Криворожское знамя

ГЛАВА ВТОРАЯ

После окончания смены в нише продольного штрека за динамитной камерой собралось несколько шахтеров. В скудном свете ламп все они — запорошенные черной пылью, в одинаковых войлочных касках — казались на одно лицо. Они уселись на красный песчаник, скрестив ноги и прислонившись спиной к стене. Скупые движения их были так же неторопливы и обдуманны, как и речь.

Брозовский сел в переднем углу, чтобы видеть весь штрек до самого квершлага. Когда господа из инспекции безопасности попытались было умалить угрозу прорыва горючих газов, он им кое-что высказал. Штейгер Бартель зашипел на него и потребовал, чтобы он немедленно поднялся наверх. Но Брозовский покинул свой пост, только когда пришел сменщик.

По квершлагу к подъемнику не спеша двигались шахтеры, окончившие смену. Светящиеся точки плыли в темноте, словно гирлянда праздничных огней парохода. Подъемник то и дело заедало, людей приходилось вывозить небольшими группами. Да и спуск дневной смены порядочно задержался из-за неожиданного прорыва горючих газов.

Рядом с Брозовским молча опустился на землю человек богатырского сложения. Шахтеры кого-то ждали. Прошло уже четверть часа. Все сидели не двигаясь.

Великан откашлялся. Тяжелая работа мысли, происходившая в его голове, вылилась в скупые слова:

— Слушай, этому Бартелю я шею сверну. Ему ведь плевать, что придется хоронить пачками, сволочь!

Низкий бас великана хрипло рокотал, будто на его голосовые связки осел толстый слой каменной пыли. Он сложил руки на коленях, прикрыв ими протертые штаны. Эти огромные руки с обломанными ногтями походили скорее на лопаты. На обнаженной груди виднелись запорошенные сланцевой пылью пучки волос. Могучие плечи обтягивала пропитанная потом рубаха.

Ответа он не ждал. То, что он сказал, было незыблемо. И не подлежало обсуждению. Он мрачно насупился и умолк.

Спустя некоторое время великан вновь заговорил, но на этот раз он как бы спрашивал сам себя:

— Да придет ли Рюдигер вообще? А то мы сидим тут, как куры на насесте. Сколько можно ждать? Что, у нас время казенное, что ли?

Брозовский промолчал.

Истолковав это по-своему, великан резко бросил:

— Значит, думаешь, он не придет? Тогда мы пошли?

Он хотел было подняться, но, вспомнив что-то, остался на месте.

— А ведь Бартель опять хотел выйти сухим из воды. Но производственный совет славно осадил его на комиссии. Ты слышал, что ребята говорили, когда им пришлось ползком пробираться под огнем? А эта скотина заливает Рюдигеру, будто с газом ничего и поделать нельзя. Сто раз слыхали: «Дирекция делает все, что в ее силах…» Подхалим проклятый! Как услышу его голос…

Великан угрожающе сжал кулак и, многозначительно кашлянув, продолжал:

— Но комиссия давным-давно уж поднялась из шахты. Где же Рюдигер? Небось сидит у оберштейгера и лясы точит.

И, тут же переменив тему, он злобно проворчал:

— Если ты секретарь ячейки и наприглашал людей, так изволь и сам вовремя явиться!..

Брозовский все еще не считал нужным возражать. Он выжидательно поглядывал в сторону квершлага. Вот какая-то тень заслонила пунктир светящихся точек. «Наконец-то!» — подумал он.

Великан нетерпеливо гаркнул:

— Ты что, оглох? Как горохом об стенку!

Брозовский беззвучно рассмеялся. От улыбки на щеках его обозначились морщины.

— Уймись, Юле! — сказал он миролюбиво.

— Не уймусь! Хочешь угодить и нашим и вашим! — упрямо продолжал Юле Гаммер. — Что мы тут, в бирюльки играем?

— Нет. Но в середине смены мы еще не знали, что случится прорыв газов. Иначе не стали бы созывать всех сегодня. А Рюдигера наверняка задержали наверху.

— Да что ты мне талдычишь — «не знали, не стали!» Он обязан явиться вовремя, и весь сказ! Разве наше дело не важное? — Юле не признавал никаких возражений.

