Криворожское знамя

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

В Гербштедте возникли слухи, распространявшиеся беженцами, которые тайком переходили демаркационную линию; первые подтверждения тому, что слухи эти не были досужими вымыслами, поступили из Вельфесгольца. Молодая баронесса уже дважды ездила на машине к родственникам в Ольденбург, и в ее замке упаковывают вещи. Шунке узнал это от племянницы, служившей горничной у баронессы.

Американцы уходят, средненемецкая область, Саксония и Тюрингия войдут в советскую оккупационную зону…

— Вся эта сволочь торопится спасать свою шкуру. Под крылышком американцев и англичан они чувствуют себя в безопасности. Майор, который день-деньской околачивается в замке, выписал баронессе специальный пропуск для поездок в западные зоны, — сообщил Шунке Цонкелю, зашедшему узнать, как дела.

— Значит, это все-таки правда. Хоть бы все кончилось благополучно! — взволнованно сказал Цонкель.

— Послушай, Мартин. Мы ведь ждем этого. Я боюсь даже вообразить, какое разочарование было бы, если бы Красная Армия остановилась на Мульде и Эльбе.

— Ты это серьезно?

— Не понимаю тебя… На них, по крайней мере, можно положиться. Ты же видишь, как ведут себя американцы: от них ты толку не добьешься. Левой рукой они вроде бы хватают фашистов за горло, а правой в то же время мешают наводить порядок и строить все заново. А что в ратуше? Ложная тревога.

— Не совсем так. Может, меня все-таки утвердят…

— Ну и что из этого получится? Будешь той же марионеткой, что и раньше. Командовать будут другие! Ты же слышал, какие взгляды у коменданта на демократию. Явно не наши!

— Но ведь ландрата они признали, а он — коммунист. И они это знают.

— У них не было иного выхода: они поняли, что за ним стоят горняки. Да, он навел порядок, пустил воду, газ, электричество. Он поставил их перед фактами. Что им оставалось?

Шунке завелся. Уже целую неделю он с товарищами пытался сбросить с бургомистерского кресла американского ставленника и забрать управление городом в свои руки.

Вольфрума и Отто Брозовского выгнали из ратуши.

— Надо с ними объясниться. Так или иначе, силой мы их не одолеем. — Цонкель призывал к спокойствию. По его мнению, следовало выбирать более разумную и вежливую форму.

— Дело не в форме. Американцы не дают нам дышать, — взорвался Шунке. — Сажают нам на шею управляющего альслебенской мельницей. А кто он такой? Надеюсь, тебе не надо объяснять, что он — самый отъявленный реакционер во всей округе? «Либерал, либерал, либерал»… Покорно благодарю.

— Ты все видишь в слишком мрачном свете. Естественно, они предпочитают буржуазные кандидатуры.

— В том-то и дело!

— Да не ори так!

— Прикажешь мне прикидываться тихоней? Либо руководить будем мы, либо они. Это мы сотни раз жевали и пережевывали. Есть только один выбор.

— Ты не прав. Надо привлекать всех.

— Но нас-то с тобой они наверняка не привлекут. Мы недостаточно благородны. Пролетарии!

— Страна оккупирована. Ничего тут не поделаешь. Все равно по-твоему не получится.

Цонкель нервно теребил брелок цепочки от часов. Шунке вдруг бросилось в глаза, что Цонкель опять надел свой темный костюм в елочку.

Шунке разозлился.

— Во всяком случае, командовать здесь должны рабочие, антифашисты, — отчеканил он, — а не какие-то там спасшиеся нацисты или патриоты, не успевшие вступить в гитлеровскую партию. Либо вместе с американцами, либо против них.

— Если б это было так просто, — сказал Цонкель.

— В русской зоне это получается, — решительно заявил Шунке, — Так надо и нам делать. Или, может, тебе не хватает смелости?

— Перестань. В конце концов ты сам многое слышал. И чего только не говорят. Господи…

— Что именно? — резко перебил его Шунке.

— Ну… Давай часы… Фрау, пошли…

— Ты с ума сошел? Неужели эти двенадцать лет ты жил, как барон? Ведь это он так рассуждает! Ты опять все забыл, все прошло для тебя бесследно?.. Здесь необходима сильная рабочая партия, а это — все мы вместе. Кто хочет с нами сотрудничать — просим. А как это делается, — научимся у русских. Все!

— Но нельзя же вести себя, как слон в посудной лавке. Тут надо… — Цонкель хотел рассказать, как он представляет себе дальнейшее развитие событий. Но Шунке не дал ему больше вымолвить ни слова.

— Хватит, довольно! — крикнул он. — Поговорим на заседании группы.

Он пошел к Вольфруму.

— Это меня не удивляет, — сказал Вольфрум, выслушав его. — Знаешь, кто вчера здесь объявился? Господин гауптфельдфебель Лаубе. Он побывал у Цонкеля. Собираются вновь создавать СДПГ. Да, да, Мартин тоже. Ведь он пустил этого типа к себе в дом…

У рта Вольфрума обозначились горестные складки. Когда Шунке собрался уходить, он сказал:

— Нам предстоит немало хлопот. А с фашистами будем разговаривать так, как они разговаривали с нами. — Он угрожающе потряс кулаком.

