Криворожское знамя

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Кризис гигантскими шагами шел по Германии. Наступила зима, за ней весна, а люди по-прежнему оставались без работы. Минули лето и осень, и начался новый год. Для гербштедтцев так же мало что изменилось, как и для жителей Брауншвейга, Лейпцига и Франкфурта. Разве что этой весной в деревне не нуждались больше в наемной рабочей силе. Городских батрачек отослали домой, — на их место пришли потерявшие работу крестьянские дети. Ну, а скот, зерно, — кто их теперь купит, если прошлогодний урожай лежал непроданным. Всем приходилось экономить; в помещичьей усадьбе расквартировали полсотни долговязых парней из «Добровольной трудовой повинности». Инспектор командовал ими, как на казарменном плацу.

Генрих Вендт так отощал, что стал похож на скелет. На партийных собраниях он выдвигал нелепые требования, кричал, горячился, а в день выплаты пособия пропивал его. Жена Вендта смотрела на Брозовского запавшими глазами. «Помоги! Как ты еще можешь терпеть это?» — читал он в ее голодном взоре.

Он попытался пристыдить Генриха; тот сначала съежился, словно ребенок, которого отругали, но потом оскалил зубы:

— Это она тебя подговорила, ты хочешь мне указывать, да?.. Все вы гады!

Ночью он выбил стекла в доме Бартеля.

Брозовский с утра до вечера был на ногах, выступая на разных собраниях. В партию пришли сотни новых членов.

Но как помочь людям утолить голод? Чем?.. Проклятье! Минна отдавала все, что могла, иногда и обед мужа, а он только потуже затягивал пояс. И где она только добывала еду?

Дольше все это продолжаться не могло, катастрофа надвигалась, конец был неминуем.

Но он не наступал.

Четыре миллиона безработных в Германии, пять миллионов, шесть миллионов. Безработица в стране разрослась, как плесень в прогнившем доме. Работающих неполную смену, «скакунов», «сверхкомплектных» уже никто не учитывал, лишенных пособия по безработице — тоже. Язык обогатился доселе неслыханными понятиями. Вошли в обиход «Побез», «Покри», «Блапо» — пособие по безработице, помощь в связи с кризисом, благотворительная помощь, фонд социального обеспечения; вот за счет чего существовала, прозябала одна пятая, затем одна четвертая и, наконец, треть немецкого народа. Размер пособий все сокращался и сокращался, заработная плата еще работавших снижалась и снижалась, уровень жизни населения стремительно падал. Демонстрации, стачки, запреты, локауты, увольнения, компромиссные сделки, снова стачки — ничто не могло сдержать непрерывного падения зарплаты. Чрезвычайные декреты, новые налоги, надуманные вычеты, распродажи, банкротства, биржевой ажиотаж, аферы, разорение в невиданных масштабах; бешеный вихрь, который не могла остановить никакая сила. Лихорадило всю страну: кризис потрясал устои государства, подсекал жизненный нерв народа и то, что господствующий класс именовал своим порядком. Безумие этого порядка губило множество жизней, государство взваливало на плечи слабых новые тяготы и дарило богатейшим то, что теряли выброшенные в нищету. Самоубийства стали будничным явлением, проституция приняла массовый характер, число объявлений о принудительной продаже с торгов превысило количество закрывшихся предприятий, тысячи крестьян покидали свои дома и шли нищенствовать. Лишь у судебных исполнителей и служащих биржи труда прибавилось работы. Все погрузилось в пучину безнадежности.

Порты в Гамбурге, Бремене, Киле и Висмаре превратились в кладбище кораблей, океанские великаны ржавели, пришвартованные к причалам. Продолжали закрываться фабрики, заводы и шахты, выбрасывая за ворота рабочих и служащих, в опустевших эллингах верфей гулял ветер. В то время как бесчисленное множество людей мерзло в нетопленных домах, возле шахт громоздились пирамиды угля, а горняков, которые добывали его, выставляли за ворота. Сотни тысяч рабочих и их семьи не голодали только благодаря тому, что Советский Союз заказал в Германии промышленное оборудование на миллиардные суммы.

Простой человек растерялся.

Перед ним разверзлась бездна. Радио и пресса с утра до вечера морочили ему голову, ораторы всевозможных партий и союзов сбивали его с толку. Только одна партия, партия Эрнста Тельмана, говорила ему неприкрашенную правду и указывала путь к победе.

