Криворожское знамя

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вот уже четверть часа в комнате оберштейгера слышался только голос директора. Чтобы не упустить ни слова из разговора, штейгер Бартель в четвертый раз на цыпочках подходил к дверям, на минуту замирал, прислушиваясь, и снова медленно возвращался к маркшейдерской. В здании конторы, похожем на барак, и без того можно было разобрать каждое громко произнесенное слово, и Бартелю достаточно было просто усесться в штейгерской у открытой двери.

— Слава богу, обстоятельства складываются благоприятно, оберштейгер Кегель. Теперь на первый план выходят деловые люди. Влияние левых на государственную политику постепенно снижается. Если социал-демократы не проявят понимания — ну, что ж, обойдутся и без них. Вполне понятно, генеральная дирекция больше не станет откладывать и в срочном порядке примет радикальные меры. При этом она может твердо рассчитывать на поддержку нового правительства Брюнинга. Время бесконечных компромиссов и поисков фиговых листков миновало. Брюнинг намерен, если это потребуется, содействовать процессу оздоровления нашей промышленности путем чрезвычайных декретов. И даже готов применить их незамедлительно. Это обеспечит ему полную поддержку крупных концернов и развяжет руки предпринимателям. Господин Гильфердинг обещал, что СДПГ займет лояльную позицию. Или вы ожидали иного?

Директор заразительно рассмеялся. Но оберштейгер ничего не ответил, и он продолжал:

— В мае наше акционерное общество намеревается предпринять кое-какие решительные шаги. Надо же в конце концов хотя бы в одном месте попытаться ввести новые порядки. Это нелегко. Разумеется, снижение расценок на пятнадцать процентов довольно чувствительно, однако вполне приемлемо при условии сохранения работы. Нашим рабочим придется смириться.

Директор, представительный мужчина лет пятидесяти, обладал приятным звучным голосом. Было заметно, что он знает о своей привлекательной внешности.

Оберштейгер, все так же стоя перед директором навытяжку, ответил:

— Когда это станет известно, господин директор, может случиться всякое. При непрерывно возрастающих ценах этого ни один рабочий не поймет. Добыча сейчас же упадет, и удержать ее мне будет не по силам. Генеральная дирекция должна иметь это в виду.

— Оберштейгер Кегель! — резко оборвал подчиненного директор, не взглянув на него. Нахмурившись, он принялся рассматривать свои руки. Провел большим пальцем правой руки по холеным, тщательно подстриженным ногтям левой и вдруг замер. На среднем пальце у самого края ногтя он обнаружил заусенец. Директор достал из кармана жилета перочинный ножичек, раскрыл его и тщательно удалил кусочек кожи.

Оберштейгер, не отрываясь, смотрел на письменный стол. Под стеклом лежала диаграмма месячной добычи на шахте. Толстая черная линия тянулась по миллиметровке сначала горизонтально, потом ненадолго взмывала кверху, а к концу месяца опускалась на три деления вниз. Он знал, что уменьшение добычи зависело не от шахтеров. Канатный привод часто выходил из строя, и подъем породы на поверхность задерживался. В штреках груженые составы ежедневно создавали пробки, по два раза приходилось сращивать тяговый канат в главном штреке, подъемник порою не справлялся, а недавно и совсем отказал из-за повреждения направляющих. А теперь еще снижение расценок. На пятнадцать процентов!..

Начальство хочет знать его мнение, хорошо. Он решился.

— Подобные действия будут иметь тяжелые последствия. Это явится новым стимулом для беспокойных элементов среди шахтеров. При таком снижении вряд ли удастся успокоить даже наиболее благоразумных рабочих и удержать их от присоединения к радикалам.

