Криворожское знамя

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Когда воскресным утром отряд штурмовиков с Хондорфом во главе, вооружившись длинными бурами, отправился на полевые участки шахтеров, Эдуард Бинерт необычайно перепугался. Откуда пришел слух, Бинерт не знал, но Ольга мгновенно разнесла его по городу. Бинерт в разговоре с Фейгелем всего лишь высказал предположение, что Брозовские могли закопать знамя на своем бывшем поле, всего лишь предположил, не зная ничего определенного. А бургомистр Фейгель тут же, скоропалительно, доложил об этом по телефону начальству. И вот два десятка штурмовиков стальными бурами прощупывали пахотный участок Брозовских. Хондорф чертыхался, прошло уже несколько часов, перековыряли все поле, метр за метром, и никакого результата.

После того как крейслейтер Альвенслебен открыл перед зерноторговцем Хондорфом новые коммерческие перспективы, а также включил его в список депутатов крейстага, штурмфюреру Хондорфу было дозволено переступить порог отцовского дома. Старый Хондорф поначалу принял предложение Альвенслебена с кисло-сладкой улыбкой. Дела — с этим банкротом? Однако вскоре он заметил, что контакт с крейслейтером сулит необычайные выгоды. Он поставил только одно условие: его сын должен порвать с дочкой Рихтера, которая тем временем родила девочку и на которой Хондорф-младший собирался жениться. Тут следовало навести порядок. Штурмфюрер, поразмыслив, пришел к выводу, что лучше поладить со стариком, чем жить на птичьих правах в мансарде у будущего тестя и слушать писк младенца.

Бинерт орудовал буром на пару с Рихтером. Из всего отряда они были единственными, кто прежде держал в руках этот инструмент. Хондорф, подбоченясь, стоял рядом и подгонял их. К Бинерту он придирался особенно.

— Давай работай. Хотел показать, что ты умнее всех, вот и разгребай эту навозную кучу. Ищи, попробуй только не найди. Здесь полегче, чем в забое. Не правда ли? Ищи, ищи… Другие ведь меньше тебя понимают в этом деле.

По распоряжению Альвенслебена Хондорф привез целую подводу буров с Вицтумской шахты. Он был убежден, что дело это напрасное, и теперь отыгрывался на Бинерте. Ну а то, что заодно доставалось и Рихтеру, его тестю, не беда, — надо постепенно создавать необходимую дистанцию.

Молодые всходы безжалостно вытаптывались. Штурмовики угрюмо ввинчивали буры в землю, вытаскивали, снова буравили, и — никакого результата. Однажды бур наткнулся на что-то твердое. Заработали лопаты, и на метровой глубине показался большой обломок валуна. Рихтер выкатил его из ямы.

После полудня, к концу работы, Хондорф заставил Бинерта сделать двадцать пять приседаний с буром в вытянутых руках. Штурмфюрер стоял на валуне и злорадно ухмылялся.

— Это развивает суставы, Бинерт. Прямее держись, прямее, не шатайся!

Хондорф досадовал, что здесь не было Фейгеля. Вот уж его он заставил бы поплясать. Бинерт только под горячую руку попался.

Взяв буры и лопаты «На плечо!», отряд зашагал по Гетштедтскому шоссе обратно в город. Хондорф и не подозревал, что у межевого камня, почти рядом с тем местом, где Бинерт, напрягая остатки сил, приседал с буром, начинался участок Боде. Вот там бы старания увенчались успехом…

Услышав пение возвращавшихся штурмовиков, Вальтер спрятался за занавеску и переждал, пока они пройдут. У мальчика замерло сердце, когда он увидел буры на плечах нацистов. Пока не было матери, Боде каждый день водил его к себе домой обедать. Но позавчера на шахте была облава и Боде арестовали. Бинерт с Рихтером донесли, что он и некоторые другие шахтеры писали мелом на вагонетках лозунги с пожеланиями гитлеровскому правительству скорейшего конца. Вальтер знал, где спрятано знамя. Он не отставал от Боде до тех пор, пока тот не сообщил ему, куда закопал чан.

Мать оттащила сына от окна. Она вернулась домой два дня назад, почти в тот самый час, когда арестовали Боде. Вернулась совсем седой. Вальтер видел, что мать внешне очень изменилась, но не мог понять, в чем именно.

— Они обшаривали поле, — выдохнул он, и от волнения даже забыл закрыть рот.

У Минны задрожали руки. Вальтер надел шапку и молча вышел из дому. Мать, прижав руки к сердцу, глядела ему вслед. Она не стала его задерживать.

Вальтер шел ровной отцовской походкой. Он выглядел спокойнее, чем многие взрослые. Он шел ради отца. Минне стало даже стыдно за то, что она однажды подумала, будто мальчик может проговориться.