Все партии ударили в предвыборные барабаны. Предстояло избрать нового рейхспрезидента. На стенах домов, в витринах, в подворотнях были расклеены плакаты. Нередко поверх одних наклеивали другие. Там, где домовладелец следил за этим, плакаты оставались в неприкосновенности.

На фасаде здания биржи труда, на уровне второго этажа, висел огромный портрет Отто Брауна.

«День выборов — день выплаты», — гласила гигантская надпись над ним.

— Чудеса, — усмехался Юле Гаммер. — Непременно приду. Интересно, сколько монет они отвалят безработному?

Вместе с Генрихом Вендтом они стояли у дверей биржи и раздавали маленькие, написанные от руки листовки: «Ваш кандидат — транспортный рабочий Эрнст Тельман!»

Длинная очередь конвейером ползла по коридору мимо кассовых окошек биржи. Чиновники, ставившие отметки в учетных карточках безработных, действовали как автоматы. Карточка, печать, карточка, печать…

Генрих безуспешно пытался пробиться сквозь толпу к наклеенному на стене плакату. Обступившие его безработные посмеивались.

— Мало каши ел в детстве, Генрих, — добродушно пошутил Гаммер. — «Железный фронт» — великан, а ты карлик… Вот силенок-то и не хватает.

У Юле чесались руки сорвать предвыборный плакат СДПГ, отпечатанный на роскошной золотисто-желтой бумаге. Но он сдержался и сказал:

— Эс-дэ-пэшники ничего лучшего не придумали, как откопать боевой призыв времен Августа Бебеля. Старик перевернулся бы в гробу, если б знал, что его слова напечатают в желтых листках.

— Уж очень часто приходится ему вертеться, — пробурчал Генрих и, ссутулившись, зашагал по улице.

Гаммер раздавал последние листовки.

— Против курортника с гинденбурговскими усами! Против Дюстербродяги! Против Гитлербурга и его коричневой шайки! — приговаривал он всякий раз, вручая листовку. — Голосуйте за нашего Тэдди!

Пауль фон Бенкендорф и фон Гинденбург, фельдмаршал монархии, превратившийся в мифического героя воинских союзов, уже семь лет как восседал в кресле президента республики, посягая на ее жизнь, словно рыцарь-разбойник.

Теперь его избрал своим покровителем так называемый «центр» — двадцать партий, не располагавших ничем, кроме председателей с секретариатом и больших денег.

Эдуард Бинерт об этом никогда не задумывался. Выйдя с перевязанной щекой от зубного врача, он услышал, как Юле Гаммер громко сказал:

— Голосуйте против победителя смертью, против Гинденбурга!

Бинерт тут же перешел на другую сторону улицы, опасаясь, как бы грубиян Гаммер не прицепился к нему.

В этом году, особенно в последнее время, Бинерт чувствовал себя неважно. Он прихварывал. После забастовки он надеялся, что на него наконец-то обратят внимание, но ошибся. Восстановленных на работе горняков оберштейгер Кегель на второй день по окончании стачки послал расчищать штреки. Несколько месяцев Бинерт зарабатывал очень мало, а когда снова вернулся к прежней работе, то попал в такой забой, где сам черт сломал бы себе зубы.

Беготня Ольги по начальству не дала никаких результатов. Бинерт, не выдержав нагрузки, обратился в профсоюзную больницу.

— Так, еще один кандидат, — сказал ему врач. — Не в президенты, разумеется, а в полуинвалиды! Пишите заявление, для производства вы только обуза. Вам надо удалить зубы, а потом на отдых.

И вот зубы, вернее, те огрызки, что от них остались, удалили. Тяжело дыша, Бинерт медленно брел по Гетштедтской улице. Разобраться в этой предвыборной путанице ему тоже было не под силу. Гинденбург, Дюстерберг, Гитлер, — кого из них выбирать?

За фельдмаршала он уже голосовал не раз, это правильный старик, настоящий полководец, бастион в сражении.

Но Дюстерберг тоже неплох, как-никак вождь «Стального шлема»… А он, Бинерт, никогда не был против «стальношлемовцев», старых фронтовиков. Ведь это ветераны кайзеровской армии, к которой некогда принадлежал он сам.