— Оберштейгер Кегель! — На этот раз в голосе директора зазвучал металл. Защелкнув нож, он слегка подтянул тщательно отутюженные брюки и закинул ногу за ногу. «Стареет Кегель, — думал он. — Нет в нем былого рвения. Придется, пожалуй, в связи с предстоящей реорганизацией предприятий предложить генеральному директору новую кандидатуру. Напряженное положение в промышленности требует, чтобы производством руководили дипломированные специалисты. Но подготовку к снижению расценок на Вицтумской шахте все-таки надо будет поручить Кегелю. Нельзя с самого начала взвалить на нового руководителя столь тяжкий груз».

Кегель не выдержал холодного насмешливого взгляда директора и опустил седую голову.

— «Беспокойные элементы» — не совсем то слово, оберштейгер Кегель. На этот раз либеральничать не станем! Мы, конечно, знаем, что без шероховатостей не обойтись. Но мы к этому готовы. Государственные учреждения получат соответствующие указания. Прошло то время, когда нас можно было шантажировать. Правительство больше не допустит подрыва промышленности. Пора положить конец интригам всякого рода подстрекателей. Предварительные переговоры показали, что руководители профсоюзов готовы прийти к соглашению. А в остальном мы полагаемся на здравый смысл рабочих. Радикальные болтуны… — Директор щелчком стряхнул пылинку с рукава своего пиджака.

Оберштейгеру Кегелю было невдомек, чего ради директору Лингентору вздумалось удариться в высокую политику. Им овладело естественное чувство протеста.

— Надо учесть, что как раз теперь, накануне выборов в производственный совет, рабочие проявляют повышенный интерес к политике. Тут ловкие манипуляции вряд ли помогут. В такое время крутые меры легко могут вызвать взрыв страстей, — сказал он.

— Поэтому-то я и решил поговорить с вами сегодня. Снижению расценок должна предшествовать кое-какая политическая подготовка. Будет небольшой сюрприз. На вашей шахте впервые выступит со своим списком кандидатов в производственный совет национал-социалистская немецкая рабочая партия. Представляю себе, как удивятся ваши большевики. — Директор самодовольно улыбнулся.

Кегель напряженно думал, кто бы мог за этим скрываться. Он испытующе смотрел на директора и молчал.

— Простоев производства ни при каких обстоятельствах быть не должно.

Директору показалось, что его доводы возымели действие. И он продолжал уже в доброжелательно-поучительном тоне:

— Каждое падение добычи опасно для реорганизационных планов нашего акционерного общества и может увеличить процент снижения расценок. Но такого намерения ни у кого нет. По возможности, снижение не должно переходить определенных границ. После его проведения намечена модернизация всей откатки и механизация врубовых работ.

Директор говорил долго. И вдруг заметил, что Кегель его совсем не слушает и рисует в своем блокноте человечков.

— Господин оберштейгер Кегель! — крикнул он вне себя от ярости.

Бартель за дверями чуть не присел от неожиданности. В кабинете, наверное, что-то случилось. Он в пятый раз подкрался к самой двери, но, когда директор повысил голос, поспешил отойти.

— Вам, господин оберштейгер, пора определить, на чьей вы стороне! Речь идет о давно вынашиваемых мероприятиях генеральной дирекции, а не о пустяках. Мы рассчитываем на полную поддержку со стороны наших служащих. Я настоятельно прошу вас положить конец всякому попустительству. На вашем участке бог знает что творится. Разве вы не заметили, что, например, этот Брозовский…

Зазвонил телефон. Из Горнопромышленного управления в Эйслебене срочно требовали директора. Принимая трубку из рук Кегеля, он метнул на него враждебный взгляд. Разговор был краток. Кегель встал.

— Я вынужден просить вас явиться с докладом в Эйслебен, господин оберштейгер Кегель, — направляясь к выходу, холодно бросил директор.

Кегель не пошел проводить его. В полном изнеможении он опустился на стул и с тупым безразличием уставился в пространство. Он не слышал стука в дверь и поднял голову, лишь когда Бартель кашлянул.

— Ну, что у вас, Бартель? — спросил он безучастно.

«Черт возьми, как его пробрало», — подумал Бартель.

