Криворожское знамя

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Жизнь в доме Брозовских словно замерла на долгое время. Немецкий народ получал пушки вместо масла. В Испании второй год бушевала гражданская война. Единственная связь с миром поддерживалась через маленький самодельный радиоприемник, возле которого старый Брозовский просиживал вечерами, плотно завесив окна и заперев двери.

Он не замечал перемен в поведении старшего сына. От природы замкнутый, Отто обычно редко выходил из дому. Он стеснялся людей и не любил толпы. Сидя в уголке дивана, не принимая участия в семейных разговорах, он мечтательно улыбался и тихонько насвистывал. Но в последние дни, к удивлению родных, он стал чаще выходить из дому, возвращался ночью, а на другой день бывал весел и бодр.

Некоторое время мать тоже ничего не замечала. Но вскоре почувствовала, что сын что-то затеял.

Наконец весной, краснея и заикаясь от смущения, Отто открыл свою тайну: он собирается жениться.

— Кто же она? — спросила мать.

— Да ты ее не знаешь, — замялся Отто.

— Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы познакомимся с невестой? — насмешливо спросил отец.

Покраснев как рак, Отто выбежал из комнаты. Со двора донеслось его громкое пение.

— Рад, что наконец признался. — Брозовский весело подмигнул жене.

Отец не ошибся. Уже несколько недель Отто собирался поговорить с родителями, но откладывал со дня на день. И сейчас он был очень доволен, что все прошло удачно. Вальтер, узнав новость, стал барабанить кулаками по спине брата.

— Ну и хитрец! Другие хвастаются своими невестами, а ты прячешь. Интересно, скоро я буду дядей?

Вальтер помчался вокруг стола, спасаясь от ремня Отто.

И вот наступил торжественный день: Отто привел невесту.

— Это Лизбет, ее отец работает на латунном заводе…

Отто чувствовал настоящий страх перед матерью — он знал, какой у нее зоркий глаз, и не был уверен, выдержит ли девушка испытующий взгляд. Но волнения были напрасны: его невеста, простая, расторопная девушка, сразу пришлась Минне по сердцу.

Скромные свадебные торжества окончились быстро, почти не замеченные соседями; молодые поселились наверху, и Лизбет вошла в семью, словно принадлежала ей всегда. В доме стало несколько оживленнее.

Осенью произошли еще два знаменательных события: Отто досрочно стал отцом, а несколько дней спустя, когда он возвращался из шахты, его снова встретил тот самый велосипедист, который два года назад передал ему письмо из Саарской области и которого он так долго и нетерпеливо ждал.

— Один человек вспомнил о тебе, — лаконично произнес велосипедист, вручив Отто помятый конверт, и поехал дальше.

Газеты сообщали о взятии Гижона франкистскими войсками. Герника была разрушена. Нацистская пресса утверждала, что красные сровняли город с землей, хотя весь мир знал, что немецкие летчики на «штукасах» разбомбили маленький баскский городок дотла. Гитлеровский легион «Кондор» вписал еще одно позорное деяние в мировую историю.

Письмо читали дома всей семьей. Его прислал Пауль Дитрих из Испании. Этот конверт объехал полсвета. Он побывал в карманах матросов, докеров, железнодорожников и нелегальных курьеров. В письме сообщалось, что Эльфрида с ребенком живет в Советском Союзе, а Пауль с осени тысяча девятьсот тридцать шестого года сражается в рядах Интернациональной бригады. «No pasarán!»[8], — заканчивалось письмо.

Отто сжал кулаки. А он торчит здесь, ничего не делает, даже пальцем шевельнуть не может. События вокруг идут своим чередом. Малейшее движение антифашистских групп беспощадно подавляется. Отец сидит у радио; вся его деятельность свелась к слушанию московских передач. Передавать услышанное дальше он уже не мог.

— Я не могу больше сидеть сложа руки, — сказал Отто отцу. — Почти два года прошло, а мы только сейчас от какого-то велосипедиста узнаем, что наша партия жива. Но где она?.. Мы-то не участвуем в ее борьбе.