Да, а потом еще фюрер… Ольга об этом и говорить больше не хотела. Правда, он заметил, что она колеблется между мнениями зятя и фарштейгера. Хотя сама была членом Женского союза.

Вот и разберись тут. Бинерт остановился.

А это что такое? Ах да, сосед готовится к выборам. Что же он прикрепляет к стене?

Последние несколько метров до дверей своего дома Бинерт шел чуть ли не спиной вперед, чтобы не видеть Брозовского и большой портрет Тельмана.

Отто, заметив это, усмехнулся. «Как был дураком, так и остался», — подумал он и покачал головой.

— Рабочие голосуют за Тельмана, правда, отец? — громко крикнул Вальтер.

Ольга встретила мужа причитаниями.

— Что случилось? Неужели тебе дали бюллетень?

— Да. Глупая история. — Бинерт еле ворочал языком, во рту все распухло.

Она приготовила отвар из ромашки для полосканья и компрессов.

— Только бы ты не слег, этого нам как раз не хватало. Счета ведь не оплачены, а тут еще радиоприемник навязала себе на шею.

Он опустился на ящик с углем.

— Нет, иди сюда, ложись. — Ольга взбила подушки на диване.

Бинерт удивленно посмотрел на жену. Что это с ней стало?

— Ложись, ложись, тебе надо беречься. — Ольга испугалась, увидев, как он ослабел.

— Я лучше лягу в постель. — Бинерт пошатнулся.

Ольга побледнела и схватилась за грудь. Впервые за последние десять лет их тридцатилетней супружеской жизни она испытывала сейчас к мужу вместо привычного пренебрежения какое-то иное чувство. Она вошла в спальню и присела на край кровати. Ольга вдруг осознала собственную низость. Это мучительное чувство длилось несколько мгновений, она попыталась подавить его, но безуспешно. Как я с ним обращалась! Какие только гадости не говорила ему! Что заставляло меня это делать? Тщеславие, тряпки, зависть к живущим лучше нас? Услышав слова мужа, она очнулась.

— Ну, радиоприемник мне тоже хотелось приобрести, так что это не только твоя покупка. Интересно ведь послушать речи, концерты.

Ольга обрадовалась, что он заговорил. Она сделала компресс из отвара ромашки и положила ему на щеки. Постепенно к ней возвращалось внутреннее равновесие.

— Ничего, как-нибудь обойдемся, — сказала она.

— Я тоже так думаю.

— Все-таки раньше нам жилось спокойней.

— Когда раньше?

Она промолчала. В самом деле, когда это было? Когда они поженились и родились дети и у них не было кроваток? Она отогнала мрачные мысли и вспомнила шахтерские праздники и то, как за ней ухаживали штейгеры.

— Сегодня в двенадцать выступает фюрер, речь обещали передавать по радио, — сказала она, чтобы сменить тему. — Если по радио не будут, то прочтем в газете.

— За кого же нам голосовать?

— Курт сказал: только за Адольфа Гитлера!

— А фарштейгер?

— Тоже. Но сам он за Дюстерберга.

— А как быть с Гинденбургом?

— Курт сказал, что он ставленник плутократов.

— Я хочу знать, что ты думаешь.

— Я смотрю, как выгоднее. Курт говорит, что нацисты придут к власти. Так или иначе. Значит, и для нас лучше, если мы будем за них. — В ее голосе зазвучали знакомые резкие нотки, как всегда, когда она разговаривала с мужем.

Бинерт отвернулся к стене.

— Я вконец запутался. Люди с ума посходили. Тот, — он показал пальцем через плечо, намекая на Брозовского, — голосует за транспортного рабочего.

— Какое нам до него дело? А Гинденбург для нас больше не годится. Он стар.

— Мы тоже не молоды.

— Только не разговаривай так с Куртом. И особенно на шахте, слышишь? Если мальчик узнает… — Она приложила палец к губам и вышла из спальни.

Усевшись за стол, Ольга принялась подсчитывать долги. Оставалось еще уплатить семь взносов по тридцать пять марок. И, кроме того, три взноса за материал на пальто, о котором муж не знал.

Подперев голову ладонью и поджав губы, Ольга уставилась на лежавшие перед ней бумаги.