Придя к жене Боде, Вальтер сказал, что хочет помочь ей посадить ранний картофель. Ничего не соображая, женщина вытаращила на него заплаканные глаза. Арест мужа словно парализовал ее, она даже забыла о еде.

— Наш Вилли пошел играть в футбол, — повторяла она, думая, что мальчик пришел к ее сыну.

— Тем лучше, — сказал Вальтер.

Он стал ее убеждать. Поняв наконец, зачем он пришел, фрау Боде запричитала:

— Отберут у нас поле. Ни к чему все это, ни к чему. Отберут, как у вас отобрали. Иди домой. Если тебя увидят, сразу поймут, что на этих вагонетках и вправду писали… Какая глупость! И почему отец меня не слушал…

— Где у вас картошка? — спросил Вальтер.

— Да ты в уме? — вспылила фрау Боде, когда мальчик, зайдя в сарай, взял корзину с проросшим картофелем и погрузил ее вместе с лопатой на тележку. — Кто же в воскресенье…

— А то будет поздно, фрау Боде. Пойдемте, надо сделать сегодня.

В конце концов ему удалось убедить ее, и она безвольно последовала за ним на поле. Вальтер бешено орудовал лопатой. Фрау Боде, ничего не подозревая, безучастно наблюдала за ним. Лишь когда Вальтер выкопал чан и уложил его на тележку, она поняла, в чем дело. Лицо ее побелело от страха, дряблая кожа под острым подбородком мелко затряслась. Неужели ее муж настолько замешан в этих делах? Мысли одна за другой замелькали в ее мозгу, завертелись каруселью. Если об этом узнают…

Губы ее дрожали, минуту-другую она стояла как вкопанная. Затем, решившись, накрыла фартуком чан. Мальчик прав, об этом никто не должен знать.

— Нацисты бурят поля. Завтра они опять могут прийти, — угрюмо сказал Вальтер. — Надо выручать господина Боде.

В саду, за сараем, она сама взялась помогать мальчику. Ее подгонял страх за мужа. Вальтер видел, что она действует только из страха. Его лицо покрылось красными пятнами, он с трудом сдерживал охватившее его беспокойство.

Обкопав большой куст георгин, они осторожно подняли его вместе с комом земли и в образовавшуюся яму опустили чан. Фрау Боде вдруг осознала, что мальчик поступил правильно. Обняв Вальтера, она прижала его к груди. Он вел себя как настоящий мужчина. Не то что некоторые взрослые. Когда вчера, в отчаянии, она побежала к Лаубе, тот велел сказать, что его нет дома. Даже такого важного барина, как Цонкель, и того арестовали.

Она заботливо посадила цветочный куст на место и полила взрыхленную землю.

— Он расцветет, — проговорила она, — обязательно расцветет…

Вальтер ушел, подбодрив ее обещанием, что его мать придет ей помочь.

— Жены рабочих должны помогать друг другу, — сказал он. — И сыновья тоже.

Всю неделю, до Первого мая, штурмовики с бурами обыскивали поля. Вальтер только посмеивался, когда они под вечер проходили колонной мимо его дома. Альвенслебен не сдавался. Поля продолжали систематически обшаривать, и Бинерт проклял час, когда его угораздило сболтнуть Ольге то, что вскоре разнеслось по всему городу.

Минна поначалу избегала выходить на улицу. Вальтер приставал к матери, уговаривая ее украсить дом к Первому мая зелеными ветками, как они это делали каждый год.

— Наш флаг мы не вывесим, а зелень можно. Пусть видят разницу. Учитель в школе сказал, что отныне Первое мая будет немецким праздником. Фюрер учредил его только для немцев.

Глаза Вальтера заблестели. Мать погладила его по макушке. Суровое выражение лица ее смягчилось.

Ольга Бинерт завесила весь фасад своего дома березовыми ветками и флажками со свастикой. Врач городской больницы отрядил ей на подмогу целый взвод санитаров и медсестер. Жители верхней части улицы, никогда прежде не украшавшие свои дома к маю, в этом году словно решили перещеголять друг друга.

Те, чьи дома шли вниз по улице, пока ничем не проявляли себя. Казалось, они выжидали, что будет делать Брозовская. Минна с Вальтером отправились на холм, где они каждый год срезали березовые ветки. Домой она вернулась с охапкой зелени. Сын принес на плече две молоденькие березки и поставил их по бокам двери в ведра с водой, чтобы не завяли. Минна сплела из веток гирлянды. Вальтер, прибив их над дверью и окнами, отошел на середину улицы полюбоваться своим творчеством.

