Криворожское знамя

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вальтер уже давно перестал выспрашивать у матери, где отец и когда он придет домой. Не задавал он больше таких вопросов и старшему брату, — Отто всякий раз смотрел на него так, будто Вальтер с луны свалился.

— Самому надо видеть и соображать, — отвечал он. — И оставь меня наконец в покое с твоими дурацкими расспросами.

Мальчик возмущался тем, что мать с братом не доверяли ему. Он вовсе не слепой и соображать умеет. Разумеется, все значение событий он осознал лишь постепенно. То, что его отцу необходимо скрываться, стало ему окончательно ясно после того, как директор школы Зенгпиль выступил перед учениками с речью, в которой нещадно поносил марксистов, коммунистов и всяческих «недочеловеков». Большинство детей ничего не поняли из его напыщенной болтовни и сидели во время словоизвержения директора притихшие, уныло разглядывая свои руки. Кто такие «недочеловеки», Вальтер не знал, это слово он слышал впервые. Но то, что его отец был коммунистом, мальчик знал очень хорошо. Отец гордился этим.

Фюрер твердой рукой положит конец проискам «недочеловеков», кричал директор детям. Третья империя станет могучим государством. Германия — страна, в которой царит порядок и перед которой должны дрожать враги. Прежде всего надо вышвырнуть евреев, а коммунистов арестовать и стереть с лица земли. Тот, кто против фюрера, будет уничтожен. А для строптивых найдутся крепкие стены, где их научат повиноваться.

Перейдя от обобщений к частностям, директор назвал фамилии врагов фюрера в Гербштедте и в том числе отца Вальтера. По окончании директорской речи все ученики, даже самые маленькие, выстроились на школьном дворе и, вытянув вперед правые руки, приветствовали знамя со свастикой, которое поднял на новый флагшток Вилли Рихтер, одетый в форму детской гитлеровской организации. Тот самый Вилли, который уже дважды оставался второгодником. Вальтер не захотел поднимать руки, и Линда Бинерт наябедничала на него директору. Учитель Петерс назвал ее глупой индюшкой и погладил Вальтера по голове.

На следующий день учитель Петерс не явился в школу. Линда Бинерт ходила с важным видом — она знала самые последние новости: оказывается, Петерс вовсе не настоящий учитель. Его сняли и выгнали. Весь город знает, что он против фюрера; а в школу ему удалось устроиться только благодаря своему партийному билету СДПГ. Их родственник, штейгер, знает это точно и уже сообщил, куда следует. Однажды Петерса пригласили заниматься с сыном одного директора завода. Так он даже этого не мог. Его выгнали потому, что он бил своего ученика по щекам. Директор школы Зенгпиль получил от отца этого мальчика письмо, там все написано.

— Линда сейчас ходит только в своей коричневой обезьяньей курточке. Как пегая коза. А лицо у нее все в прыщах, — сообщил Вальтер и спросил у брата, почему учитель Петерс и дядя Гаммер — «недочеловеки».

Мать молча сидела за столом и, задумавшись, помешивала остывший суп. На щеку ей свесилась седая прядь. Отто украдкой посмотрел на мать. Да, постарела она. У рта пролегли морщины, которых он прежде не замечал, кожа на лице желтая, вид нездоровый.

Отто шумно вздохнул и отодвинул тарелку с недоеденным супом. Петерс рассказал ему, что школьное начальство пустилось на всевозможные хитрости, чтобы найти повод для увольнения. Отпрыску советника коммерции, к которому он шесть лет назад был приглашен в качестве домашнего учителя, Петерс действительно надавал затрещин; да и было за что: этот балбес в рождественский вечер выстрелил из своего пневматического ружья в ухо уборщице. Петерс диву давался: каких только «улик» не насобирал Зенгпиль против него.