— Оба дела важные. О чем тут спорить? Он придет, это точно. Ты ведь знаешь его не хуже, чем я. Рюдигера наверняка кто-нибудь перехватил.

У Брозовского был подкупающе теплый, приятный голос. Он, как и все здесь, говорил на тяжеловесном, неуклюжем местном диалекте, но как-то звонче, чем другие, хотя и его голос был слегка сипловат.

Гаммер обратился к товарищам:

— Либо пошли отсюда, либо начнем без Рюдигера. Как, ребята?

Никто не возразил, поэтому Брозовский решил, что должен вмешаться.

— Письмо готово, но нам нужно услышать мнение Рюдигера. Оно так же важно, как и наше с тобой, Юле.

Брозовский снова посмотрел в сторону квершлага. Тень придвинулась ближе. Он улыбнулся.

Но Гаммер все еще кипел. Он был самым рослым на шахте и страшно сердился, если его называли самым длинным; он хотел быть только самым рослым. Юле выпрямился, но стоять в штреке мог только согнувшись.

— Пойду поищу его!

— Не стоит. Только создашь толчею. И привлечешь к нам внимание.

Брозовский тоже встал и загородил Гаммеру дорогу. Помолчав немного, он спросил:

— Юле, а ты всех оповестил? Некоторых товарищей почему-то еще нет.

При этих словах Гаммер попытался распрямиться и сильно ударился о каменистую кровлю. Опустившись на колени, он раздраженно буркнул:

— Кто я, по-твоему? Юле Гаммер или какой-нибудь раззява? У меня, слава богу, голова еще на плечах.

— Голова-то на плечах, а глаза — на затылке, — съязвил кто-то.

Вокруг засмеялись.

— Уж и спросить нельзя, — мягко сказал Брозовский.

Рука Гаммера описала в воздухе широкий полукруг. Все поняли, что он хотел этим сказать. А именно: зачем задаешь глупые вопросы? Разве иначе эти товарищи были бы здесь? Нет, я организовал все как следует!

Подсчитывая собравшихся, Гаммер кивком головы отмечал каждую лампочку и молча шевелил губами.

— Шестнадцать! — сказал он. — Все здесь. Чего ж ты сомневался?

— Семнадцать! — раздался чей-то звонкий голос позади Юле.

Поднялся сухощавый парень. Он погасил свою лампу, поэтому Гаммер его и не заметил.

Гаммер выругался, но его слова потонули в смехе и гомоне. Все и так знали, что выразился он непечатно. В этом он был большой мастак.

Откатчик Гаммер работал на бремсберге. Он распределял там порожняк и цеплял груженые вагонетки к тяговому канату. Еще в первой половине смены Брозовский писал то, что было нужно передать, на глыбах сланца и клал их в порожние вагонетки, следовавшие на шестой горизонт. Каждая вагонетка проходила через руки Гаммера. Партийная ячейка пользовалась этим способом связи уже давно. С помощью Гаммера Брозовский в течение нескольких часов сообщал коммунистам шахты все, что было нужно. Гаммеру оставалось только правильно адресовать вагонетки. А на этом деле он собаку съел.

Юле благоговел перед Брозовский, но даже ему он не мог простить такой несправедливости. Крайне возмущенный, желая подчеркнуть всю серьезность обвинения, он пустил в ход не совсем понятные ему иностранные слова.

— Дорогой шер ами. Ты судишь по своему разумению. А ни черта не смыслишь. Ориентности у тебя кот наплакал. Даже первую твою писульку я направил точно по адресу. Вон сидит Генрих Вендт, спроси его. У меня ошибок не бывает. На такие дела имею особый нюх. В шахте я обслуживаю самых надежных, учти это. И каждый получает то, что ему положено. А уж Рюдигер получил свою весточку еще до перерыва. Мог бы и прийти вовремя…

— Так оно и было, как раз до перерыва! — со смехом произнес кто-то из темноты. Фридрих Рюдигер шагнул в круг, как бы подтверждая тем самым правоту Гаммера.

Юле со вздохом облегчения вытер пот со лба.

— Ну вот! А ты говоришь…

Рюдигер чуть пошатнулся, когда Юле, в знак благодарности, опустил ему свою могучую лапищу на плечо. Пробираясь ощупью по темному штреку, Рюдигер слышал каждое слово их спора. Мощный голос Гаммера гремел на всю штольню.