Ольга Бинерт тут же отправила дочку к ректору Зенгпилю, наказав ей узнать, имеют ли Брозовские право украшать свой дом. Отец со старшим сыном сидят в тюрьме, мать только что выпустили, а их младший беспризорник стал еще нахальнее…

Зенгпиль решил посмотреть на все сам. Назначенный ортсгруппенлейтером НСДАП, он серьезно относился к своим обязанностям. Поглядев на дом Брозовских, он не нашел повода для вмешательства. Ольга не скрывала своего раздражения.

Великодушно улыбаясь, Зенгпиль, однако, не терял внушительного вида.

— Будьте и впредь столь же внимательны, фрау Бинерт. У нас всех сегодня очень большие обязанности. Коммунисты, естественно, еще живы. И могут кое-что выкинуть. Если нам и удалось изолировать здешних главарей, то их сторонники все еще на свободе. Тельмана поймали, болгарского поджигателя Димитрова тоже, но… вы сами видели в день выборов — пять миллионов одураченных все-таки голосовали за этих врагов народа. Что касается общенемецкого праздника, тут…

Зенгпиль решил взять себе на заметку все дома, на которых были зеленые украшения, но не было флагов со свастикой.

Под вечер к Брозовским пришла жена Вольфрума. Она с удивлением оглядела нарядный фасад дома.

— Да вы, никак, нацистами заделались? Что это значит, Минна? — резко спросила она. — Мужья сидят в тюрьме, а вы?..

— Мы?.. С тех пор как я себя помню, мы празднуем Первое мая. И в этом году тоже. Тем более в этом году! Это наш праздник! Нацистам его у нас не отобрать! И мужья наши отметят его наверняка… если смогут… я от своих убеждений отказываться не собираюсь.

Кетэ Вольфрум без дальнейших расспросов повернулась и ушла, хотя намеревалась поговорить с Минной о перспективах… Но ведь Первое мая — завтра. Еще до того как стемнело, Кетэ успела украсить фасад, вот и все перспективы.

Ночью и ранним утром у многих домов, где жили рабочие, зазеленели фасады.

Электротехник Ширмер услышал крик, раздавшийся из квартиры Вендтов. Сын Альмы вывешивал в окно большой флаг со свастикой. Мать стояла в глубине комнаты и ломала руки, не решаясь вмешиваться. Лишь старшая из трех девочек смело бросилась на брата и расцарапала ему лицо, когда он стал ее отталкивать. Двумя ударами он свалил ее на пол.

— Убирайся в свою фашистскую казарму, — кричала двенадцатилетняя девочка. — Здесь тебе нечего делать! Отец выгнал бы тебя вон…

Ширмер крепче сжал в руке молоток, которым прибивал березовые гирлянды. Жена поспешно втолкнула мужа в коридор от греха подальше.

— Вот паршивец!.. Да я его!.. — Ширмер хрипло дышал, на лбу его выступил холодный пот.

В первые же утренние часы Меллендорфу с Фейгелем пришлось собственноручно счищать надписи, появившиеся на стенах домов и стеклах витрин.

От лозунгов, написанных масляной краской, веяло свежестью и боевым задором.

Штурмфюрер Хондорф отказался выделить штурмовиков в помощь бургомистру. С восходом солнца он отправился по улицам города во главе хора и оркестра, трубившего утреннюю зорю. Оркестранты и певцы из хора подмастерьев были одеты в коричневую форму.

Фейгелю пришла мысль возложить ответственность на домовладельцев. Начал он с зерноторговца Хондорфа, на воротах дома которого виднелась большая надпись:

К двум часам на майскую демонстрацию собрались представители всевозможных нацистских союзов и обществ. Зенгпиль приказал явиться всем школьникам. Колонна насчитывала около четырехсот человек; впереди, разумеется, шли штурмовики.

Сильно поредевший отряд «штальгельмовцев», надевших нарукавные повязки со свастикой, оттеснили во «второй эшелон». Возглавлявший их Бартель обозлился. Еще до начала демонстрации Хондорф-младший заявил ему, что «Стальной шлем» — организация второсортная, а потому соваться вперед нечего; если же Бартеля не устраивает место позади штурмовиков, пусть пристраивается за школьниками.

В последних рядах колонны, перед детьми, шагали представители воинского союза и общества по сбору пожертвований, — среди них Лаубе с Бартом. Лаубе нацепил Железный крест второй степени, сверкавший как новенький на лацкане темно-синего костюма. Стоявшие у обочины жены горняков многозначительно переглядывались, кивая на него, и подталкивали друг друга локтями. Лаубе, сделав вид, что не замечает косых взглядов и шушуканья, смотрел прямо перед собой и твердо печатал шаг…