Криворожское знамя

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Гетштедтская улица карабкается в гору, почти такую же крутую, как отвалы мансфельдских шахт, чьи высокие пирамиды широким полукругом опоясали город. Она начинается в центре города — внизу, у рыночной площади. А рыночная площадь в Гербштедте такая, что ее и площадью-то не назовешь: это просто небольшая, причудливой формы площадка у подножья горы. Вокруг нее теснятся, лепятся, лезут друг на друга домишки. А улица, минуя серую, ветхую, как бы нахохлившуюся ратушу, извиваясь и виляя в лабиринте домов, взбирается вверх. Кажется, будто она пытается крадучись выбраться из города. Ее горбатая шлаковая мостовая сверкает, словно серое полированное стекло, а после дождя отливает светло-голубым. Об этой улице еще много раз пойдет речь.

С этой улицей горняки маются уже несколько столетий. Тяжело отдуваясь, тащат они ручные тележки вверх по крутому склону на свои огородные участки. Справа и слева притулились низкие домики. Сотни лет гнетет их ненавистная гора. Кажется, будто она пытается силой оттеснить домишки на середину улицы, чтобы они не мешали ей свободно дышать. Все они похожи друг на друга и выглядят, как пряничные палатки на ярмарке. Каждый год перед троицей хозяева красят их заново, одни — в светло-зеленый, другие — в бледно-голубой цвет поредевшего облака, многие — в белый, с кремовым оттенком. Напоследок в ведре разводят сажу, и свежепокрашенный цоколь отливает черным бархатом. Глиняные заплаты закрашиваются, и улица во всеоружии готова встретить весну. Упрямо, слегка наклонившись вперед, дома с новой силой упираются в гору и безжалостно теснят узенький тротуар, с трудом пробирающийся под окнами, будто хотят на нем выместить все обиды, которые причинила им гора.

На середине склона расположена больница. Кажется, что на старое здание надели новый крахмальный передник. Свежеоштукатуренный белый фасад на фоне ограды из бутовой кладки выглядит повязкой на теле улицы. Многие поколения горняков чинили здесь свои руки и ноги, многих уносили отсюда на погост.

Напротив больницы стоит дом номер двадцать четыре. Он окрашен охрой, и у него есть второй этаж. Верхний этаж пристроили позднее, прямо на глинобитные стены, когда для подрастающих детей не стало хватать места. После полудня в сверкающих чистотой оконных стеклах играет солнце.

Знакомство с домом начинается с двух истертых ступенек и таблички на входной двери: «Отто Брозовский». В первом этаже расположены две комнаты и маленькая кухня. Крутая лестница ведет на второй этаж, где комнаты такие же, но с косым потолком. Пол в прихожей выложен кирпичом. Справа дверь в первую комнату.

Из духовки высокой чугунной печи вырвалось ароматное облачко пара. Кухня полна заманчивых запахов. Минна Брозовская мешает половником в эмалированной кастрюле, которая стоит в кольце конфорки над огнем. Хозяйка раскраснелась от жары. На скамье у стола, на своем обычном месте, спиной к окну сидит Вальтер. Он в семье младший. Сын нетерпеливо барабанит столовой ложкой по столу.

— Ты варишь горох, я еще в дверях почуял. Гороховый суп с мозговой косточкой — ух, здорово! Уже готов? Я есть хочу. И где только отец застрял? Вечно он приходит последним.

Мать, вначале терпеливо отвечавшая на все его вопросы, теперь только пробурчала что-то. Ее гладко расчесанные на пробор волосы выглядывали из-под косынки, съехавшей на затылок; она торопливо надвинула ее на лоб. Рывком подняв кастрюлю, Минна поставила ее посреди стола на проволочную подставку и задвинула кочергой кольца на место, чтобы закрыть огонь. Удушливый дым мгновенно заполнил маленькую кухню.

Чтобы заглянуть в кастрюлю, Вальтер забрался с ногами на скамью.

— Мама, а я горох люблю больше, чем перловку. Учитель Петерс говорит, что все бобовые очень питательны. Крупы — тоже, говорит он, но их я не так люблю.

В сенях раздались шаги.

— Отец!

Вальтер сел как следует.