Не получив ответа, Вальтер нехотя принялся за суп. Опять перловка, она уже стоит у него поперек горла, хоть бы разок поесть гороху со свининой…

В этом году у них не было никакой скотины на убой. И не будет. Вальтер нахмурил лоб. И вообще многого уже больше не будет. Дядя Келльнер за день до смерти сказал ему: «Толстый Геринг, значит, поджег рейхстаг. Кроме этой сволочи некому. А что в газетах пишут, так то вранье. Они подожгут всю страну, а потом весь мир. Да, мой мальчик, старому Келльнеру приходит конец. Для вас привольная житуха тоже кончилась. Слава богу, мне уже этого не увидеть. А вот вам придется пережить. Ну и времена настали…»

Вальтер громко чавкал. Каждая ложка супа превращалась во рту в клейкую кашу.

— Не чавкай, — прикрикнула на него мать. — Это еще что за мода? Ешь, словно глину месишь…

Он обиженно опустил голову, чуть не окунув нос в тарелку.

Неожиданно в комнату вошел отец и, улыбаясь, поздоровался кивком головы. Он подошел к столу, пощупал толстую скатерть под клеенкой, удовлетворенно кивнул еще раз и обменялся взглядом с женой. Они поняли друг друга.

— Отец! — Вальтер кинулся ему на шею. Из глаз мальчика брызнули слезы.

— Сын рабочего не плачет! — сурово сказала мать.

В их семье было не принято проявлять чрезмерную сентиментальность. Брозовский даже не подал руку жене. Старший сын лишь приподнял голову.

— Ну?

— Я очень спешу. Но надо хоть раз как следует помыться. Сегодня же еду. Товарищи в Альслебене берут меня на баржу, в рейс по Заале. Собери мне немного белья, Минна. Я грязный как черт.

— А куда ты едешь, отец?

Брозовский, держа сына за плечи, чуть отстранил его от себя.

— Это что у тебя, малыш? — уклонился он от ответа.

На лбу мальчика, от брови до волос, темнел еще не заживший шрам. Вальтер быстро прикрыл его ладонью и сказал, что «ничего особенного». Новый классный руководитель вызвал его на первом же уроке и заставил учить гитлеровское приветствие. Потом учитель сказал, что его отметки ниже всякой критики и что совершенно непонятно, почему такой «образцовый» мальчик сидит во втором ряду. Отныне его место за первой партой, перед самой кафедрой, на виду у учителя. И если он не исправится, то на пасху в следующий класс не перейдет. Упрямство из него быстро выбьют. А во время перемены Вилли Рихтер подговорил своих приятелей, которые тоже вступили в отряд юных нацистов, затеять драку с Вальтером.

— Они удрали, отец. Мне вот успели влепить. Но нас было больше. Учитель записал все в классный журнал. Будто начал я. Это неправда. Рихтер своим новым ножиком ударил меня вот сюда. Теперь меня наверняка оставят на второй год, за плохое поведение… — Вальтер печально взглянул на отца.

Минна увидела, как опустились плечи мужа. Он беспомощно переводил вдруг потускневший взгляд с жены на сына. Так, значит, они вымещают злобу на детях.

— Пойду растоплю печку, воды подогреть, — сказал сдавленным голосом старший сын.

Шаркая ногами, он вышел из комнаты. Вскоре из кухни донесся шум воды, льющейся в котел, и стук деревянного корыта, которое Отто притащил со двора.

Брозовский снял куртку. Минна нарезала хлеб и поставила ужин на стол. Потом поднялась наверх и сложила белье. Брозовский торопливо ел, а Вальтер молча смотрел на него. Лоб отца прорезали глубокие морщины, по впалым щекам, словно трещины, пролегли складки. На левой руке виднелся огромный синяк.

— Что это? — показал Вальтер на руку. — Ты ударился?

— Да, — ответил отец, — ухватился неловко. — Он сам почувствовал, что отговорка получилась неудовлетворительной.

— Тебе надо скрываться, отец? — спросил вдруг Вальтер очень серьезно, так, как спрашивала его иногда мать, ожидая в ответ только чистосердечного признания, и ничего иного.

