Криворожское знамя

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Март тысяча девятьсот сорок второго года начался для Брозовского с неожиданности.

Знакомый из Гетштедта передал ему самокрутку.

— Возьми, хороший табачок. Но сначала прочти, а потом уж прикуривай, — сказал он, усмехаясь.

Брозовскому назначали встречу. Товарища, приславшего самокрутку, он знал много лет по партийной работе. Знал, что тот сидел в концлагере и что его приговорили к шести годам каторжной тюрьмы. Но как же он оказался на воле?

Минна посоветовала мужу выждать. Гетштедтский знакомый снова передал Брозовскому привет и еще одну самокрутку.

— Можешь быть уверен в нем, Отто, — сказал он. — А ты ничего не хочешь передать?

В ответ Брозовский тоже передал самокрутку.

Они встретились в маленькой квартире в Эйслебене. Высокий плечистый человек в очках с толстыми стеклами крепко пожал руку Отто и испытующе посмотрел на него.

— Ничего, все нормально, — сказал он в ответ на извинения Брозовского, — мы ведь тоже тебя прощупывали.

Разговор их продолжался два часа.

— Партия существовала все время, — ответил товарищ на вопрос Брозовского, — но одного существования теперь мало. Мы должны активизировать работу. И начнем ее на заводах, шахтах, в лагерях для депортированных, а также среди солдат. Подпольщиков надо обеспечивать жильем, продуктовыми карточками, деньгами, одеждой. Я дам тебе адреса нескольких явок. Дела, как видишь, идут.

Они условились о встрече и выработали код для передачи сведений. Товарищ, оказавшийся руководителем Средненемецкой антифашистской рабочей группы, оптимистически проанализировал обстановку и в заключение сказал:

— Насколько можно судить, позиции Гитлера значительно ухудшились. Но он еще стоит на ногах, гвардия его палачей пока свирепствует. Борьба предстоит нелегкая.

Брозовский набил полную пазуху листовками. Не рискуя возвращаться домой автобусом, он пять часов шел пешком.

Через полгода вокруг Гербштедта — на шахтах и металлургических заводах, в лагерях военнопленных — уже существовала пусть еще тонкая, но прочная сеть Средненемецкой антифашистской рабочей группы; существовала и сильная организация среди депортированных рабочих.

За эти полгода изменилось многое. Немецкая армия застряла на Кавказе. Однообразно-торжественные «экстренные сводки» прекратились. Радио то и дело рявкало: «Сталинград должен пасть!» Но Сталинград не пал.

Зато пало много немецких солдат. На последних страницах газет, где печатают объявления, все больше и больше места стали занимать фамилии в жирных черных рамках.

Тридцатого ноября, за день до того, как новый преемник Альвенслебена, крейслейтер Зауэр, вызвал к себе в Эйслебен на Клостерштрассе редактора газеты и зачитал ему декрет министра пропаганды, запрещающий впредь принимать от граждан траурные объявления об убитых на фронте, в сортировочной Вицтумской шахты между Шунке и Бинертом произошел следующий разговор.

— Вашего рейхсмаршала Геринга, — сказал Шунке, — теперь можно называть олухом. Он сам заявил, что если хоть одна бомба упадет на немецкие города, то пусть все назовут его олухом. Так оно и есть. Не станет же он нарушать данное им слово. Каждую ночь американцы с англичанами бомбят наши города. Куда девалась люфтваффе? В сводках упоминают какие-то названия: Клецкая, Калач, — но ведь это далеко за линией фронта. Что происходит?

Бинерт жевал кончики длинных усов, похожих на два мотка проволоки.

— Кто олух? Наш рейхсмаршал? Где он, говоришь? За фронтом?.. Ты где этого набрался, а? Слушаешь вражеское радио? Распространяешь слухи, брюзжишь и сеешь недовольство? Я тебе припомню! Я такой рапорт напишу!

— Так ведь об этом пишут газеты…

— Знаю я твои газеты: бим-бим-бим-бом! Говорит Лондон. Бим-бим-бим-бом! Запомни, каждый, у кого болтается язык!..

Спотыкаясь о рельсы и сверкающие маслом пластинки, Бинерт побежал от сортировочной площадки к зданию управления Вицтумской шахты.

Шунке глядел вслед надсмотрщику. Не выдержав темпов работы, введенных нацистами, Шунке получил тяжелое увечье и как полуинвалид работал теперь на сортировке. Ольга Бинерт с годами добилась своего. Бартелю больше не удавалось одерживать верх над ней. Эдуарда перевели на наземные работы, назначив контролером рудооткатки, и Шунке был вынужден день-деньской выслушивать его стратегические мысли: как надо выигрывать сражения и сотнями тысяч убивать русских. Мысли эти зарождались у Бинерта, по его собственному уверению, во время просмотра еженедельных выпусков кинохроники. Кино он посещал с такой регулярностью, что киномеханик не начинал сеанса, пока Бинерт не усаживался на свое место.