— Вечно ты опаздываешь! — крикнул он входящему отцу. — Бинерт пришел уже полчаса назад. Его Линда хвастает, что в воскресенье он идет на праздник Союза фронтовиков в Писдорфе, а ты — нет. Туда пускают только по выбору. Пиво будут даром давать.

— Да что ты! — Брозовский разыграл удивление. — И везет же этому Бинерту, теперь его даже на праздник фронтовиков пригласили.

Он погладил белокурые вихры сына, повесил фуражку на крюк за дверью и кивнул жене.

Придвигая себе стул, он спросил Вальтера:

— Ну, как твой аппетит?

— Только подавай! — Вальтер лихо отбарабанил что-то ложкой по краю тарелки. — Сегодня шикарный обед. Я съем две тарелки, нет — три… — ответил он и посмотрел на мать.

Она выловила из кастрюли мозговую кость, молча разлила суп по тарелкам и первую подвинула сыну. Вальтер подставил лицо теплому пару и стал во всю мочь дуть на горячий суп.

— У меня уже в животе урчит, — пожаловался он. Потом посмотрел на улыбающегося отца и стал ему рассказывать:

— У Келльнера улетели голуби, сизари. Жаль, он обещал мне птенцов. Тогда и у нас были бы голуби. Дядя Келльнер выпустил их из голубятни, но оказалось, что они еще не привыкли.

Он усердно мешал ложкой суп, чтобы тот скорее остыл.

— А у нас в школе провалился пол. Нет-нет, мы не баловались, папа, — повысил он голос, видя, что отец нахмурился. — Провалился учитель Петерс; вдруг смотрим, а под ним треснули прогнившие доски. Видно, сильно лодыжку зашиб, да как крикнет: «Чертова нищета!» Вообще-то он запрещает ругаться. Но когда больно, и учитель забывает, что ругаться нельзя. Правда, правда! — Он глотнул первую ложку супа. — А участок перекапывать мы еще не кончили, — перевел он разговор на другую тему. — Отто рано утром вывез туда одну тележку навоза, а больше не успел. Мама толкала сзади. А я после школы сразу же отправился на гору и свез тележку вниз. Отто нагрузил ее свеклой. В этом году она с мышиный хвостик, сказал он. Не стоило и трудиться. Вниз везти легко. Обошелся без лямки, Отто порвал ее, когда вытаскивал тележку из борозды. Ну и ругался же он. И убежал на шахту без обеда.

Мальчик задумался.

— Теперь голуби наверняка в Вельфесгольце. Будто барону своих мало. Дядя Келльнер сказал, что голуби всегда летят к голубям. Он сердится и хочет сломать голубятню. Теперь мне птенцов не видать. Да и не стоит, они у нас все равно не приживутся. Папа, а ты не забыл про сланец с отпечатком рыбы? На следующем уроке рисования учитель Петерс даст срисовывать такой отпечаток. Вот я и хочу сначала дома попробовать. У господина Петерса все не так, как у других учителей. Из-за пола в нашем классе он уже ходил к бургомистру. Ведь весь класс может провалиться. А под нами старшие мальчики. Новая учительница из третьего как увидела, что нога господина Петерса застряла в гнилушках, так схватилась руками за голову. Эдакого она еще не видывала. Я думаю, господин Петерс особенно разозлился потому, что провалился на ее глазах. Ха-ха-ха…

— Ешь-ка суп, — шлепнула его легонько мать и улыбнулась мужу.

Но мальчишка продолжал весело болтать:

— Мне очень нужен отпечаток, пап.

— Черт побери! Отпечаток! Я ведь и впрямь начисто забыл о нем, — сказал Брозовский серьезно. Он любил младшего сынишку. — Завтра уж наверняка не забуду и попрошу его у дяди Рюдигера.

Мысленно Брозовский снова увидел Рюдигера в штреке и услышал, как он говорит о письме. Мальчик заглянул отцу в глаза.

— Правда, не забудешь? Может, лучше записать тебе на бумажке? У меня остался еще листок от старого календаря.

Он почувствовал, что отец думает совсем о другом.

— Отто взял кусок хлеба с салом и горчицей и ушел, не дождавшись обеда. Мы вернулись с огорода слишком поздно. Я не знал, что мама варит горох. Он долго варится. Мы даже не смогли разгрузить тележку, она так и стоит во дворе. Отто сказал, что сыт по горло, — продолжал болтать Вальтер.