Вольфрум посоветовал Минне поменьше откровенничать с Цонкелем. Она рассказала, что Цонкель расспрашивал ее о знамени.

— Хотела бы я знать, какая у него цель, — добавила Минна, у которой возникли подозрения. — Не собирается ли Цонкель выслуживаться перед американцами?

— Он грезит старыми мечтами. Никого не обижать радикально, не производить болезненных операций, в общем, сумбура в башке хватает… Дураком родился и ничему не научился, — сухо сказал Вольфрум. — Но тебя они еще постараются прощупать.

Добыть точные сведения о смене оккупационных властей не удалось, несмотря на все попытки. На вопрос Цонкеля комендант ответил, что слухи эти — всего лишь пропагандистский трюк русских.

— Что ж, придется приспосабливаться к тому, что есть, — заявил Цонкель на собрании группы. — Реальная политика, товарищи! В данный момент делать то, что возможно.

— Конечно, конечно, — ответил Шунке. — Мы же не вчера родились.

Минне Брозовской приходилось теперь что ни день избавляться от назойливых посетителей. Они являлись без приглашения и давали ей советы один мудрее другого.

— Красная Армия еще стоит на Эльбе, — ответила она, когда некоторые визитеры поинтересовались судьбой знамени. В этих шести словах заключалось все, что ей ранее приходилось долго и подробно объяснять.

Когда возвратился старый Брозовский, Лизбет побежала за Минной в швейную мастерскую. Эту мастерскую создали по инициативе Минны, чтобы снабдить одеждой русских, украинских, польских, чешских и других рабочих, согнанных со всей Европы.

Брозовский весил сорок три килограмма. Пришел он пешком, издалека. Сколько километров прошагал он с момента эвакуации тюрьмы из Люккау, Брозовский не помнил. Но он был жив. Живее, чем когда-либо. Когда вошла Минна, внук уже оседлал деда.

— Дедушка вернулся! — Маленький Вальтер сиял от счастья.

Да, Отто Брозовский вернулся.

— Красная Армия еще стоит на Эльбе, — отвечал он на вопросы назойливых гостей. — Еще стоит!

Приходили друзья, товарищи по работе, соседи, засыпали его вопросами, новостями.

Он старался избегать американцев, а те, наоборот, искали с ним встречи. Они устраивали ему настоящие допросы.

Американского капитана не удовлетворили лаконичные ответы Брозовского.

— Послушайте, — сказал он, — если вы вздумаете создавать политическую организацию, мы будем вынуждены вмешаться. Здесь действуют правила, установленные военной администрацией. Все подчинено военным законам…

— Это ваше право. Я — политически грамотный немецкий рабочий. И о том, что мне следует делать, решать не вам!

Капитан присвистнул.

— У вас есть знамя? — спросил он, оскалив зубы.

— У меня есть желание помогать, когда начнут строить новую Германию. Нашу!

— Мы еще поговорим с вами!

У Брозовского было мало времени. А для бесполезных разговоров тем паче. Минна с трудом усаживала мужа обедать.

— Я уже настолько привык ничего не есть, что приходится заставлять себя, — смеялся он, когда Минна бранила его.

Смертельно больной человек организовывал партию, вкладывая в это все силы. Он не сомневался, что партия возродится вновь. От этого зависела не только его собственная судьба, но и жизнь всех немцев. Каждое промедление — лишняя ошибка. Брозовский рассуждал просто: одно дело — право американцев, другое — недолгий срок, который, по его расчетам, ему оставалось прожить. Поэтому он дорожил временем. Поэтому он говорил только там, где стоило. Он подгонял товарищей, заставлял их торопиться. А когда вернулся его младший сын, — тоже ночью, как и старший брат, — четверо Брозовских перестали молчать. Они заговорили. Говорили повсюду, куда бы ни пришли. И речь их была горячей, искренней, идущей от самого сердца.

Цонкель с неудовольствием констатировал, что в настроении рабочего актива наступил какой-то подъем, чего не замечалось раньше. Исчезла нерешительность. Брозовский почти не слушал мудреные инструкции, которые читал ему бывший бургомистр.

— Мне вспомнилась строчка из одной песни, Мартин: «Вперед, и не забудьте!..» Очень подходящие слова, не правда ли? — Под ясным взглядом Брозовского Цонкель потупился. Он чувствовал себя словно раздетым донага.

— Не переутомляйся, Отто. Твое здоровье далеко не из лучших, — только и смог пробормотать он.

— Эх, Мартин, ведь такие, как мы с тобой, горы могут свернуть. Только засучи рукава! — Брозовский умел обезоруживать Цонкеля.

Дом на крутой Гетштедтской улице сделался главным сборным пунктом. В нем встречались антифашисты со всей округи. Здесь всегда толпился народ, как в ратуше. Здесь людям давали добрые советы.