Он опустил голову и уставился в стол. Брозовский принял слова сына как упрек и не нашелся, что ответить. После долгой паузы Отто прокашлялся и сказал:

— Это не дело, отец, что нас так долго не привлекают к работе.

Брозовский-старший еще больше ссутулился.

— Мне тоже это не нравится. Я все жду и жду… Но, видимо, у подпольного руководства есть свои соображения…

— Соображения, причины… Я хочу действовать! — Отто нетерпеливо стукнул кулаком по столу. — А может, нам не доверяют?

— Ерунда! Кто может нам не доверять? Просто за нами фашисты следят особенно внимательно и того, кто с нами свяжется, тотчас повесят.

Брозовский был недоволен тем, что мог только успокаивать. Точно так же, как и Отто, он знал: партия жива. Это было ощутимо по тысячам мелких событий и происшествий, а иногда и зримо.

Аресты в Гетштедте, в Эйслебене, на шахте; неожиданно забрали совсем незнакомых людей… Однако бывших заключенных все еще не привлекали к подпольной работе в целях безопасности. Их ряды после арестов поредели. Судебные процессы следовали один за другим, но общественность ничего о них не знала; подпольные группы не были связаны друг с другом.

— Только один-единственный раз я имел связь с центром, — тихо сказал Брозовский, — но этот товарищ вынужден был скрыться. Поэтому я не рассказал тебе. Местное руководство провалилось, он один уцелел. Полагаю, что ему удалось бежать за границу.

— Но ведь ЦК должен находиться где-то в стране, не все же работают за границей.

— ЦК здесь! — ответил Брозовский с уверенностью, не допускавшей никаких сомнений.

— Тогда я организую на шахте тройки. Надо только начать, а связь с центром мы уж найдем.

Отто объединился с Вольфрумом, Боде, Шунке и другими товарищами. Но дело не подвигалось, связаться с центром не удалось. Работа их ограничивалась шахтой и распространением информации.

Слушали радио. Интернациональные бригады заняли Теруэль, однако войска генерала Франко, в состав которых входили легионеры, марокканцы, итальянцы и немцы, вновь захватили его. Немецкие войска оккупировали Австрию, Чемберлен — «человек с зонтом» — продал Чехословакию на Мюнхенской конференции. Вальтера послали отбывать трудовую повинность. По всей Германии раздавался «Эгерландский марш», вскоре он загремел из Пражского Града. Брозовский хворал. Началась война.

Зимой пришло письмо от Вальтера из Польши:

Минна взяла у него из рук письмо, еще раз внимательно перечитала и спрятала в старый настенный календарь, где она хранила письма. Брозовский разгневался. Не слушая его, она вышла в кухню и уселась на табуретку, на которой всегда сидел Вальтер.

Весной от него пришло письмо из Норвегии. В сложенной вчетверо слегка влажной бумаге с расплывшимися буквами лежал березовый листок. «Здесь еще встречаются карликовые березки, но мы топаем все дальше на север, а там деревьев нет совсем», — писал Вальтер. Письмо кончалось следующими словами: «Сердечный привет от солдат Вальтера Брозовского и Вилли Боде. Мы все еще вместе».

В сентябре Вилли приехал в отпуск из Франции и привез привет от Вальтера. Вилли присвоили чин обер-ефрейтора. Он сообщил Отто, что на Вальтера в их части с первых же дней смотрели как на меченого.

— Что бы он ни сделал, ему все равно достается. Фельдфебель — редкая сволочь. Говорили, что он из Шохвица, но это неверно. Живем, как арестанты. А знаешь, кто у нас командир? Управляющий из имения Вельфесгольц, он теперь майор. И надо же, чтобы мы попали как раз к нему. Так что нашу жизнь представляешь…

Слушая Вилли, Отто комкал в руке какую-то бумагу. Это была полученная сегодня повестка о явке на военную службу в город Майнц.

— А как вообще настроение? — спросил он. — Я имею в виду солдат. Рвутся в Англию?

— Гм, настроение? Там и рта не раскроешь! Солдаты словно с ума посходили. Хотят перевернуть весь мир. Когда нас привезли из Норвегии во Францию, там уже все было окончено. Так они обозлились, что опоздали.

— Ну, а ты? Тоже получил лычку?..

