Криворожское знамя

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В тот день, когда Георгий Димитров и его товарищи в зале имперского суда в Лейпциге начали разоблачать перед всем миром нацистских поджигателей рейхстага, Эльфрида Винклер и Гедвига Гаммер вернулись домой.

Гедвиге и беременной на последнем месяце Эльфриде пришлось побывать в трех тюрьмах — Эйслебене, Галле и Наумбурге, — прежде чем их выпустили. О судьбе своих мужей они ничего не знали; правда, в тюрьме они не однажды видели друг друга издали, но перемолвиться словом не удалось ни разу.

Эльфрида с помощью надзирательницы женского отделения медленно спускалась по лестнице с четвертого этажа в тюремную канцелярию. Последнее время она была не в состоянии выходить на прогулки и лишилась даже получаса свежего воздуха.

— Не понимаю я этого, — удивился шарфюрер эсэсовской конвойной команды, доставившей в Наумбург очередной транспорт с политическими заключенными. — По-моему, мы становимся слишком либеральными. Что, она не может произвести на свет своего щенка здесь? Кстати, у него была бы отличнейшая метрика: родился в окружной тюрьме, город Наумбург… Недурно звучит, а?

Довольный своей шуткой, он загоготал, похлестывая по голенищу сапога ремнем. Пожилой тюремный чиновник, вручавший Эльфриде справку об освобождении, засмеялся по обязанности и смолчал, когда распоясавшийся шарфюрер СС хлопнул его с размаху по плечу.

Улучив минуту, чиновник шепнул Эльфриде:

— Не волнуйтесь. Десять минут назад освободили фрау Гаммер. Вы поедете вместе, она ждет вас.

Сияло солнце. Все вокруг выглядело светлым и приветливым. Вагончики наумбургского трамвая с веселым треньканьем катились по улицам, люди спокойно шли по своим делам, словно и не было здесь тюрьмы, где сидели арестованные женщины.

Гедвига, поддерживая Эльфриду под руку, направилась к вокзалу. Она очень похудела, скулы ее заострились, костлявые плечи торчали; из-за своего высокого роста она напоминала человека, шагающего на ходулях.

— Ну как, выдержишь? — спросила Гедвига, бережно усадив Эльфриду в пустое купе.

Устало кивнув в ответ, Эльфрида прижалась щекой к плечу спутницы. Вскоре начались родовые схватки; после пересадки в Галле боль стала нестерпимой, губы у Эльфриды потрескались. На каждой остановке Гедвига бегала к водопроводному крану и смачивала носовой платок. Вагонные толчки и тряска довели Эльфриду до отчаяния. С помощью попутчиков Гедвига уложила ее на скамью. Какой-то горняк, севший в поезд на станции Кельме, положил Эльфриде под голову свой рюкзак и постелил на лавку пальто. Пассажиры наперебой давали всевозможные советы, а толстая рыночная торговка, не знавшая, куда девать свои корзинки, принялась рассказывать схожий случай. Ребенок, по ее словам, родился мертвым.

Горняк велел ей «заткнуть рот». Обиженно поджав губы, она умолкла и принялась с чавканьем есть апельсин.

Гедвига не решалась попросить у нее апельсин для Эльфриды. Это сделал горняк. Однако торговка, не удостоив его ответом, сошла на ближайшей остановке.

Наконец поезд прибыл в Гербштедт. Железнодорожники, к которым обратился горняк, перенесли Эльфриду в станционный зал. Она была в обмороке и еле дышала.

— Что нам с ней делать? — спросил железнодорожник.

— Немедленно отправьте ее в больницу! — крикнул горняк из отъезжающего поезда. — Она вот-вот разродится.

Начальник станции снисходительно разрешил взять двухколесную тележку для багажа. Гедвига, с узелком в руках, плакала, глядя, как железнодорожники укладывают Эльфриду.

— Она этого не выдержит, не выдержит, — жалобно причитала Гедвига, утратившая всю свою былую решительность.

Вечерело. Пассажиры, сошедшие с поезда, главным образом рабочие, направлявшиеся в ночную смену, обступили тележку и давали всяческие советы.

— Почему эта женщина путешествует одна, да еще в положении? — спросил молодой человек, по виду служащий торговой фирмы.

— Помолчи, дурак, — раздался ответ. — Во всяком случае, не для собственного удовольствия.