Он уселся без приглашения. Его по-военному коротко подстриженные волосы торчали ежиком.

— Я еще раз по поводу вентиляционного контроля, вы ведь в курсе дела. Проходка нового вентиляционного штрека в корне изменила положение. Контроль стал совершенно излишним. Я намерен убрать Брозовского оттуда. Но никто не хочет иметь его на своем участке.

— Брозовского?

Кегель оглядел Бартеля с головы до ног. Штейгер носил высокие сапоги, светлый китель военного образца туго обтягивал живот. «Не хватает только портупеи, и член «Стального шлема» Бартель к бою готов», — подумал Кегель. И откуда берется такая неистребимая страсть к игре в солдатики? В контроле за газами он не проявляет и половины нужного усердия, жалобам нет конца. Кегеля так и подмывало обрезать Бартеля как следует, но он сдержался.

— Да, Брозовского надо убрать, и немедленно. Отправьте его откатчиком в околоствольный двор. Там прорывов хватает, живо перестанет заниматься политикой, — сказал он с неожиданной для себя неприязнью.

Увидев довольную ухмылку на жирном лице Бартеля, он пожалел о сказанном. Ведь Брозовский четыре с половиной года был солдатом и дорого заплатил за все. Может быть, отменить распоряжение? Нет!

— Напишите приказ о переводе Брозовского к надзирателю откатки Верфелю. Пусть займется этим строптивым типом. Он и не таких уламывал.

Бартель не собирался уходить.

— Ну, что еще, Бартель? — спросил Кегель, досадливо морщась.

— Да нет, ничего особенного. Только чувствуется, будто что-то назревает. Всюду оживилось национальное движение. С тех пор как социал-демократам пришлось капитулировать и выйти из всегерманского правительства, повеял свежий ветер. В правительстве Пруссии они тоже лишние, но цепляются за свои места, как утопающий за соломинку. Давно пора указать им на дверь. И у нас господам радикалам, кажется, тоже собираются подрезать крылья? Пора, пора! Я это всегда говорил!

Эта грубая подделка под доверительный тон вывела Кегеля из себя. Все, что ли, помешались на большой политике? Сам он всегда был националистом. В его комнате до сих пор висят портреты Бисмарка и старого кайзера, при котором он служил в гвардии. В годы войны прибавился еще и портрет Гинденбурга. Во время президентских выборов нового покупать не пришлось. Пока он жив, пусть висят. Двадцать лет был он оберштейгером этой шахты. Но со времени забастовки 1909 года, после которой получил свое назначение, кое-что изменилось. В те времена люди еще спускались в шахту с плошками. Строптивыми они были уже тогда, а теперь?.. Теперь они просто невыносимы. Он выполнял все распоряжения дирекции Мансфельдского общества горных разработок, а после того как оно превратилось в акционерное общество, неукоснительно следовал всем указаниям совета, и не только по долгу службы. Это он мог утверждать со спокойной совестью. Не кто иной, как он год назад вызвал наряд полиции, когда шахтеры выбирали Рюдигера делегатом в Россию, и рисковал своей головой, когда прервал их незаконное сборище. Ему нечего было стыдиться. Он знал, что такое преданность долгу, и показывал в этом пример другим. Так прошла вся жизнь. Но только сегодня он понял, как постарел. Директор не сказал об этом ни слова, однако все было и без того понятно. И вот теперь предстояло снижение расценок на пятнадцать процентов, причем на Вицтумской шахте за это отвечал он. На него рассчитывали.