— Некоторое время, — ответил Брозовский, жуя.

— Удирать — это неправильно, отец, — строго сказал Вальтер.

— Все зависит от обстановки. Надо уметь выждать. Ничего, придет другое время, сынок. Рабочие поймут, как им действовать. Сейчас нацисты охотятся за нами, но сломить нас им не удастся. Нас так много, что им не справиться.

— Отец, а почему рабочие все терпят? Ведь их большинство, а тех куда меньше.

— Да, почему. На это трудно ответить, сынок.

Брозовский задумался. Вальтер не спускал глаз с его губ. Он хотел знать, почему рабочие так долго ждут, так медлят. Они должны бить нацистов, а не наоборот. Вот в их школе так же — детей рабочих намного больше.

— Рабочим надо еще учиться и учиться. Век живи, век учись. У них не хватает знаний. Ты сам помнишь, как нелегко было выучить азбуку… Азбука жизни гораздо сложнее. А этого большинство людей не понимает, не сознает до конца. Но когда-нибудь все изменится. И рабочие поймут, как им следует поступить. Они все возьмут в свои руки. — Он протянул ладони над столом и крепко сжал кулаки. — Вот так. Все: школа, государство, власть — все будет в их руках!

— Можешь мыться, — сказал Отто, заглянув в комнату.

Вальтер укоризненно посмотрел на брата. Неужели он не видит, что мешает разговору? Отец, отодвинув дощечку с нарезанным хлебом, быстро встал из-за стола.

— Ты же не наелся, — попыталась удержать его Минна.

— Я сыт, сыт… Времени мало.

В кухне, стоя перед корытом, Брозовский с наслаждением плескался и фыркал. Жена намылила ему спину и принесла чистую рубашку. Он чувствовал себя так, словно заново родился.

— До чего же противно, когда неделями помыться толком не можешь. Белье становится, как короста. — Он насухо вытер полотенцем плечи и тут же, без всякого перехода, спросил: — А как со знаменем? Оно ни в коем случае не должно попасть к ним в руки. Если б было можно, я охотнее взял бы его с собой. Вы что-нибудь придумали? Лучше убрать его из дома, и поскорее.

— Знамя они не получат, — просто ответила Минна.

Брозовский оделся. Минна, почистив щеткой его куртку, стала тереть воротник платком, смоченным в мыльном щелоке.

Движимый каким-то смутным чувством беспокойства, Отто пошел к наружной двери посмотреть, все ли тихо на улице.

— Папа! — с отчаянием крикнул в ту же минуту Вальтер.

Перед домом, резко затормозив, остановился грузовик. Было слышно, как через борт прыгали на мостовую люди. Внезапно посыпались осколки разбитого стекла, треснул оконный переплет, и в комнату, отодвинув штору, просунулся ствол винтовки. С улицы в окно влез штурмовик. Под ударами прикладов с треском распахнулась входная дверь. Отто попытался задержать нападающих. Какой-то верзила ударил его прикладом меж глаз. Отто, потащив за собой одного из фашистов, упал на каменные ступеньки. Удары кованых сапог обрушились на него — в живот, в зубы… Отто, стоная, скатился на тротуар.

— Беги! Беги с черного хода! — крикнула Минна мужу, задыхаясь от страха.

— Молчать!

Черноволосый штурмовик с силой оттолкнул ее к чугунной печке. Минна головой ударилась об острый край. Печка пошатнулась, из швов насаженной трубы посыпалась глиняная крошка. Потеряв сознание, Минна рухнула на пол. Вальтер с криком кинулся к матери, но штурмовик ногой отшвырнул его под стол.

В квартиру ворвался десяток нацистов. Трое из них сразу побежали наверх, двое во двор.

На Брозовского набросились четверо. Ударом приклада ему сломали поврежденную руку. От страшной боли он громко вскрикнул. Второй удар рассек лицо. Из разбитых бровей побежала кровь. Брозовский упал.