— Что за дикость! — воскликнул какой-то бородач. — Да позвоните кто-нибудь в больницу! В этой карете ей и помереть недолго. Человек все-таки, а не лошадь! — Он подошел к тележке и, узнав Эльфриду, вобрал голову в плечи. Шея его будто окунулась в воротник зеленой летней куртки.

— Правильно! — поддержали его в толпе.

Разгорелся спор. Один из железнодорожников побежал к служебному телефону и, невзирая на возражения начальника станции, позвонил в больницу.

— Речь идет о человеческой жизни, — сказал он резко начальнику, преградившему ему дорогу. — Сами видите, что женщина умирает.

— Да у них здесь нет санитарных машин, — послышался голос из толпы. — Обычно в таких случаях вызывают пожарную.

Железнодорожник вернулся красный, как кумач.

— В больнице ответили, что машины нет и что вообще у них не родильный дом, — сообщил он. — Кого теперь интересует больная женщина…

— Как вы смеете? — раскипятился служащий торговой фирмы. — Что значит «теперь»? Что вы хотите этим сказать?

На его реплику никто не обратил внимания.

Возле собравшихся остановилась проходившая мимо группа дорожных рабочих. Узнав, в чем дело, один из рабочих сказал:

— Сами справимся. Вон там, в сарае, есть носилки.

Кто-то побежал за ключом от сарая. Дорожники, положив свои инструменты, развернули носилки. Начальник станции со значком НСДАП на кителе стал опять протестовать, когда рабочие взяли казенные одеяла и укрыли Эльфриду. Четверо мужчин, не обращая на него внимания, подняли носилки и двинулись вниз по улице в город.

— Скажите… скажи, ты не жена Юле Гаммера? Вы откуда, из тюрьмы? — Бородач шел рядом с Гедвигой, которая, шатаясь, как пьяная, плелась за носилками.

Она не ответила. Бородач поддержал ее, когда она споткнулась, и повел под руку.

В больничном вестибюле медсестра, откинув одеяло с носилок, всплеснула руками.

— Боже мой!

Между колен Эльфриды лежал младенец.

— Помогите мне, быстрее!

Дорожники отнесли носилки в помещение, указанное сестрой, и помогли раздеть Эльфриду.

— Да есть здесь какой-нибудь врач или нет? — оглушительно крикнул в коридоре один из рабочих. — Неужели надо прежде умереть, чтобы его дождаться?

Сбежавшиеся из палат больные взволнованно обсуждали происшедшее.

Добравшись до домика Брозовских, Гедвига в полном изнеможении прислонилась головой к дверному косяку. Дальше она идти не могла. Бородач не успел ее поддержать, и она, скользнув по стене, опустилась на ступеньки.

Вальтер с матерью выбежали в коридор: мальчик услышал стоны за дверью.

— Гедвига! — не помня себя, закричала Минна.

Брозовские втащили Гедвигу в дом.

— Позови врача… Нет, подожди. Я сама пойду.

— Мы уже отправили Винклер в больницу. Они приехали вместе, — тихо сказал бородач, который привел Гедвигу. — Вот что творят с нами…

Минна поспешила в больницу. Сестра не пустила ее к Эльфриде, лежавшей без признаков жизни.

— Собаки, собаки! — задыхаясь, повторяла Минна.

Один из рабочих тронул ее за плечо.

— Еще не все кончено, — прошептал он. — Я зайду к вам на днях.

Наконец явился врач. Его потревожили за семейным ужином. Первым он выставил рабочего из палаты и напустился на медсестру.

— Что это за безобразие?.. Извольте выполнять инструкции, иначе вам здесь нечего делать!

Медсестра, выслушивая нотацию, с большим трудом сдерживала гнев. Вместо ответа она откинула одеяло с роженицы. Врач переменился в лице.

— Почему не вызвали меня сразу же? — крикнул он.

Через четверть часа все было позади. Эльфриде сделали укол, пунцовый младенец лежал в белоснежной постели. Минна до утра просидела возле больной, следя за каждым ее движением. Никакие уговоры врача не заставили ее покинуть свой пост.

Дома, в комнате матери, Вальтер стоял на коленях около дивана, сжимая руку Гедвиги Гаммер.

— Тетя Гедвига, когда вернется папа? А дядя Юле, Отто и дядя Пауль? Они скоро придут?

— Ох, деточка, деточка… — только и смогла прошептать Гедвига.