— Иди ты к черту! Я — как все. А что прикажешь делать?

Вилли предложил Отто сигарету.

— Ну, а в общем-то, у Вальтера в порядке? — спросил Отто, почувствовав, что Вилли чего-то не договаривает.

— Где там! Только матери не рассказывай… Его направили в стройбат. Знаешь, что это такое? Ну вот…

Вечером Отто уложил свой чемодан. Лизбет плакала без удержу. Прощаясь, он постеснялся обнять ее при родителях.

— Нас становится все меньше, — сказал ему отец по дороге на вокзал.

— «Блицкриг» заморочил головы даже тем, кто еще до последнего времени рассуждал здраво, — ответил Отто. — Один из нашей бригады, который всего месяц назад вполне разумно смотрел на вещи, ходит теперь с нацистским значком. Он дал мне добрый совет, чтобы и я к ним присоединился. — Отто сплюнул.

Когда поезд тронулся, Отто крикнул из окна:

— Привет маме и Лизбет… И вообще… — Он вытянул руку в «великогерманском» приветствии и сжал кулак.

Письма Отто приходили с «Атлантического вала», из Бельгии, с океанского побережья. А потом — из лагеря, который имел только номер почтового ящика.

В это время Карл Вендт, обер-лейтенант Африканского танкового корпуса, неделями слонялся по Гербштедту в плотно облегающем мундире цвета хаки, оповещая о предстоящей свадьбе с Линдой Бинерт. Владельцы лучших ресторанов в округе встречали его с распростертыми объятиями, как прибыльного клиента. Он сорил деньгами так, будто сам их печатал.

Свадьбу отпраздновали очень пышно. Невеста, вся в белом шелку, шла под руку со своим обер-лейтенантом. «Из Парижа!» — доверительно сообщала она всем, кто интересовался ее нарядом. Брозовские, жившие уединенно, ничего не ведали о свадебных приготовлениях. Поэтому они были очень удивлены, когда против их дома эсэсовский оркестр заиграл «Марш африканцев», открывая торжественный вечер. Торговец утильсырьем вывез после пирушки полную телегу осколков. Разгулявшиеся гости напоили его дряхлую клячу пивом, и она вытанцовывала, словно породистый арабский жеребец.

Ольга Бинерт нажала на все кнопки и педали. В Женском союзе судачили, что это самая шикарная свадьба, какую когда-либо играли в Гербштедте; даже шикарнее свадьбы старого графа Шуленбурга, которому прислал телеграмму с поздравлением сам кайзер и лично засвидетельствовало свое почтение все дворянство между Заале и Гарцем. Сорок одна пара — в соответствии с текущим сорок первым годом — выступала в торжественном шествии. Мужчины — все в мундирах. Прибыл даже Альвенслебен, штандартенфюрер дивизии СС «Мертвая голова». Он вел под руку мать невесты. Бартель злился. Ему пришлось шагать рядом с собственной супругой, причем в шестой паре, вслед за Хондорфом, ортсгруппенлейтером Гюнермарком и за старшим зятем Бинертов — Куртом, который был облачен в серую полевую форму СС со значком гауптштурмфюрера в петлицах и Рыцарским крестом на шее. Старшая дочь Ольги была в благоухавшем платье с фламандскими кружевами. Альвенслебен поздравил ее. Ольга Бинерт сообщала налево и направо, что «ее зять летает из Антверпена бомбить Англию», хотя всем было известно, что он служит в танковых войсках. Ольга выпросила для себя у Хондорфа небольшой пустячок. Из Лиона, города шелкопрядильщиков, он прислал ей пакет. Сегодня на ней было лучшее платье из всех, что она когда-либо имела. Ольга даже перещеголяла своих дочерей. Можно было подумать, что невеста она.

Шествие замыкал Бинерт с нафабренными усами. Под руку с ним Альма Вендт. Годы не прошли для него бесследно. Новенький мундир СА еще больше подчеркивал его согнувшиеся плечи. Изысканное общество и подавляло и возвышало его одновременно. Альма надела черное платье, которое сын купил ей после похорон своего отчима. Оно было единственным у нее. Старшая дочь написала ей, что не приедет на свадьбу. Такой компании она не подходит. Младшая дочь пришла, да и то потому, что брат пригрозил; его однополчанину не хватало девушки для пары. Младшая справедливо заметила: сестра не приехала потому, что отец перевернулся бы в гробу, если б увидел ее в этом обществе.