Черная пятница Нью-Йорка докатилась до Германии, перекладывая на плечи рабочего люда бремя финансового краха. За убытки, понесенные Мансфельдским акционерным обществом на мировом рынке, должны были расплачиваться невиновные. Он знал каждого из двух тысяч шахтеров, знал также, как они живут. Среди них попадались и тихони и лентяи. Но большинство были истыми мансфельдцами: честными, прямолинейными, грубыми, порою строптивыми, они работали с утра до ночи, иной раз пили сверх меры, скандалили, ругались, бывали твердолобы, но…

Кегель вспомнил своего отца. Старик спускался в шахту, взяв из дому кусок хлеба с грушевым повидлом. Сало и дешевую колбасу он смог себе позволить лишь в конце своей шахтерской жизни. А он сам? Ребенком он ползал на коленях по огороду, выковыривая картошку; в семье было семеро детей, и каждые восемь дней мать сбивала из козьего молока комочек масла. Два брата и поныне шахтеры, один на «Клотильде», другой породоотборщик на «Пауле». Оба старших давно лежат в могиле — умерли молодыми от силикоза. А его, пока он учился в Горнопромышленном училище, вывозили на своем горбу отец и братья. Когда он стал штейгером на одной из шахт, старик слег и больше не встал.

Потрясла ли его эта неожиданная смерть? Он воспринял ее как нечто совершенно обыденное. К тому времени у него уже была собственная квартира. Мать поплакала немного, а братья принялись обсуждать, как набрать денег на гроб и могильный камень. Он увильнул, сказав, что чересчур потратился на обстановку квартиры. А залезать в долги не хотел.

«Проклятье! Почему прошлое навалилось на меня именно сегодня? На чьей я, собственно, стороне? Разве я не мансфельдовец?» — спрашивал он себя, пытаясь вернуть прежнее самообладание, и исподлобья глядел на Бартеля.

«Ишь как надулся, индюк. И чего расселся, что ему надо, — на мое место метит? «Крылья подрезать» — вот как этот карьерист называет меру, отнимающую у детей двенадцати тысяч шахтеров кусок хлеба. По какому праву он сует нос не в свои дела?»

Бартель был из числа «церберов». Так служащие Мансфельдского акционерного общества называли между собой того, кто держал своих подчиненных в ежовых рукавицах.

Кегель нервно покрутил пуговицу на воротнике и скривил рот. «А разве сам я не цербер? И не был им всегда? Разве иначе я удержался бы хоть минуту в должности оберштейгера? Я заставил уважать себя!..»

Но штейгер Бартель пошел гораздо дальше. Он отказался от родного брата, тихого, скромного человека, лишь потому, что тот был социал-демократом. Правда, это принесло Бартелю авторитет в кругу коллег, — он был последователен и мог служить примером. Особенно большое впечатление это произвело на младших служащих.

Совсем запутавшись, Кегель спросил себя: «А какое у меня право возмущаться по этому поводу? Разве я сам не порвал отношения с братом только потому, что его сын в двадцать первом угодил в тюрьму? Этакий паршивец, посмел стрелять из пулемета по полицейским, когда они заняли гетштедтскую школу под казарму».

Он судорожно глотнул. Воротник душил его. Он пытался найти себе оправдание. Но не находил. Наоборот, угрызения совести мучили его все больше.

«Кой черт заставил меня отказаться от собственных родных? — размышлял он. — Может быть, газетное сообщение о приговоре, опозорившем фамилию Кегель? Но разве это давало мне право два года спустя не пускать Эмиля на порог моего дома, словно какого-нибудь бродягу, когда тот решился спросить, не найдется ли работы для его сына? Просто я боялся сплетен среди сослуживцев. Уж очень хотелось выкарабкаться наверх».

Он спохватился. «Боже мой, куда меня занесло! Хватит. Прав я был или нет, но я не хотел иметь с ними ничего общего! — Все это молнией пронеслось в его мозгу. — Лишь бы Бартель ничего не заметил». Кегель выпрямился.

— Да, тяжелые времена, коллега Бартель. Вам тоже нелегко придется. Все мы, служащие фирмы, вероятно, тоже скоро узнаем, почем фунт лиха…

— Кегель становится странным, — сказал Бартель жене.