В начале февраля Ольга Бинерт впервые ощутила вокруг себя какую-то пустоту; у нее появилось чувство, будто в городе что-то происходит, и это «что-то» рано или поздно коснется и ее. Она пыталась отогнать от себя это «глупое» ощущение, но без успеха.

После отъезда из Гербштедта директора Зенгпиля, назначенного школьным инспектором при ведомстве гаулейтера, Ольга стала руководить женской организацией. На новом поприще перед ней возникли кое-какие трудности. Жены чиновников и лавочников, которые после мартовских событий чуть ли не гуртом повалили в организацию, не желали подчиняться Ольге. Да и она испугалась ответственности. Бартель приложил немало усилий, чтобы добыть ей это местечко. Для нацистов он тем временем сделался почти незаменимым человеком и держал себя так, словно самолично основал НСДАП. Даже среди своих единомышленников он слыл стопятидесятипроцентным нацистом. У Альвенслебена Бартель приобрел особенный авторитет с тех пор, как у себя на шахте начал железной рукой насаждать нацистскую организацию «Трудовой фронт» среди горняков и даже среди служащих, для которых, по мнению одного штейгера, «вся эта лавочка не приличествовала званию».

Но помог Ольге не он, а Хондорф, который летом перешел в отряды СС в том же звании штурмфюрера. Незадолго до помолвки с дочерью директора Лингентора — засидевшейся тридцатидвухлетней девицей, слывшей весьма разборчивой и чванливой, — он порвал свои отношения с Рихтерами. Одна Ольга знала, почему этот офицер СС так пекся о ней. Во время двухдневного слета «старых бойцов» в Галле, куда ее пригласили как почетную гостью, ее номер в гостинице оказался рядом с номером Хондорфа. Ольга не могла без дрожи вспомнить о том, что проделывал с ней этот мужчина, бывший моложе ее на двадцать с лишним лет.

Дома у нее все шло так, как она хотела. Эдуард получил наконец тепленькое местечко. Хондорф выполнил то, что обещал: Бинерта назначили на освободившуюся должность в отделе материального оборудования Вицтумской шахты. У штейгера, зятя Ольги, дела тоже обстояли неплохо. Он давно мечтал вступить в кадровые части СС, так как долгое время уже состоял в местном эсэсовском отряде. Для начала — хотя бы в звании шарфюрера, тем более что перспективы на повышение в СС были очень благоприятные. Не то что у рядового штейгера, да еще при теперешних условиях, когда продвижения надо ждать годами.

Все шло хорошо. Но слухи, которые поползли по городу после возвращения Гедвиги и Эльфриды, настораживали. Правда, никто не осмеливался говорить открыто. Многим заткнули рты. Тем не менее чувствовалось, что город встревожен, что тайно зреет недовольство.

Впервые в жизни Ольга испугалась за себя. Часами она не спала по ночам; с непривычки это было тяжело вдвойне.

Брозовские, конечно, превратили свой дом в «ночлежку», — это следовало предвидеть. Ничего иного Ольга от них и не ожидала. В отношении Гедвиги Гаммер она полагала, что та, получив хороший урок, придет к властям с повинной. Хотя бы ради того, чтобы получить жилье. Ничего подобного не произошло. Гедвига, правда, ходила ежедневно отмечаться в полицию, как было предписано, однако ни о чем не просила. Даже Фейгель, которого полиция обо всем информировала, удивлялся поведению фрау Гаммер.

Рассказывали, что она ни разу не зашла в свою опустевшую квартиру, которую временно, за неимением лучшей, предоставили чиновнику, переведенному из Эйслебена в Гербштедт на должность секретаря городской управы; чиновник, кстати, состоял в отряде штурмовиков. Гедвига даже не поинтересовалась своей мебелью, которую свезли в сарай «Гетштедтского двора», где хранился театральный реквизит; еле удалось уговорить ее забрать из кухонного шкафа единственный уцелевший столовый прибор: алюминиевые ложки и вилки.

По мнению Ольги, больничный врач вконец спятил, не допустив Меллендорфа в палату допросить эту Винклершу. Полицейский не солоно хлебавши направился из больницы прямиком к Ольге домой и пожаловался ей.

Но самое невероятное случилось сегодня утром. Винклерша вышла из больницы с новехонькой детской коляской, и только что, — Ольга не поверила бы своим глазам, но зеркало-шпион не ошибалось, — пасторша понесла кастрюльку с едой в дом Брозовских.