Церемония венчания длилась недолго. Пастор сделал все, что от него требовалось по долгу службы. Переусердствовал только кистер. Звонили все колокола до единого.

Пиршество открылось в ресторане «У ратуши» с большой помпой. Альвенслебен произнес речь, в которой подчеркнул, что молодой супруг уже с юных лет присягнул на верность фюреру, несмотря на всяческие препятствия, которые ему пришлось преодолевать. Он не забывал своего долга, даже когда действовал против воли родителей, избравших ложный путь. И вот он вошел в состав элиты фюрера.

Во время речи Альвенслебена Альма незаметно ушла домой. Бинерт, обрадовавшись, что теперь ему никто не помешает, занялся напитками.

Поздней ночью на улице раздался топот и галдеж, пьяные голоса загорланили песню. Гости провожали «молодых». Самый лихой гость выбил окно в доме Брозовских.

Минна молча собрала осколки. Губы ее сжались в тонкую полоску. Она видела, как страдал муж, но помочь ему ничем не могла.

Жизнь у них стала серой. Брозовский отчаянно сопротивлялся болезни. Но однажды его подкосил страшный удар и он слег.

Гитлеровские полчища разгромили Югославию, захватили Грецию, пытались добраться до Александрии…

Брозовский сказал Вольфруму:

— Они достукаются… Вот увидишь: эти победы приведут их к гибели.

Седой, молчаливый, мрачный Вольфрум ответил:

— Теперь у них в руках вся Европа. Они собираются победить на всех фронтах, окончательно. Какие у них еще планы? На шахтах и заводах растут барачные лагеря. Миллионы угнанных в неволю иностранцев вынуждены работать на них, на войну!

Он сомневался, доживет ли до того дня, когда можно будет дышать свободно, и взглядом как бы просил у друга поддержки и совета.

А Брозовский верил: этот день непременно настанет. Не усомнился он и тогда, когда Вольфрум передал ему свой разговор с одним старым социал-демократом, работавшим в профсоюзе, человеком честным и порядочным.

— Чего ты хочешь? — сказал тот. — Мы боролись десятки лет, и безрезультатно. У нас не было единства. А теперь… Одним росчерком пера Гитлер осуществил то, чего мы столько времени добивались. За Первое мая платят предприниматели, и они обязаны оплачивать все праздничные дни; безработных нет, заработная плата растет, отпуска стали законом, рабочий приобрел вес… Мы живем…

— А война?

— Войну, можно сказать, уже выиграли!

Но не это подкосило Брозовского.

Как-то вечером к ним пришла исхудалая, совершенно подавленная женщина. На щеках ее горели лихорадочные пятна, грудь разрывалась от страшного кашля. Лицо ее покрывала мертвенная бледность. В полумраке Минна не сразу узнала Лору Рюдигер. Брозовский хотел встать, чтобы поздороваться с гостьей, но не смог. Лора сказала, что Фридриха больше нет в живых: его убили в концлагере.

Рюдигер… Это он прятал знамя на своем теле.

Никто не знал, как он умер. Всю ночь просидели Брозовский, Минна и Лора на диване. Так и застал их хмурый рассвет. Голова у Брозовского была тяжелая, сердце билось неровно, во рту пересохло, язык не слушался.

Они почувствовали себя старыми и одинокими. Минна уложила мужа в постель. Она тащила его на руках, как Вальтера в тот вечер, когда вернулась из тюрьмы.

В горячечном бреду Брозовский дрался с врагами. Срывал с себя рубашку, прятал в нее знамя, водружал его на копер Вицтумской шахты, нес его на похоронах Рюдигера, размахивал им над головами тысяч демонстрантов, заворачивался в алое полотнище, чтобы погибнуть вместе с ним, и победоносно вздымал его, когда атакующая лавина рабочих свергла фашистскую власть.