Он сидел на кушетке и покряхтывал, а жена стаскивала с него сапоги; обувь эта не из удобных, но он любил сапоги. По утрам, в шахте, сапоги стаскивал с него мальчишка-ламповщик, зажав их между колен. Сам он сидел при этом на стуле и помогал, упираясь в мальчика свободной ногой. Один из ребят заупрямился было и притворился дурачком. Но Бартель быстро «уговорил» его метром по заднему месту.

Сапоги сидели так плотно, что жене Бартеля пришлось поднатужиться, — красные прыщи на ее щеках обозначились острыми бугорками. Сапоги шлепнулись на ковер вместе с портянками. Бартель с удовольствием потянулся. Над ним висел портрет Людендорфа. Фельдмаршал, заложив руку за борт мундира и милостиво улыбаясь, взирал на поистине воинские тяготы жены Бартеля.

— Да, да, странным и мягкотелым. — Бартель с наслаждением растирал себе икры и лодыжки.

— Так ведь он уже немолод, — сказала она, учащенно дыша.

— Однако не так уж и стар, — возразил Бартель. — До последнего времени справлялся с делами. Но сегодня ему так досталось, что, пожалуй, не оправится. Явился директор. Меня тоже пригласили, — добавил он после небольшого раздумья. — Кегель сдает. Он уже не улавливает, что от него требуется. Кажется, дни его сочтены.

— Вот это новость! — Жена Бартеля сразу оживилась и от волнения принялась чистить сапоги портянками. — А кто будет вместо него, уже известно?

Бартель потянулся. Многозначительно и в то же время как бы нехотя проронил:

— Пока ничего определенного. Но на шахте найдутся подходящие служащие, так полагает и директор. У меня тоже стаж достаточный.

— А директор ничего не сказал? Я имею в виду — может, он на что-то намекнул? — Фрау Бартель уселась рядом с мужем и попыталась прижаться к нему. Он отстранился, когда она коснулась его щеки своими прыщами.

— Прямо нет, но…

— Вот было бы счастье. Наконец-то! После стольких лет ожидания. Не все могут терпеливо и преданно ждать. Значит, твои взгляды не остались незамеченными. Недаром я всегда утверждала, что исполнительность непременно будет вознаграждена.

Ее ликование претило ему. И все-таки он не удержался, уж очень хотелось еще покрасоваться.

— Политическая ситуация требует самых крутых мер, — заявил он. — Германия должна вопреки жестокой конкуренции завоевать мировой рынок. Это касается также и нашей продукции. — Он выждал действия своих слов. Оно соответствовало его ожиданиям, в лице жены он всегда имел слушателя, который умел оценить его высказывания по достоинству. Когда он посвящал ее в свои дела, она всегда слушала, разинув рот. — Генеральная дирекция подготавливает большое снижение расценок. Весь руководящий состав мобилизуют для предотвращения возможных волнений. Поэтому в ближайшее время мне предстоит… — Он не закончил фразы. И гордо выпятил грудь.

— Снижение? Но ведь не окладов? Надеюсь, нас это не коснется?

— Нот. Только расценок, на пятнадцать процентов. Мы идем на это против воли, заставляет железная необходимость. Положение в промышленности таково, что иного выхода нет, если мы не хотим допустить еще и ущемления прав служащих. Но пока это не должно выходить за пределы нашего круга, слышишь?

У жены Бартеля сложилось впечатление, будто это он повлиял на решение снизить расценки, а не оклады служащим.

— Значит, только расценки? Ну, это не так уж страшно. Вы совершенно правы. — Она с облегчением вздохнула, словно с нее свалилось тяжкое бремя. — Конечно, высокие расценки долго удержаться не могут. Они создают главные трудности на мировом рынке, в Японии расценки вдвое ниже. Как же тут нашим фабрикантам конкурировать! Недавно господин фон Альвенслебен говорил об этом в своем докладе. Он в самом деле разносторонне образованный человек, обаятельный и умный. И держится очень просто. Не знаю, чем он пастору не угодил. Пастор не понимает, что жизнь теперь требует от нас гораздо больше, чем прежде. У него это, конечно, от преклонного возраста… Господин фон Альвенслебен будет теперь чаще выступать на наших совместных собраниях. Пора создать широкий патриотический фронт под твердым руководством, сказал он. Супруга директора Зенгпиля возьмет на себя женское движение, ее муж не возражает. До сих пор он колебался, оно и понятно. Но Буби рассеял его сомнения. Мы все называем господина фон Альвенслебена — Буби. Молодые женщины прямо без ума от него. Он такой мужественный и держится свободно.

