отвел их на явочную квартиру, где и состоялось совещание. Комитет решил принять предложение МОПРа и отправить детей бастующих в приюты, организованные рабочими по всей Германии. Было также намечено провести на другой день демонстрацию в Эйслебене. Ночью шахтерские курьеры пошли по селам. Двенадцать тысяч бастующих приготовились оказать сопротивление полицейскому террору, все население сочувствовало им. Забастовочные комитеты перевели в другие места, состав их пополнился.

Лишь под утро Брозовскому удалось окольным путем добраться домой. Полицейские патрулировали ночью на проселочных дорогах и хватали каждого встречного. Первой мыслью Брозовского было: где знамя? На обычном месте, в нише, его не оказалось. Брозовский разбудил жену. Намаявшись за день, она даже не слышала, как вошел муж, и, проснувшись, лукаво улыбнулась, когда он спросил о знамени.

— Там. — Она показала на кровать Вальтера.

Сын спал, открыв рот. Брозовский откинул одеяло: нет. Вальтер зябко поджал колени и попытался натянуть на себя теплое одеяло. Отец пошарил под простыней, затем сунул руку в соломенный матрас и, нащупав клеенчатый чехол знамени, облегченно вздохнул.

— Мальчик спрятал его до того, как они пришли за Отто, — прошептала жена. — Он не пролил ни слезинки, когда забирали старшего.

Вальтер спал на знамени. Он и не подумал отдать его, когда миновала угроза и полицейские с арестованными покинули город. Отец заботливо укрыл сына. Сегодня они понесут знамя. Пусть только попробует его тронуть полиция. Брозовский быстро разделся, чтобы поспать хотя бы часок. День предстоял напряженный.

Рано утром все проснулись от шума и криков, доносившихся с улицы. Минна выглянула в окно. Перед домом Бинертов собралась толпа, человек сто, не меньше, почти все соседи. Возле двери к стене была приставлена стремянка. Старик Келльнер поддерживал ее узловатыми старческими руками. По его жидкой белой бородке стекала коричневая от жевательного табака слюна. Из беззубого рта вылетали крепкие словечки и проклятия. По лестнице взобрался какой-то молодой парень и дегтем стал малевать на стене огромные буквы.

— Штрейкбрехер! Штрейкбрехер! — кричали в толпе, заглушая вопли Ольги Бинерт.

Некоторое время она отупело смотрела в окно, придерживая на груди ночную сорочку с глубоким вырезом. Потом рука ее опустилась, и Ольга упала в обморок.

— Как барыня, в рубашечке спит, — послышался ехидный женский голос. — Откуда она их только берет.

Брозовский быстро оделся и вышел на улицу.

«Здесь живет штрейкбрехер Эдуард Бинерт!» — прочитал он надпись, сделанную на голубоватом фасаде дома большими черными буквами.

Штрейкбрехер!

На окнах задернули занавески. Стоявшие на улице видели, как Бинерт, в подштанниках, оттащил от окна свою супругу. Было слышно, как ревела их дочка.

В переулке Цольгассе развернулись бурные события. Бинертовского дружка Рихтера доставили домой на машине в сопровождении фарштейгера Бартеля. Рихтер еле держался на ногах. Соседские женщины шваброй выгнали Бартеля из дома.

— Штрейкбрехер!

Узкий переулок заполнился людьми. Владелец дома, шахтный электрик Ширмер, прибил в простенке между окнами Рихтера большой лист картона, на котором было написано:

Возле ратуши собрались демонстранты. Меллендорф, как обычно, попытался задать тон и прогнать ребят, которые пришли первыми с транспарантами в руках.

«Долой полицейский террор!» Полотнища сияли яркими красками. Меллендорфа окружили, и ему пришлось спешно ретироваться. Отряды самообороны выступили сегодня усиленными втрое, мужчины явились все, как один. Среди собравшихся растерянно ходил бургомистр, предостерегая от необдуманных действий. Но его никто не слушал.