Через час Шунке арестовали. Двое мрачных субъектов, конвоировавших его, лишних слов не тратили. Когда садились в машину, один из них коварным ударом под колено сбил Шунке с ног.

О его аресте Минне сообщила Кетэ Вольфрум, встретив ее в городе, а сама она узнала об этом от мужа. Украинцы, работавшие на сортировочном дворе вместе с Шунке, рассказали Вольфруму о случившемся.

Вольфрум рассвирепел:

— Так глупо влипнуть… Нет, это недопустимо. Коммунист не имеет права легкомысленно относиться к своей безопасности, — сказал он.

Минна поспешила домой. Навстречу ей попалась Ольга Бинерт с опухшим от слез лицом. Обычно гордая и надменная, словно повелительница сотен рабов, она выглядела сегодня совершенно разбитой.

На другой день Брозовский молча протянул жене газету, и Минна поняла, отчего ревела Ольга Бинерт:

— Вот так-то, — сказал Брозовский.

Когда Минна кончила читать, он взял газету и насчитал еще восемь черных рамок. В некоторых объявлениях отсутствовали слова «с гордой скорбью» и лишь скромно упоминалось, что погиб отец, сын, зять или шурин.

В следующем номере уже не было ни одного траурного объявления. Писали зато о неожиданно ранней зиме на Восточном фронте, которая всегда была союзницей русских. Военный корреспондент сообщал о превосходящих силах генерала «Зимы», о растущей ожесточенности боев и о натиске противника, который, пытаясь оттянуть свою гибель, в отчаянии бросает на фронт последние резервы.

— Вот так-то, — повторил Брозовский. — Натиск. Совсем иной тон. Они оказались под натиском… Пойду-ка выпью кружку пива.

Минна обомлела от удивления. Пиво — среди бела дня?.. Это стоило бы записать. Она не помнила, чтобы ее муж выпил кружку пива с тех пор, как вернулся из тюрьмы. Не замечала она прежде в нем и безжалостности. Однако она промолчала.

Брозовский сидел в «Гетштедтском дворе». Новый хозяин ресторана, не знавший его, спросил о незнакомом посетителе у обзаведшегося солидным брюхом Меллендорфа и подставил ухо в ожидании ответа.

Поскольку полицейский был неспособен после восьми, если не девяти, кружек пива и нескольких рюмок разных вин говорить шепотом, Брозовский тоже услышал свою фамилию.

Пропустив это мимо ушей, он заказал вторую кружку пива. Трактирщик подсел к нему и завел оживленный разговор о положении на фронтах.

— Весной придет конец войне. Вы не думаете? Русские совсем выдохлись.

— Да, наверняка, несомненно. Кто его знает? — В сегодняшнем настроении Брозовский готов был пойти и на большие уступки собеседнику.

Посетителей в это время дня было мало. Меллендорф играл в карты с незнакомой Брозовскому компанией. Упиваясь собственной властью, он гаркал:

— Contrá! Я повторяю вслед за Манштейном: contrá! Массированная танковая атака — и эти жалкие остатки будут раздавлены. Слыхали о наших «тиграх»? Для них не существует никаких преград! Этот сброд мы уничтожим! Вот!..

Меллендорф «крыл» карты партнеров. Его отвислые сизые щеки колыхались в такт движениям руки.

Хозяин ресторана высказал свое мнение о битве под Сталинградом. О немецких танках он был осведомлен больше, чем Брозовский. По всей вероятности, он уверовал в их превосходство после серьезной беседы с Меллендорфом.

— Когда наши двинут, камня на камне не останется…

— Когда двинут, конечно. Еще бы.

— Зима нам мешает…

— Вряд ли! — Брозовский заказал третью кружку, чтобы хоть на две минуты избавиться от «эксперта по танкам» и передохнуть.

Тем временем вошли новые посетители: пожилой мужчина, лет за пятьдесят, и парень лет двадцати, — судя по виду, иностранные рабочие. У старшего под мышкой был свернутый мешок. Они скромно сели в угол и заказали пива.

Брозовский заметил, что Меллендорф перестал тасовать колоду.

— Пиво? Что еще за новости? — крикнул блюститель порядка и вылез из-за стола. — А ну-ка, предъявите документы!

Пожилой стал рыться в карманах.

— Ну?..

Тот протянул ему замусоленную бумагу. Меллендорф едва взглянул на нее.

— Ага, поляки. Что вам здесь надо?