Она стыдливо зарделась, когда он проворчал:

— Я слышал, что даже слишком свободно.

— Бог с ним, зато своих штурмовиков он держит в руках. Пока их еще мало, но они очень дисциплинированны.

— Разве?.. — Он покашлял и проворчал совсем уж злобно: — Набрали там всяких, а ни одного старого солдата и нет. В Гербштедте, слава богу, пока еще верховодит «Стальной шлем».

— Зато смельчаки. Ты же сам слышал, как они в Безенбурге разогнали сборище красного профсоюза батраков. Недалек час, когда деревенских апостолов свободы приберут к рукам. Для начала хватит и этих штурмовиков. Господин фон Альвенслебен сказал, что скоро СА расправится с веймарскими болтунами. У фюрера уже есть планы…

Бартель окончательно рассердился. «Тут, оказывается, назревает опасная конкуренция, — думал он. — Жена уже совсем переметнулась к нацистам. Это теперь совершенно ясно. И какие притязания: «Фюрер»!.. Будто у руководителей «Стального шлема» Зельдте и полковника фон Дюстерберга нет своих планов и уж куда более давних и законных притязаний? И разве я не посвящен в их замыслы? В конце концов у меня своя голова на плечах. А этот Альвенслебен, он даже офицером не был!»

После ужина жене Бартеля надо было идти на собрание нацистской женской организации. Владелец пивной при ратуше уже несколько недель предоставлял им свое помещение, так как в зал церковной общины пастор допускал только Общество королевы Луизы. Жена Зенгпиля отомстила ему, переманив к себе последних подопечных пасторши, кроме прикованных к постели и нуждающихся в опеке вдов. Штурмовики, взявшие на себя охрану этих собраний и проводившие время за кружкой пива в комнате для наиболее уважаемых посетителей, оказались притягательнее, нежели часы назидательных бесед в евангелическом Женском союзе. И члены «Стального шлема», которые раньше всегда были надежной защитой собраний Общества королевы Луизы, тоже один за другим потянулись сюда, потому что их жены перешли теперь в нацистскую организацию. Бургомистр пытался было возражать. Но хозяин погребка легко рассеял его сомнения:

— Вы ведь социал-демократ, господин бургомистр? Так вы за демократию или нет? Наше заведение имеют право посещать все, кроме членов организаций, опасных для государства.

Конечно же, бургомистр Цонкель был за демократию. Секретарь магистрата Фейгель тоже говорил ему, что отказ Женскому союзу в праве пользоваться погребком при ратуше несовместим с конституцией.

Когда жена ушла, Бартель надел войлочные шлепанцы, спустил с плеч подтяжки, закурил хорошую сигару — ему высылали их по оптовым ценам прямо из Бремена — и, довольный, принялся бродить по комнатам, наслаждаясь уютом и одиночеством. Сверкающая чистотой кухня, ванная с ватерклозетом — редкость в Гербштедте, — спальня красного дерева, над супружеским ложем ангел-хранитель, написанный маслом и заключенный в рамку под стеклом, большая гостиная с черным полированным роялем и столовая. Он с наслаждением сосал свою сигару и смотрел вверх на портрет Людендорфа. Да, он кое-чего достиг, есть чем похвастать. Бартель лизнул кончики пальцев и почти благоговейно коснулся острых иголок кактусов, которые стояли на лакированной зеленой скамеечке у окна. Надо бы полить. Он чуть было не наполнил лейку сам, но спохватился и решил сделать замечание жене. Такой халатности он не мог допустить.