— Не торопитесь, друзья, не торопитесь, — обратился к озверевшим штурмовикам верзила, стоявший у двери. — Еще все впереди. Пусть пока подрожит да что-нибудь нам расскажет.

Усевшись поудобнее на диван, он вытянул ноги и отодвинул стол.

— Что, крысенок, залез в щель? — рассмеялся он, увидев под столом Вальтера. — Ну-ка, сопляк, вылезай и расскажи, куда вы запрятали ваше роскошное знамя?

Вальтер, не шевелясь, сидел на корточках.

Так вот фашисты какие, думал он. Отец говорил, что они ландскнехты, наемники и что в один прекрасный день рабочие, когда как следует научатся, прогонят их. Им овладело упрямство. Сердце мальчика готово было выпрыгнуть из груди, но с его губ не слетело ни единого слова. Язык будто онемел.

— Ну, выкладывай, — потребовал сидевший на диване верзила.

— Нет, вы посмотрите на этого упрямца! Недурно воспитали его старики, — сказал черноволосый штурмовик. Схватив Вальтера за шиворот, он подтащил его к дивану. — Отвечай, когда тебя спрашивают.

Верзила зажал мальчика между колен и скрутил ему уши с такой силой, что содрал кожу.

— А ты, оказывается, маленький шутник… До чего же у тебя твердые звукоулавливатели…

У Вальтера пылали уши, градом лились слезы, но он молчал. Его стегали ремнем, он молчал. Они хотят забрать знамя. Но ведь мать сказала отцу: они его не получат. Отец с матерью не хотят отдать знамя, значит, фашистам его не получить. Он не проронит ни слова.

Под конец он ползал на четвереньках по полу, ничего не соображая от боли. И когда послышался стон лежавшей возле печки Минны, истязавший Вальтера верзила потерял терпение.

— Вот стервец! Заприте его на кухне, нечего ему тут глазеть. Побеседуем-ка лучше со стариками, языки у них теперь развяжутся… А того, на улице, бросьте в машину, захватим с собой.

— Пусть сначала поговорит здесь. Если уж трепаться, так хором, — засмеялся один из штурмовиков.

— А он еще может?.. Тогда тащите его сюда, — ухмыльнулся верзила.

Двое нацистов усадили Минну на стул. Из раны на виске, которую она зажимала пальцами, сочилась кровь. В голове стоял такой гул, словно пчелиный рой бился о стенки улья. Она не ответила ни на один вопрос. Когда втащили ее старшего сына, она подняла лицо. Отто начали зверски избивать. Охваченная страхом, мать закрыла глаза. Отто стонал, не приходя в сознание. Минна вскочила и оттолкнула палачей.

— Собаки!

Удары ремней, обрушившиеся на ее голову, глухими толчками отдавались в мозгу. Боли она не чувствовала, ей казалось только, что все вокруг шаталось.

В комнату втащили Брозовского. Он еле держался на ногах, двое штурмовиков поддерживали его.

— Ну-с, поговорим спокойно, как подобает мужчинам. Нашего визита вы, как видно, не ждали, а?.. В нашем деле достаточно телефонного звонка, милейший. Только услышим, что лиса в норе, мы тут как тут и ставим капканчик. Ну, так где у вас знамя, Брозовский?

Брозовский ничего не слышал. Казалось, он прислушивается к чему-то далекому-далекому, доносящемуся оттуда, где горняки свободно живут и трудятся. Он не видел десятерых штурмовиков, которые, толкаясь, ввалились в его маленькую комнату. Не слышал и того, что сказал верзила:

— Что ж, если у них в доме такие порядки, всыпьте ему!

Тело Брозовского, словно брошенное на рештак, сотрясалось от беспрерывных ударов. Нацисты били его, пока у них не онемели руки. Четверо держали старшего сына и Минну. Порой он видел их, стоявших в двух-трех шагах со скрученными за спиной руками. Один из штурмовиков стволом винтовки не давал Минне опускать голову. Пусть все видит. Ее полузакрытые глаза горели диким гневом, нацисты с трудом удерживали ее.