Он кричал, звал погибших товарищей. Обливаясь потом, разговаривал с ними, как если бы они сидели у него дома за столом. Рюдигер, Гаммер, Вендт…

Он обещал им, что будет ждать их. Он верит им. Он знает, что они верны партии и вместе с ним будут стоять возле знамени.

Знамя, знамя…

Перепугавшаяся Минна вызвала врача из больницы. Поджав губы врач стоял у постели Брозовского. Он знал, о каком знамени говорил больной, хотя Минна, чтобы заглушить бред мужа, разговаривала нарочито громко.

Под белым халатом врач носил на лацкане пиджака значок НСДАП. Минне было известно, что он отказался поместить в больницу работавшую в поместье польскую девушку, у которой рука попала в соломорезку: даже управляющий, без сомнения, далеко не жалостливый человек, и то возмущался поступком врача. Хотя скорее всего он жалел не пострадавшую девушку, а потерянную рабочую силу.

— Вы неисправимые дураки, — сказал врач. — Вы поставили себя вне народа. Тот, кто теперь еще хранит эти тряпки, — безумец. Немецкие солдаты стоят в Нарвике и на Крите, движутся к Суэцкому каналу, а сегодня…

Минна невольно отступила к стене. Она почувствовала, что услышит сейчас нечто ужасное.

— …а сегодня утром, — продолжал он с ненавистью, — мы перешли русскую границу. Большевикам пришел конец. Через полтора месяца на площади у кремлевской стены будут сожжены все красные знамена мира!

— Нет!.. Ошибаетесь! Они не сгорят! Это погубит Германию…

— Фрау Брозовская! — Голос врача повысился до визга. — Я предупреждаю вас. Мы соседи, я врач, и тем не менее я предупреждаю вас!..

Когда он ушел, Минна разорвала рецепт и растоптала клочки. Она лучше знает, отчего заболел муж. Такой врач ей не нужен. Минна ругала себя за то, что вызвала его. Сама справится! Он, видите ли, предупреждает — от чего?.. Нет, сейчас уже поздно предупреждать! Они напали на Советский Союз, хотят уничтожить… Кого? Страну рабочих и крестьян, ха-ха-ха! А вдруг они сегодня или завтра придут сюда с обыском? Знамя — нет, никогда!

Минна положила мужу компресс на грудь. Пот лил с него градом. Затем обернула теплыми компрессами голени и энергично растерла все тело до красноты; припомнила старинные домашние рецепты, о которых слышала еще от бабушки. Брозовская изо всех сил боролась за здоровье мужа и выходила его.

Через три дня, хотя температура еще не спала, он открыл глаза. Взгляд его был ясен.

Минна сложила руки. Она думала о горящем Брест-Литовске, о других советских городах и селах, охваченных огнем, об ужасах новой войны, о Рюдигере и Гаммере, о Криворожском знамени…

«Пускай узнает обо всем, — решила она, — теперь это его не убьет, он одолел болезнь, ему необходимо знать».

— Нацисты вторглись в Советский Союз, — сказала Минна.

Пересохшие, потрескавшиеся губы больного раскрылись. Из груди его вырвался долгий мучительный стон, пылающее лицо побледнело. Положив руку ему на лоб, Минна почувствовала холодную кожу.

— Это будет их концом, — сказала она, — на этом они свернут себе шею.

Он сам, без ее помощи, сел в кровати. Его бугристый лоб, заросшие рыжеватой щетиной щеки, покрытый шрамами череп, полуоткрытый рот, в котором виднелось лишь несколько зубов, — все напряглось, подтянулось. Минна воочию увидела, как в нем прибывают силы.

Брозовский справился не только с болезнью, он преодолел и слабость своих разбитых суставов. Отказавшись от помощи Вольфрума, он сам надел чистую рубашку.

Он рассмеялся. Желчно, горько, язвительно, с чувством превосходства.

— Пусть попробуют! — сказал он.

Через неделю ему удалось установить первую связь. Он разыскал того горняка, который вскоре после его возвращения из Лихтенбургского лагеря сказал ему: «Подожди, ты еще нам пригодишься». Вот и дождался Брозовский своего часа. С утра до вечера он был теперь на ногах. Цонкель заявил ему, что готов сотрудничать, он даже настаивал на этом.