Господин штейгер — это величина. Он слегка поклонился сам себе и не без тщеславия подумал: «Хоть я и не имею основания твердо рассчитывать, однако, раз предстоят перемены, я, может, все-таки продвинусь еще на ступеньку вверх».

И он улыбнулся, поскольку в душе давно уже считал свое повышение по службе делом назревшим.

«Впрочем, — вернулся он к своей мысли, — разве сегодня мне не везло во всем? От Брозовского я избавился. Давно пора. Он у меня попомнит это знамя. На откатке ни хватит лиха. А когда снизят расценки, бунтарь первый подымет скандал. Тут он и погорит. Либеральничать не будут. Я его проучу, он у меня еще из рук жрать будет!»

Бартель грозно поднял руку с сигарой. С Брозовским все было ясно. Что же касается «Стального шлема» и нацистов, то здесь его в последнее время обуревали сомнения: кто кого обставит? То, что он услышал сегодня, укрепило его уверенность в том, что предстоят большие перемены.

«Насчет штурмовиков надо будет, однако, подумать, — сделал он вывод. — Гитлер и Геббельс здорово развернулись. Хорошо. А вдруг окажется, что у них рыльце в пуху? Все может быть. Лучше подождать. Сперва посмотрим, какие планы у дирекции. С теми подонками, с которыми Альвенслебен носится по окрестностям, его в порядочное общество не примут».

Он был даже рад, что жена его отцвела. На собраниях под защитой штурмовиков с ней теперь уже ничего не могло случиться. Иначе он ее, конечно, не пустил бы туда. А вообще пусть она проторит ему дорогу. Вреда от этого не будет. Или уже поздно?

«Чепуха! — возразил он сам себе. — У господ из дирекции на этот счет нюх хороший. Они не на ту лошадку не поставят. Надо постараться быть на виду. Что умеет Кегель, смогу и я. Даже больше. Они меня еще узнают!»

Бартель настроился воинственно и стал насвистывать мелодию солдатской песни «Громовый голос раздается!..». Но вдруг оборвал свист.

— Вот так мы и поступим! Решено, — произнес он вполголоса. — Подождем! А если директор Лингентор поставит на Гитлера, я еще успею переметнуться.

Приняв решение, он успокоился. В такие вечера, как сегодня, он любил разглядывать свою коллекцию сигаретных этикеток, изображавших мундиры прежних армий. Этикетки собирали для него подчиненные. «Прокуривают последние гроши, голодранцы…» Он достал альбомы из книжного шкафа, удобно устроился в кресле и принялся листать. Вот это были солдаты! Вскоре его стало клонить в сон.

Но стоило ему прилечь на диван — раздался звонок.

Ворча, поплелся он к двери. Однако, узнав жену Бинерта, мгновенно просиял. Сонливость как рукой сняло.

— Добрый вечер, господин штейгер. Надеюсь, ваша жена еще не ушла? Я решила забежать за ней, дорога такая длинная, а на улице сегодня очень томно…

— Добрый вечер, добрый вечер. — Бартель пригласил ее войти и запер дверь. — К сожалению, она уже ушла. Четверть часа тому назад…

Мягко подталкивая слабо сопротивлявшуюся женщину, он открыл дверь гостиной.

— Присядьте хоть ненадолго; вы редко у нас бываете. Немного времени у вас, наверное, еще найдется. В самом деле, вы такая редкая гостья. Как жаль, что жена уже ушла.

Он проследил за ее взглядом. Она искала вешалку, чтобы повесить плащ.

— Будьте как дома. — Он стянул плащ с ее плеч. Она немного пожеманничала.

— Ах, оставьте, мне надо идти, сегодня женский вечер…

Ее темные глаза влажно блестели.

— Знаю, знаю, вечер… — Сегодня ему действительно везло во всем.

Он обнял ее и повалил на кушетку.