Брозовский взглянул на жену. Но она смотрела в тарелку, будто ничего не замечая. Ну и что — у старшего лопнуло терпение. Это еще не причина волноваться. Все равно придется перекопать и засадить огород, а потом снять с него урожай. Так заведено издавна.

Огород! От одного этого слова кровь бросилась ему в голову. Арендованная земля ярмом висела на шее горняков. Работа на огороде, работа на шахте, опять на огороде и снова на шахте. Хозяева мансфельдского рудника знали, что делали. Каждому рабочему они навязывали полоску земли, чтобы приковать его к шахте. Когда Брозовский женился, его пригласили в кабинет штейгера.

— Неплохо ведь иметь свой клочок земли, Брозовский. Будет своя картошка, своя морковь, в хлеву — своя коза. Можно жить спокойно, станешь оседлым, не таким перекати-поле, как все городские.

Брозовский не понял скрытого смысла аренды. И когда штейгер навязал ему узенькую полоску земли, он подумал, что погреб, полный картошки, и впрямь лучше, чем пустая кладовка. Ему даже показалось, что теперь он сам себе хозяин.

Эти иллюзии давным-давно рассеялись. Когда горняки потребовали увеличения расценок, а им отказали — их, мол, не сравнишь с другими рабочими: у них своя земля, козы, свой картофель, — он понял, почему его так уговаривали взять ссуду на глиняную хибарку. Он стал сам себе хозяином, но уже не мог тронуться с места. Ссуда на дом, труд, вложенный в него, и огород связали его по рукам и ногам и удерживали на шахте.

Брозовский горестно вздохнул. Он понимал все. Владельцы мансфельдских рудников приковали своих рабочих к шахте и тем самым получили возможность диктовать им расценки.

Он плотно сжал губы. Когда же переписывать письмо, если надо запрягаться и перекапывать огород? Он понимал своего старшего. В его возрасте у человека совсем другое в голове. Не может он до и после смены только и думать что об огороде.

Несколько минут длилось молчание. Вальтер весело хлебал суп. Минна догадывалась, что происходит в душе ее мужа. Разговорам на эту тему не было конца, она их знала и — ненавидела. Мужчины больно высоко заносятся. А как добыть обед, об этом у них голова не болит. Она пододвинула мужу тарелку с мозговой костью.

— Дели.

Брозовский принялся очищать кость большим ножом. Мяса на ней было немного. Он положил жилистые кусочки на тарелку Вальтеру. Потом подставил ложку и, сильно стукнув костью, выбил из нее мозг. Что будет дальше, Вальтер знал заранее.

Отодвинув тарелку, чтобы не мешала, он навалился грудью на стол, вытянул шею, открыл рот и зажмурился.

— Рот открыть, глаза закрыть! Хоп!.. — Ложка в руке отца описала дугу. Мальчик подержал мозг на языке и с наслаждением проглотил его.

— Надо класть две кости, мам, и чтобы побольше мяса. Тогда сила будет. Ой, папа, а край-то поля еще не перекопан, — вспомнил он вдруг. — Мы ведь пойдем на огород? Уроков на дом не задано. Учитель хочет, чтобы в школе новый пол настелили. Учиться у него — одно удовольствие.

Брозовский снова глянул на жену. Она знала своего мужа и уже успела заметить, что у него совсем другие намерения. А потому решительно сказала:

— Пошли! А то как же? Ступайте, разгрузите тележку. Надо вывезти кормовую свеклу. Тележки три еще наберется.

Она убрала со стола. Брозовский вертел обглоданную кость в руках и смотрел на нее невидящим взглядом. Наконец он взял свою фуражку и вышел во двор. Вальтер выбежал вслед за ним.

— Надо еще ботву со свеклы срезать, — крикнул он отцу, который с мрачным видом смотрел на небо.

Тесный двор был похож на дно колодца. Задняя стена пятиметровой высоты была сложена из бута. За нею, вдоль гребня холма, пролегала соседняя улица. Жилой дом ограничивал двор спереди. Слева лепились сараи, справа к строениям соседа прислонился навес для тележки. Яма под удобрения возле каменной ограды и сколоченная рядом уборная почти не оставляли свободного места. Булыжник, которым был вымощен двор, никогда не видел солнца.