Товарищ, стоявший на посту у квершлага, шепнул на ухо Рюдигеру:

— Скажи ему, чтоб не орал! Ревет, что твоя труба!..

— Куда ты запропастился? Из-за тебя тут целый скандал, — сказал Юле, стараясь не басить, потому что Рюдигер не любил чересчур горластых.

— Задержался у подъемника, с ребятами из дневной смены поговорили. Опасность ничуть не уменьшилась. Но господа из дирекции утверждают, будто реальной угрозы для людей нет.

Рюдигер говорил гладко, как по-писаному. Сразу было видно, что он человек образованный.

— А потом поплатился за то, что пошел один, — продолжал Рюдигер. — У ворот вентиляционного штрека уронил фонарь. А спичек при себе не оказалось. Вот я и ковылял в темноте по рельсам, как слепая лошадь. Больше вопросов нет?

Вокруг засмеялись.

— Поставил бы себе фонарь — вот и было бы светло! — не удержался Генрих Вендт, известный своим острым языком.

Юле возмутился:

— Нашел над чем шутить! — И, все еще обиженный, добавил, обращаясь к Брозовскому: — А ты, участковый пожарник, клепал на мою подземную почту! Видать, вообще считаешь меня недотепой. Этого я не потерплю!

Брозовский возразил:

— Вот уж никогда бы не подумал, что ты, Юле, чувствителен, как относительная стабилизация нашего досточтимого Рейхсбанка. Легкий толчок, слабое прикосновение, едва ощутимая критика, и… все летит вверх тормашками. Вот ты у нас в какое благородное общество попал.

От смеха Юле Гаммера, казалось, содрогнулись стены ниши.

— Тс-с-с! — зашипел Брозовский, но и сам тихонько засмеялся.

Обычно такого рода остроты доходили до Юле не скоро. Но «относительная стабилизация капитализма» было для него столь же обиходным понятием, как, скажем, «кайло».

— Ничего подобного, я чувствую себя вполне устойчиво, дорогой товарищ. Не то что господа наверху, с их относительной стабилизацией. Ерунда все это! И плевать я на них хотел. А этот их маг и волшебник Ялмар Шахт в нашей шахте все равно что пустая порода. Да чихал я на него. Подумать только: биллион рейхсмарок равен всего лишь марке золотом. Базарные крикуны! Я целую неделю надрывался, чтобы заработать этот биллион, а в получку в кармане у меня болталась всего-навсего одна шахтовская марка. Вот так обернулись мои надежды! Одну марку за целую неделю работы! Говорят, будто Шахт поддержал курс марки и, верно, кое-кому ловко угодил. Тут его хребет оказался гибким. Но голова его держится только на крахмальном воротничке, а стоит ему размякнуть — сразу же и хребет надломится. Или я не прав?

Юле хотел сказать еще что-то, но, смущенный своей длинной речью, испуганно замолк.

Рюдигер, согнувшись, ковырял в горелке своей лампы. Газ вспыхнул, как только он поднес ее к лампе Гаммера.

— Да… Шахт — это вам не шахта, — заметил он многозначительно, когда яркий свет залил нишу. — Пора начинать…

Все уселись на землю, плотно придвинувшись друг к другу. Брозовский приподнял каску и, словно из ящика письменного стола, вынул из нее сложенные листы бумаги.

Фридрих Рюдигер сидел напротив и пристально глядел на него. Прежде чем Брозовский снова нахлобучил каску, тот успел заметить множество рубцов на его голове, просвечивающих сквозь редкие волосы. Никогда раньше они так не бросались в глаза. «Да, досталось ему на Сомме. Словно гвоздей набили», — подумал Рюдигер. Он знал — под этим угловатым черепом скрывался ясный ум. Шея была несколько коротковата, светлые, серо-стальные глаза оживляли смуглое лицо.

Когда Брозовский начал читать, все затаили дыхание. Даже старались не кашлять, чтобы не пропустить ни единого слова. Им виделось гораздо больше того, что было написано в письме. Перед ними предстала вся их жизнь. Время от времени кто-нибудь тяжело вздыхал, тогда сосед толкал его в бок и жестом требовал тишины.