Цонкель заклинающе поднял руки:

— Опомнитесь! Вы сами себе ищете несчастья. Это безумие…

Его просто отодвинули в сторону.

Брозовский с женой шли во главе колонны. Юле Гаммер нес на плече пока еще зачехленное знамя, Гедвига шагала рядом.

Спустившись с холма, колонна пересекла железную дорогу и направилась через Гельмсдорф и Поллебен в Эйслебен. По дороге к демонстрантам присоединялись пришедшие из деревень рабочие с женами.

Они пели.

Песни их звучали решительно.

У Минны горели натертые ноги. Пересиливая боль, она продолжала шагать. Ветер играл ее седеющими волосами. Она тоже пела.

Эльфрида Винклер взяла Минну под руку и звонким голосом начала новую песню. Скоро она уедет с детьми в Росток, Гамбург или в Ганновер. На вокзалах их будут встречать женщины и мужчины с красными знаменами, они будут петь и махать им руками, им, мансфельдцам…

Глаза на ее бледном девичьем лице с ожиданием смотрели вдаль.

В Эйслебене не хватило полиции, чтобы сдержать нахлынувший поток людей и направить его в уготованное русло. Брошенные для подкрепления курсанты полицейской школы и сельские жандармы были сметены лавиной демонстрантов. У Фрейштрассенских ворот над колонной высоко взметнулось знамя криворожских горняков, знамя мансфельдских шахтеров. В тесных улицах и переулках мощно зазвучал «Интернационал». Воедино слились колонны из Гетштедта, Эйслебена, Клостермансфельда, Леймбаха и Хельбры. К ним примкнули рабочие из окрестных поселков. Площадь перед ратушей не вмещала всех. Поток людей запрудил соседние улицы.

Это была настоящая армия: горняки и металлурги, крестьяне и горожане, безработные и служащие, женщины и множество детей, которых матери вели за руки, везли в колясках и несли на плечах отцы.

Со ступенек памятника Лютеру произнес речь Рюдигер. Потом говорил секретарь районного комитета Коммунистической партии Германии, взял слово седой сортировщик…

— Освободите наших товарищей!

— Требуем повышения зарплаты!

— Прекратите грабеж трудящихся!

Минна охрипла. Но молодой голос Эльфриды звучал по-прежнему звонко.

— Освободите наших мужей! — хором скандировали женщины.

Тысячи женщин толпились перед зданием Горного управления. Холодные стены фасада оставались глухими к их требованиям. Двери и окна были плотно закрыты. Краль распорядился не впускать забастовщиков. Но женщины ворвались в здание, и вслед за ними вошла делегация. Огрубелая шахтерская рука положила Кралю на стол петицию с требованиями бастующих. Генеральный директор покинул управление через черный ход и скрылся в городе.

Балкон ратуши был забит полицейскими. Молодой лейтенант из Берлина со шрамом на щеке и в несколько просторном мундире, явно с чужого плеча, появлялся то на балконе, то у подъезда и, судя по всему, не питал желания повторять свои одиночные прогулки, столь неудачно закончившиеся для него у ворот латунного завода.

Начальник районной жандармерии, человек бывалый, предостерегал его:

— Тише едешь, дальше будешь, мой юный коллега.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что у нас здесь нет твердой почвы под ногами.

Горняки не замедлили подтвердить эти слова. Тысячеголосый хор раскатами грома обрушился на перепуганных жандармов:

— Долой полицейский террор!

Двенадцать тысяч сжатых кулаков метнулись в сторону полицейских. Тысячи горняков двинулись к тюрьме и забарабанили в ворота. Арестованные, цепляясь за прутья решеток, разбивали окна и радостно приветствовали своих товарищей.

Песни, крики, снова песни. Полиция была бессильна. К вечеру большинство арестованных выпустили. Оставшихся перевезли в Галле, чтобы избежать дальнейших демонстраций перед тюрьмой.