Американцы вскоре узнали об этом и вызвали Брозовского в комендатуру. Но что было толку от их предупреждения? Жители избрали Брозовского в городской антифашистский комитет, а рабочие потребовали, чтобы Брозовский возглавил его.

В присутствии офицера американской разведки комитет провел свое заседание в ратуше и по предложению Брозовского принял решение избрать нового бургомистра.

В «Гетштедтском дворе» заседал учредительный комитет профсоюзов. Брозовский предложил избрать председателем Вольфрума. Горняки зааплодировали, а рабочие металлургического и латунного заводов устроили настоящую овацию. Они верили ему и надеялись на него. Заводы и шахты уже несколько недель бездействовали. А Брозовский действовал.

В доме номер двадцать четыре по Гетштедтской улице собрались представители гербштедтской городской группы Коммунистической партии Германии: по предложению Вольфрума и Шунке руководителем группы был избран Брозовский.

Коммунисты собрались ночью, тайком, заперев двери. Выставили посты: враждебное отношение американцев вынудило к этому. Собрание было нелегальным, как во времена фашизма. Но ничто не остановило коммунистов.

Против Брозовского был подан лишь один голос: голос его жены.

— Он очень болен. Ему надо беречься. Такого он не выдержит, — сказала она и тихо заплакала.

Отто Брозовский, больной, замученный, постаревший, поднялся и при всех обнял жену.

Они вспомнили погибших товарищей. Сгорбленный, поседевший Вольфрум с трудом находил слова, когда он говорил о Фридрихе Рюдигере и Лоре, о Гедвиге Гаммер, пропавшей без вести, о Юле Гаммере и Генрихе Вендте.

Все поднялись с мест и, склонив головы, молчанием почтили память ушедших. Никто не говорил о собственных страданиях.

А однажды пришла Красная Армия. Что это был за день!

В небе ярко сияло солнце. Четыре радостных, раскрасневшихся лица склонились над нишей в глиняной стене, а маленький Вальтер скакал, как жеребенок.

— Знамя, знамя, вот теперь я увижу его!

Разбив цементную «пломбу», Отто вытащил из ниши банку. Малыш сидел на плечах дяди Вальтера. Когда отцовские исхудалые руки торжественно развернули полотнище знамени, мальчик радостно закричал, но вдруг испуганно умолк.

— Дедушка!..

Брозовский зашатался и упал. Сыновья подняли его, он дрожал и не мог вымолвить ни слова.

А в скором времени маленькая группа людей с развернутым Криворожским знаменем шла навстречу советским солдатам.

У солдат из Ленинграда, Комсомольска, Тулы, Ростова и Владивостока, из Кременчуга, Саратова, Курска и Харькова, которые шли от Сталинграда через Киев, от Орла через Варшаву, от Кюстрина через Берлин, от Бреслау через Торгау на мансфельдскую землю, — сияли глаза.

Немцы шагали навстречу им с советским знаменем. Пронесенное через поражения, через ужасы фашизма, через разрушения и смерть, оно победоносно реяло, возвещая мир, свободу и новую жизнь.

Перед ними были шахты, терриконы, заводы. Перед ними лежали и руины. Перед ними было будущее.

Знамя нес старший сын Брозовского. Отец придерживал полотнище. Его глаза были устремлены вдаль. Он дышал полной грудью. Наконец-то настал этот день. Его день. Долгожданный час, которому он посвятил жизнь, о котором мечтал в тюремных застенках, который помогал выдерживать пытки и серый мрак отчаяния. И вот мечта стала явью. Рядом, опираясь на палку, шла жена. Минна вела за руку маленького Вальтера. Седые волосы обрамляли ее бледное лицо, залитое слезами. Впервые за двенадцать лет они текли, неудержимо, и старая женщина не стыдилась их. Наконец лицо ее засветилось облегченной улыбкой. Поддерживая мужа, она обняла его за плечи. Солдаты-победители окружили маленькую группу, целовали алое полотнище. У громадного танка, приложив руку к каске, стоял советский подполковник.

— Товарищи!..

— Мама, это ты сделала!.. Мама! — произнес сдавленным голосом старший сын. Почувствовав слабость, он пошатнулся, но Вальтер успел поддержать его. Лоб Отто покрылся каплями пота. Его голову, угловатую, со впадинами на висках, как у отца, прикрывало алое полотнище, на котором чисто и ярко, как в тот день, когда Рюдигер вручал знамя на хранение Брозовскому, горели золотые буквы:

Русские и немцы закричали «ура»!

— Да здравствует Отто Брозовский!

— Брозовский!

— Брозовский!

— Брозовский!

Подхваченный сотнями голосов, клич разрастался все шире и шире. Зазвучала мелодия, поначалу робко, застенчиво. Потом к ней присоединились голоса, певшие по-русски. Гейзером взметнулась песня в солнечное небо…

Советские солдаты и мансфельдские горняки подняли Брозовских на плечи и понесли их за знаменем во главе колонны.

Перевод Н. Бунина.