Брозовский отворил дверь хлева, взял серп, который был заткнут за перекладину на створке, и принялся отсекать свекольную ботву. Вальтер сбегал под навес и притащил корзину.

— Бросай ботву сразу сюда, папа. А я буду ее таскать в сарай.

Как только корзина наполнялась, он волок ее по проходу через хлев в маленький сарай. По пути он совал кроликам листья свеклы сквозь редкую сетку клетки. При его появлении пугливые зверьки стремглав бросались из верхних клеток в нижние, чтобы затем выглянуть из норы в задней глинобитной стене хлева. Кролики давно прогрызли задние доски клетки и отрыли себе норки в глиняной стене хлева, лепившейся к горе. Брозовский обычно и не знал, сколько животных в клетках. Крольчата показывались хозяевам уже подросшими. Только его жене удавалось выманить их всех. У нее они ели прямо из рук.

Над козой Вальтер тоже сжалился и бросил ей несколько листьев ботвы. Рядом в темноте возилась свинья. Недовольно хрюкая, она терлась боком о дверь и приподнимала ее рылом.

— «Этот год у вас не свинья, а заморыш какой-то, Минна, — сказал дядя Келльнер маме. — Совсем не оправдывает корма». А почему, папа? Как свинья может оправдать корм? — спрашивал Вальтер. — Нашу кормят три раза в день, а она не прибавляет в весе. Может, корм не годится?

— Просто в этом году не повезло, — ворчливо ответил Брозовский.

Вальтер хлестнул свинью кустом ботвы по щетинистому хребту. Она сразу забегала по хлеву не хуже кроликов.

— Жри! И толстей! Нам нужны мозговые косточки и побольше сала! — крикнул он и пригрозил ненасытной обжоре кулаком.

Вдвоем с отцом они снесли свеклу в погреб. Потом Вальтер притащил пару старых резиновых сапог, и Брозовский полез в яму. Стоя по колено в навозной жиже, он нагрузил тележку навозом. Но сапоги были рваные, и Брозовский поморщился, почувствовав, что промок.

Он работал через силу, от левой руки было мало толку. Они вытащили тележку на улицу. Вальтер принес порванную лямку. Покачав головой, отец связал концы гнилой веревки и впрягся в тележку. «Мало-помалу все разваливается», — подумал он, заметив, что лямка стала коротка. Вальтер встал рядом с ним. Крепко ухватившись за рукоять, он нетерпеливо поглядывал на дверь дома.

Мать вышла и воткнула принесенные лопаты в навоз. Брозовский тронул с места, она принялась подталкивать тележку сзади, с силой упираясь в нее обеими руками.

Это было сущим мучением. Через пятьдесят метров им пришлось остановиться и передохнуть. Вальтер сбегал к канаве, принес крупный булыжник и осторожно сунул его под одно из колес.

— Можешь убрать ногу. Не покатится, — сказал он матери, подпиравшей тележку.

Обливаясь потом, задыхаясь от натуги, они тащили тележку шаг за шагом в гору. Наверху пришлось долго отдыхать. От холодного осеннего ветра, гулявшего по опустевшим полям, начало знобить.

— Поехали! А то проклятый ветер совсем доконает, — проворчал Брозовский.

Его жена стояла спиной к нему, опершись о тележку, и тяжело дышала. Защищаясь от ветра, она прикрылась грубошерстным передником. Волосы ее блестели от пота. Перед ней раскинулась вся долина, но глаза ее ничего не видели — ни путаницы домов, ни извилистых улочек, ни пелены дыма из труб медеплавильного завода в Гетштедте, ни голых холмов, ни пахарей в просторе полей, ни рудоподъемных башен, ни рваных облаков пара над заводскими паровозами. Она видела только свои заботы — дорогу, тележку, огород, лопаты…

Поздний вечер. Брозовский, без пиджака, сидит за обеденным столом в кухне. Маленькая подвесная лампа под плоским абажуром дает скудный свет. Он опустил ее пониже и склонился над листом бумаги. Его жена молча примостилась на скамейке возле печи, с трудом перебарывая сон.

Держа корзинку, полную рваных носков, на коленях, она пыталась продеть в игольное ушко черную шерстяную нитку. Но руки ее дрожали, нитка никак не вдевалась. От работы лопатой пальцы одеревенели и не сгибались. Брозовский обмакнул перо в чернила. Первые корявые буквы появились на бумаге. Черновик письма лежал перед ним. Но написанное почти невозможно было разобрать. Кое-что пришлось писать по памяти.