Генрих Вендт совсем ушел в себя. Он сидел рядом с Брозовский, уронив голову на грудь и полуоткрыв рот. Он знал Брозовского с первых дней шахтерской жизни, их биографии были почти одинаковы. Разница только в том, что Отто не владел левой рукой, а Генрих заработал в шахте силикоз. Оба стали полуинвалидами. Но Генрих знал: все, что написал Брозовский, было им глубоко продумано. Иначе и быть не могло. В этом Брозовский превосходил его. Когда кто-нибудь из товарищей не мог найти выхода из трудного положения, он шел к Брозовскому. Отто думал и находил нужный совет. При этом каждому потом казалось, будто решение нашел он сам. Генрих знал это по собственному опыту. Однажды Брозовский несколько дней вместе с ним бился над его вопросом, и в конце концов не он, а Генрих Вендт хлопнул себя по лбу: «Стоп! Нашел!»

А уж письмо так написал, что лучше некуда! И откуда что берется? Генрих весь напрягся, пытаясь подавить сухой кашель, но это ему не удалось, и сосед постучал его по спине.

«Отдают ли они себе отчет в том, что мысли Брозовского непосредственно связаны с великими историческими событиями прошлого — со стремлениями, желаниями и надеждами их отцов еще во времена Томаса Мюнцера? — думал Фридрих Рюдигер. — Понимают ли, что помыслы Брозовского восходят к тому времени? Сознают ли Юле Гаммер, Генрих Вендт и сам Брозовский, что́ в них воплотилось?»

Рюдигер много читал. Он не упускал ни малейшей возможности пополнить свое образование. Его острый ум быстро все схватывал. Окончив профсоюзную и партийную школы, Рюдигер щедро передавал друзьям полученные знания.

Когда Брозовский кончил читать, у Рюдигера стало тепло на душе.

— Я прочел вам это письмо, чтобы услышать ваше мнение, — ворчливо сказал Брозовский. — Оно камнем лежало у меня на сердце. Я места себе не находил. Целых две недели потел над ним. А теперь хочу знать — правильно ли все написано?

Товарищи нашли его скромность неуместной. Ну, конечно, все было правильно. Или, может, вообще не следовало переписываться с русскими рабочими?.. А о том, что составить письмо — дело нелегкое, знали все. Гаммер посмотрел на свои руки и даже потер тыльной стороной ладони лоб.

Составить этакое письмо, — черт возьми, надо уметь!..

— Именно так и надо было написать, — сказал Рюдигер. — Наш секретарь в Эйслебене сказал, что переписка с горняками Советского Союза укрепит дружбу и солидарность между нами. А это совершенно необходимо. Рабочий класс Германии нуждается в помощи русских рабочих, как в хлебе насущном. Каждому понятно, что солидарность — великое цело. Мы должны позаботиться, чтобы о письме узнали все. Брозовский верно пишет — русские рабочие могут указать нам путь к победе. Обмен мнениями с ними будет нам полезен. Ты хорошо написал письмо, Отто. Только вот…

И они стали обсуждать строку за строкой то спокойно, то перебивая друг друга. А Рюдигер возвращался все время к одной и той же мысли: надо как можно убедительнее выразить идеи пролетарского интернационализма, общности интересов и рабочей солидарности.

Серые листы упаковочной бумаги пошли по рукам. Текст покрывался неразборчивыми каракулями. Они переставляли фразы, вычеркивали одно и вписывали другое. Шестидесятилетний старик настаивал на том, чтобы упомянули об урезании пенсий шахтерам: это-де самое нужное. Семнадцатилетний Пауль Дитрих доказывал Юле Гаммеру, что надо побольше написать о молодежи.

— Добавьте от нас привет комсомолу! Интересно, у них, в Кривом Роге, тягали тоже есть?

Гаммер деликатно отстранил его.

— Ты никому и слова сказать не даешь! А ведь я тебя даже не считал…

— Нас тоже обижать не годится, — буркнул Генрих Вендт, — спросите, как у них обстоит дело с горняками, больными силикозом. Насколько мне известно, там их как следует лечат.