— Отдашь красную тряпку?

Брозовский, казалось, не слышал вопроса. Он молчал. Молчал и когда нацисты привели Вальтера из кухни и на глазах у отца стегали так, что мальчик зашелся в крике.

— Отдашь свою красную тряпку, отдашь?.. Где знамя? Говори!

Зрелище было ужасное. Тело Брозовского под градом ударов изгибалось, как пружина. Ругательства озверелых бандитов не поддавались описанию.

— Вот проклятая сволочь!

Нацисты, выбившись из сил, стали совещаться и решили начать все сначала.

— Ты отдашь тряпку, отдашь?..

Ни слова. Молчание. Лишь один раз, еще в сознании, Брозовский встретился взглядом с женой. Чуть заметно поведя головой, она ответила на его немой вопрос. Он знал, что иного ответа Минна не даст. Брозовский падал, его поднимали и снова били, но он молчал.

— Лёвентин, готово?

Звеня шпорами, в комнату вошел Альвенслебен. Среди штурмовиков поговаривали, что он любит драматические эффекты. Его появление было точно рассчитало. Штурмовики ухмылялись. Крейслейтер тщательно продумал операцию, назначенную на эту ночь в Гербштедте. Он намеревался проучить «сброд». Четверых уже посадили в подвал. А на этого он пожелал посмотреть лично. Бартель позвонил как раз вовремя. Вчера вечером Альвенслебен поспорил на пять бутылок шампанского. Пари принял директор Лингентор. У старого мошенника отличный нюх: он быстро включился в круг «жертвователей» и подал заявление о приеме в НСДАП. Однако Альвенслебену хотелось заполучить его в СА, — здесь Лингентору помогут сбросить лишний жирок. Взносы ему придется платить порядочные. Впрочем, сейчас они все перестали скупиться.

Самое позднее пятого марта, когда станут известны результаты выборов в новый рейхстаг, которые принесут фюреру абсолютное большинство, в Эйслебене, у подножия памятника Лютеру, должно быть сожжено Криворожское знамя. За сожжение знамени, за победу на выборах, за окончательное поражение коммунистов собирался он выпить выигранное шампанское.

Лингентор полагал, что знает Брозовского лучше. В свое время Брозовский причинил ему немало хлопот. Дело тогда зашло так далеко, что генеральный директор «пропесочил» его, Лингентора, словно рядового чиновника. Лингентор знал: Брозовский знамени не отдаст.

Альвенслебен только усмехнулся и заверил Лингентора, что тот ошибается. Пусть только этот большевик попадется ему в руки. У него, Альвенслебена, заговорит любой.

И вот этот момент наступил.

— Ну, как дела? — нетерпеливо спросил Альвенслебен.

— Ничего не получается, крейслейтер. — Лёвентин вытянулся по стойке «смирно».

— Очень мило. Тоже мне герои.

Брозовский лежал без сознания на полу.

— Принесите воды. Сейчас очухается.

Они облили его, встряхнули, поставили на ноги. И не добились никакого ответа.

Альвенслебен, сидя на диване, покачивал ногой. Его надменное лицо чуть потемнело.

— Так, значит, не хочет. Заговорит потом. Все образуется. — Он поиграл хлыстом перед глазами Брозовского. — С сегодняшнего дня вашим праздничкам конец… Дом обыскали? — обратился он к Лёвентину.

— Поверхностно.

— Тогда приступайте. — Он вышел на улицу.

В доме все перевернули вверх дном.

Четверо Брозовских молчали. Они не слышали ни звука, едва шевелились; они молчали. Потом старших вывели из дома, и младший остался один.

Когда — последней — вытолкали его мать, он уткнулся лицом в спинку дивана и зарыдал…