Он испуганно вздрогнул, когда корзина с носками соскользнула с колен жены и ножницы звякнули о каменный пол.

— Все пишешь и пишешь, — сказала она с досадой. — Как тут не уснуть, когда ты все время молчишь.

— То, что я сегодня пишу, потом разбудит многих, — мягко возразил Брозовский.

— А почему всегда ты да ты? На тебе что — свет клином сошелся? Что ни день, то новости.

— Не так уж это ново, Минна. Давно пора было сделать.

— Да ведь я не против. Но почему обязательно ты? Для кого стараешься? Для этого Бинерта? Он пойдет на праздник фронтовиков и только ухмыльнется, когда ты вылетишь с работы.

Брозовский откинулся на спинку стула. До сих пор жена всегда поддерживала его. Больше того — когда он падал духом или не знал, на что решиться, она всегда ободряла его.

— Ты знаешь не хуже меня, что для рабочих никто и пальцем не шевельнет. Мы должны добиваться сами. Всего, что нам нужно. Даже если вокруг будут сотни таких, как Бинерт.

Минна уложила носки и нитки в корзинку. Он смотрел на ее натруженные руки, на седеющие волосы, изрезанное морщинами лицо, горькие складки по углам рта, заострившийся подбородок. Как она сгорбилась! Ему стало жаль ее. Неужели это его жена, подруга долгих лет? Раньше ему как-то не приходило в голову, что она состарилась раньше времени. Он хотел было подойти к ней и сказать что-нибудь ласковое, но сдержался.

— Все говорят, будто несколько шахт закроют, а половину рабочих уволят. Ну и кого же в первую очередь? Ясно, не Бинерта, этого лизоблюда! Он уже продался за кружку пива. А нам беды не миновать.

— Мы с теми, кто будет защищаться. Как бывало всегда. Разве нас не стало больше за эти годы? Нет, наше дело подвигается.

Минна Брозовская подняла на мужа печальные глаза. Она знала, что он говорит правду. Но ведь таких, как Бинерт, тоже много. Ей вспомнилось, как однажды Бинертша сказала:

— Если у власти окажутся эти, мы будем за них, а если те, то перекинемся к тем. Мы — люди маленькие, что мы можем? Будь довольна, что живешь на свете. Главное, чтобы у мужчин была работа. А остальное образуется. Много было тебе проку оттого, что твой старший верховодил, когда молодежь бастовала? Сидел потом два года на твоей шее, вот и весь прок.

Много ли ей было проку? Пришлось тащить двадцатилетнего парня на своем горбу. Даже пары штанов купить себе не мог.

Она не стала рассказывать об этом мужу и только тяжело вздохнула.

— Пойду спать. Долго не засиживайся. Тебе в четыре утра вставать. Спокойной ночи!..

Шаркая, она направилась через прихожую в спальню. Брозовский уронил голову на руки. Боже, почему все так невыносимо тяжело? Вот у него жена, хорошая жена; она не из разговорчивых, но голова у нее работает, и она хорошо знает, где свои, а где чужие. Откуда же у нее эти сомнения?

Бинерт, тот и вправду жил всю жизнь, как баран в стаде. За это его и с фронта отозвали. Вкалывал всю войну по полторы смены в сутки. И что получил? Инфляцию да вот разве еще спальный гарнитур в приданое дочери.

Брозовский даже застонал. Сосредоточиться никак не удавалось. Проклятая нация! Он сжал зубы так, что челюсти заныли. Ведь товарищи ждут, они поручили мне выразить их стремления и заботы. И разве это не мои собственные заботы?

Он принялся писать, потом порвал написанное и начал снова. «Только не сдаваться!» — подумал он и расправил плечи. Перо уверенно заскользило по бумаге.

Закончив, он почувствовал озноб. В горле пересохло. Он зачерпнул ковшиком воды из ведра и стал пить большими глотками. Потом погасил свет.

Чтобы не разбудить жену, Брозовский разделся в темноте. Когда он приподнял одеяло и улегся рядом на шуршащий соломенный тюфяк, то ощутил тепло ее тела. Минна вздрогнула от его прикосновения, и он понял, что она не спит.