— Купить немного картошки…

Тяжелый кулак ударил рабочего в лицо. Тот зашатался. Изо рта и носа полилась кровь. Брозовский изо всех сил стиснул кружку, словно хотел раздавить ее.

— Получите, господин хозяин! — резко сказал он, когда поляки выбежали из ресторана.

Меллендорф хотел было наподдать еще и молодому, но не успел.

Брозовский даже не притронулся к третьей кружке и вышел вслед за поляками, не обращая внимания на полицейского. Тот, с победоносным видом осушив кружку, кричал:

— Какая наглость, а? Они уже бродят, где им вздумается. Ну, я научу их порядку. Один уже схлопотал, сволочь! Может, здесь есть желающие?.. — Меллендорф покосился на Брозовского, когда тот направился к выходу.

Брозовский догнал поляков у рынка, на углу Гетштедтской улицы. Старший плакал и пытался остановить кровь.

— Вам нужна картошка? Пойдемте!

У самих Брозовских ее было немного: осенью им выдали пока лишь половину зимнего пайка. Но Отто привел поляков к себе домой и насыпал им небольшой мешок.

— Здесь фунтов двадцать, на неделю вам хватит.

Он пожал им руки.

— Ты камрад, ты хорош камрад, — сказал поляк, когда Брозовский сунул ему в карман деньги, которыми тот хотел расплатиться.

— Не надо, друг. Сталинград! Вы слышали о нем? Этим сволочам недолго осталось размахивать кулаками. — Брозовский дал рабочим несколько листовок на польском языке. Взволнованные, они ушли, а он уселся дочитывать газету.

— Будь осторожнее, ты становишься слишком безрассудным, — остерегла его жена. — Не теряй выдержки, если не все идет так быстро, как тебе хочется. Не забывай, что случилось с Шунке…

Он только взглянул на нее поверх очков. Она поняла. Никаких слов больше не требовалось.

В воскресенье, перед рождеством, произошла сенсация. Сборщики пожертвований в фонд «Зимней помощи» предприняли генеральное наступление на кошельки горожан. Церемония сбора была на сей раз поставлена на широкую ногу: концерт на площади, шествие отрядов «юных нацистов» и младших школьников с барабанным боем… Постучались даже к Брозовским.

— Пожертвуйте, что можете: белье, меха, платья, костюмы, — объявила сборщица, улыбаясь. — Все пригодится.

Минна внесла десять пфеннигов. Сборщица, не глядя, бросила монету в копилку. Ей не терпелось сообщить важную новость.

— Слышали?..

Нет, они ничего не слышали и получили новость «горяченькой»: Ольгу Бинерт освободили от занимаемой ею должности руководителя Женского союза.

Минна сложила руки под фартуком.

— Вот это да… Кто же будет на ее месте?

— О-о, кто-нибудь найдется. Скорее всего, фрау Бартель… — Шепот перешел в торжествующе-язвительную скороговорку.

Вся эта история всплыла наружу благодаря длинному языку жены Бартеля. Несмотря на строжайший приказ — помалкивать, она болтала по всему городу о том, как дорого обходятся шикарные свадьбы… Ее даже не остановил выговор, полученный от гаулейтерши Женского союза. В кассе оказался недочет…

Жена оберфарштейгера мстила Ольге Бинерт по крупному счету. За все. За многолетнее унижение и за предположение — хотя и трудно доказуемое, — что между оберфарштейгером и Ольгой Бинерт что-то было. Правда, ей не удалось когда-либо застать эту парочку вместе, но мало ли что… И вот соперница низвержена.

Сборщики провели в этот день большую работу. Всем, кто еще не знал главной новости, ее сообщали громко либо вполголоса на ухо.

Неделями к Бинертам никто не заглядывал. За покупками ходила Линда. Ее мать не покидала дом. Когда к ним подъехала подвода за различными вещами, ортсгруппенлейтер конфисковал вдобавок ценные предметы и меха, принадлежавшие Линде: шубу из меха полярной лисицы, норвежское покрывало из шкуры северного оленя, каракулевую шкурку и шкатулку из кованого серебра. Линда кричала, что это — подарок, присланный ей мужем из Флоренции. Ольге Бинерт пришлось отнести вещи на подводу и явиться в ратушу для подписания протокола.

С начала февраля Брозовский вдруг заметил, что многие знакомые снова стали здороваться с ним.

Радиоприемничек у него был не ахти какой, но самые важные сообщения Брозовский слушал и днем и ночью. Он слышал, как Геринг с пафосом крикнул в микрофон: «…и возвести там, что ты видел нас лежащими здесь, как то повелел закон!»

Не один Отто слышал эти слова. Их слышали миллионы, слышал и противник. Миллионы узнали о том, что в мороз и пургу, под разрывы советских снарядов, под грохот советских танков, между Волгой и Доном погибли сотни тысяч немецких солдат.