Последним протянул свою лапищу за письмом Гаммер, и тут уж Брозовский не на шутку испугался. Напрасно Пауль Дитрих уперся в грудь великана, пытаясь помешать ему. Гаммер ухватил его левой рукой за шиворот и, держа беспомощно барахтающегося парня на безопасном расстоянии, помахал письмом перед носом Брозовского. Как ни старался Юле приглушить свой мощный бас, голос его загремел:

— Пусть напишут, как у них живут рудооткатчики. Я-то живу хуже пса паршивого! Или, может, кто не согласен и жизнь у нас не собачья?

Гаммер угрожающе оглядел всех. К счастью, никто не возражал. Только теперь Гаммер отпустил Пауля, добродушно оттолкнув его от себя.

— Никаких тягалей, парень, у них нету. У них зато — техника.

Рюдигер счел, что пора кончать обсуждение, и кивнул Брозовскому. Тот понял; взяв у Гаммера листы, он аккуратно разгладил их и снова бережно сложил.

Рюдигер встал. Его тень пересекла штольню.

— Перепиши набело. Уже не терпится скорее получить ответ. В русском рабочем движении криворожцы известны своими традициями. Я слышал — из тех мест вышло много стойких революционеров. На них можно положиться. В начале следующей недели выйдет наша газета. Мы опубликуем в ней это письмо. Письмо одобрят. Пусть каждая бригада его обсудит. Газету распространим, как всегда, через откатку. Юле так распределит вагонетки, чтобы каждая бригада получила по экземпляру. Больше нельзя. Бумаги не хватает, и слишком мало…

Он поднял руку и, потирая указательный палец о большой, показал, чего у них слишком мало.

Захлебываясь от волнения, Пауль Дитрих перебил его:

— А я больше не согласен задаром газету раздавать. Каждый шахтер ее читает. Она без промаха бьет по господам из дирекции. Уже за одно это любой шахтер охотно заплатит пять пфеннигов. Нет, газету надо продавать. Ее ждут. Ее ценят. Шахтеры знают — за что. Каждый купит — даже те, кто побаивается ее или ненавидит. Давайте газету продавать! Мы — молодежь — охотно возьмем это дело на себя.

Даже сквозь пыль и грязь было заметно, как густо покраснело лицо подростка. Он размахивал руками и чуть ли не подпрыгивал на месте от возбуждения.

Рюдигер подался вперед и обхватил Пауля за плечи. Приподняв его, он воскликнул:

— Молодчина!.. — И осторожно опустил парнишку на пол. — Вот это дело! Я, признаться, давно уже подумывал над этим. Но все медлил. Вам же известно, что произошло на шахте «Пауль». Уже пять месяцев трое наших товарищей ходят без работы. Суд отклонил их просьбу о восстановлении. Продажа газет на производстве считается подстрекательством к бунту. Тут дирекция пощады не знает!..

— Да, но с умом, Юле, с умом.

— Просьба, пощада… Просьбы бесполезны, ясно. Да что мы — слезливые бабы, что ли? Бороться надо, а не нюни распускать!

— Да, но с умом, Юле, обдуманно.

— Ничего, вреда не будет, если мы при случае разок кулаком по столу трахнем, — сказал Генрих Вендт, сердито жуя кончики усов. Он всегда злился, когда к делу приступали слишком уж осторожно.

— Ишь ты какой горячий! — возразил Рюдигер. Он взглянул на Брозовского.

— Готовых рецептов не бывает, — сказал Брозовский. — Но действовать надо умно. Сегодня так, а завтра иначе. В зависимости от обстановки. — Теплая ласковая улыбка появилась на его лице. — И, главное, не сдаваться, привлекать к делу лучших. Это, конечно, трудно, но полезнее длинных речей. Мы, пожалуй, могли бы немного поднажать. Если будем чересчур осторожничать, далеко не уедем. Лучше всего и продавать и раздавать. В шахте будем продавать, сперва побеседовав с каждым. А остаток — раздавать у ворот всем желающим. Одно другому не помешает. Наша ячейка достаточно сильна. Ну, а по столу мы трахнем потом. Согласен, Генрих? Уверен, письмо сделает свое дело…

Пауль Дитрих сиял. Тут же принялся подробно рассказывать, как представляет себе продажу газеты. Даже в клети он все еще крепко держал одной рукой Брозовского, другой Рюдигера и говорил без умолку.

По всему стволу шахты раздавался трубный глас Юле Гаммера:

— В следующий раз я уж не забуду посчитать и этого парня!..