Врач из больницы тоже услышал. Встретив Брозовского на улице, он поздоровался с ним.

— Что вы об этом думаете? — Глаза его холодно поблескивали за тонкими стеклами.

— Зима… — осторожно ответил Брозовский.

— Думаете, зима?..

Фронт продвигался на запад. Бои шли под Ростовом и Харьковом. В газетах опять замелькали названия городов, известных еще по первому году войны: Вязьма, Орел, Курск…

Возник новый термин «тотальная мобилизация». Снова пошли собрания, демонстрации, радиотрескотня. «Воле фюрера мы все послушны!» — пыжился Геббельс.

Брозовского вызвали на биржу труда. К его удивлению, чиновники были приветливы; ему сообщили, что он годен к трудовой повинности и направляется на Вицтумскую шахту сортировщиком. Бартель поставил его на место арестованного Шунке.

На вагонетках появились лозунги:

Брозовского вызвали на допрос. Допросили Вольфрума. Допросили Боде. Допросили Бинерта.

Да, да, Бинерта! По настоянию Бартеля. Нельзя доверять человеку, чья жена в такое тяжелое время хапнула деньги из кассы национал-социалистского движения. Допросы оказались безрезультатными. Во время них по штольням продолжали катиться вагонетки с новыми лозунгами. На несколько дней остановилась рудооткатка. Арестовали нескольких «восточных» рабочих. «Арестовали» — не то слово: несколько безжизненных тел были перенесены земляками, под присмотром полицейских, на машины, ожидавшие у ворот шахты. Рабочих заподозрили в том, что это они сломали рудооткатку, засунув в канатный шкив ломик, похищенный в инструменталке.

Минна не знала, что и думать; такого она не припоминала: Линда Бинерт поздоровалась с ней на улице.

Линда была на восьмом месяце беременности. Ее сопровождала, верней тащила, Альма Вендт.

Берлин, Эссен, Кельн и другие города подверглись жестоким бомбардировкам. В Гербштедте была объявлена первая воздушная тревога. Ортсгруппенлейтер Гюнермарк вместе с Фейгелем стоял на холме за городом и наблюдал в бинокль летящие на юг эскадрильи бомбардировщиков.

— Нам бы истребителей побольше, — сказал он. — Я бы дал им жару…

Фейгель благоразумно согласился с ним.

Брозовский под вой сирены, при затемненных окнах, фальцевал на кухне листовки. Одну из таких листовок Меллендорф сорвал с дверей собственного дома. Далось ему это нелегко: пришлось взгромоздиться на стул и, балансируя, одной рукой держаться за стену.

Бомбоубежище было набито битком. Люди ворчали, огрызались, но пришлось потесниться: Линда Бинерт родила здоровенького мальчика. Альма, ее свекровь, в темноте побежала разыскивать акушерку. На улице ее остановил дежурный ПВО и за неповиновение применил силу. Еще до того, как после окончания тревоги подоспела помощь, какая-то решительная женщина перерезала пуповину маленькими ножницами и сделала все необходимое.

Ольга Бинерт заголосила, как деревенская старуха, когда почтальон принес извещение и положил его на подоконник. Заходить в дом он не стал. Много подобных извещений разносил он последнее время и — всякий раз выслушивать крик и плач был не в силах.

— Ребенок даже не увидит своего отца! — причитала Ольга. — Никогда не увидит!

Сорвав со стены портрет фюрера, подаренный ей гаулейтершей Женского союза за выдающиеся заслуги, она тут же, на глазах испуганного мужа, растоптала его.

Альма Вендт не пережила гибели сына. Убитая горем, измученная, преждевременно состарившаяся, она тихо сошла в могилу. Пастор сказал, что она последовала за своим сыном, чье тело погребено в чужой земле и чью могилу никто не найдет.

Хоронить Альму помешала воздушная тревога. Люди успели лишь опустить гроб и убежать. Только старый пастор остался и оказал ей последние почести.

В одной из ночных передач Брозовский впервые за много лет услышал дорогое для него название. Немецкий диктор произнес его растянуто. Красная Армия вступила в Кривой Рог.

Криворожское знамя — оно снова будет развеваться. Снова на рудниках будут добывать руду, снова начнут выплавлять сталь.

Минна сумела завоевать сердца и доверие нескольких женщин.

Теперь уже Брозовский предупреждал ее:

— Твои разговоры в убежище могут плохо кончиться. Ты слишком неосторожна.

— Оставь меня в покое! — отрезала она. — Теперь дело не в нас с тобой. Когда люди снова захотели доискаться правды, — надо им помочь. Если каждый из нас сумеет сагитировать десятерых — уже не важно, что случится с нами самими.