Криворожское знамя

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Во мраке шахты мерцал бледный кружок света. Тусклая шахтерская лампа отбрасывала на стену откаточного штрека призрачную тень.

Отто Брозовский сидел на груде сланца и писал. Узкая доска, прибитая к двум стойкам, служила ему столом. Перед самым лицом его висела лампа, укрепленная на выступе породы. В главном штреке за его спиной громыхала откатка.

Со скрежетом приоткрылись створки вентиляционных дверей. В образовавшуюся щель медленно поползла вагонетка. Тяговый канат, ударившись об обитые железом створки, негромко загудел и натянулся, как струна; тяжелый крюк качнулся на канате. Вагонетка протиснулась между створками, и они, пронзительно скрипя несмазанными петлями, снова сомкнулись. От большой нагрузки канат вибрировал и пел.

В обводной выработке порожняя вагонетка, так же гулко ударившись о двери, открыла их в противоположном направлении. Брозовский не поднял глаз. Он привык к постоянному грохоту и на обычный шум не обращал внимания. Но при каждом незнакомом звуке, нарушавшем равномерный ритм, Брозовский тотчас поднимал голову и прислушивался.

Вагонетки катили одна за другой с интервалом в пятьдесят метров. Десять вагонеток, сто, тысяча пробегали мимо него за долгую смену…

Но вот размышления Брозовского нарушил пронзительный визг колес. Разбрасывая снопы искр, к нему приближалась вагонетка. Заклиненные колеса скрежетали по рельсам. «В кузницу!» — вывел кто-то неуклюжими буквами на лобовой стенке.

При скупом свете карбидной лампы Брозовский попытался разглядеть цифры, написанные мелом на кусках сланца. Чтобы лучше видеть, он низко наклонился. «Триста одиннадцать», ясное дело, бригада Рюдигера. Перед мысленным взором Брозовского, как живые, возникли фигуры его товарищей.

Внизу, в неподатливой лаве забойщики тяжким трудом добывали медистый сланец; обильный пот орошал там блестящие иссиня-черные глыбы; тягали, упираясь ногами в закладку, то проползая на коленях, то съезжая на заду, чертыхаясь, тащили тяжелые вагонетки по заваленному ходку. А когда они, несмотря на все усилия, все-таки застревали, люди чуть не выли от нечеловеческого напряжения. Там, внизу, откатчики перегружали лопатами сланец и, упершись голыми потными плечами в неподатливые вагонетки, толкали их по тесному штреку вперед, туда, где насмешливо гудящий канат подхватывал их и тащил дальше на-гора.

Недоуменно пожав плечами, Брозовский прищурился и повернулся в сторону вагонетки. Почему Юле Гаммер, откатчик у бремсберга, попросту не снял поврежденную вагонетку с рельсов?

Внезапно раздавшиеся сильные громовые раскаты направили его мысли в другую сторону. Кровля содрогнулась. Он долго прислушивался к затихающему грохоту.

Породы постепенно успокоились. Брозовский смахнул с плеч осколки и снова склонился над самодельным столом. В глубокой задумчивости он долго всматривался в слабое пламя лампы. Оно выхватывало из темноты лишь его лицо, изрытое глубокими морщинами, да листы серой упаковочной бумаги, на которой он писал. Бумага зашелестела под его тяжелыми локтями. Он механически разгладил ее ладонью.

Размышляя над письмом, Брозовский вспоминал, что говорил ему Фридрих Рюдигер: «Все должно быть сказано в этом письме, понимаешь — все! Ты уж пораскинь мозгами. Напиши получше. И как можно проще».

Мысленным взором он видел Рюдигера; сухощавый, узкоплечий, виски немного вдавлены, а светлые глаза смотрят пытливо, будто Рюдигер хочет спросить: «Ну как — справился?» «Н-да!», — вздохнул Брозовский. Все надо было сказать, ничего не забыть, каждое слово имело значение. От этого письма зависело слишком много, — гораздо больше, чем от всех писем, которые он когда-либо писал.

Да и что за письма приходилось ему писать? Солдатские письма жене, в окопах во Франции. Он еще помнил, как потел над каждой строчкой. Но тогда главное было дать знать домой, что жив. Да, это письмо куда сложнее. И все-таки он должен его написать! Должен справиться.

Две страницы уже были покрыты корявыми буквами, выведенными его тяжелой рукой. И только на втором листе, в самом низу, оставалась полоска чистой бумаги в три пальца шириною. Конца он еще не придумал, это было самым трудным.

После долгих размышлений Брозовский снова пододвинул к себе бумагу, положил поудобнее локоть и, послюнив кончик толстого химического карандаша, принялся писать, старательно, с нажимом, выводя каждую букву.

Брозовский сунул карандаш в карман жилета и поднялся. Толстую войлочную каску он сдвинул на затылок. На его лбу блестели мелкие росинки пота. От напряжения ему стало жарко. Он с облегчением вздохнул и положил исписанные листы рядышком; отступив немного назад, склонил голову набок и еще раз перечитал написанное. Ну, что ж, все-таки справился! Нелегка работка, а ведь справился же. Он был доволен.

Итак, черновой набросок готов. Этим письмом его ячейка расширит международные связи партии. И все товарищи наверняка сочтут, что от имени шахтеров Мансфельда его вполне можно послать к криворожским горнякам.

Брозовский осторожно поднял лампу над головой. Сильной струей воздуха чуть не задуло слабое пламя. Уж не начала ли оседать кровля? Недаром ведь разошлась трещина над наклонным ходком к околоствольному двору. Желтые язычки горящего рудничного газа лизали закопченную предохранительную сетку лампы. Он с опаской осветил новые трещины. Горючие газы вырывались из всех щелей. Он отпрянул.

Несомненно, произошел большой прорыв. Газы уже достигли кровли. Брозовский шаг за шагом обошел весь участок. Ни одна, даже тонкая, как паутина, трещина не ускользнула от его внимательного взгляда.

Вентиляцию шахты следовало улучшить давным-давно. Шахтеры уже не одно заявление подали, требуя принять срочные меры. Он упоминал об этом в каждом сменном рапорте. Газ из забоев не отсасывался, дым после отпалки шпуров так и висел в неподвижном воздухе.

От его предостережений просто-напросто отмахивались. Флегматичный штейгер Бартель из отдела техники безопасности говорил, что, по подсчетам специалистов, подача свежего воздуха вполне достаточная. А количество выделяющихся газов постоянно колеблется.

Но Брозовский, как всегда, не сдавался. Он был уверен, что прав.

Бартель пробовал подавить его своим авторитетом.

— Вы рассуждаете, как профан, Брозовский, — говорил он. — Ваши утверждения не выдерживают никакой критики. Болтаете зря из-за каких-то пустячных вспышек. Напрасно только людей баламутите. К тому же подземные вентиляционные установки устарели и расширить их нет никакой возможности. Вам ведь известно, что дирекция давно собирается закрыть шахту.

Вот-вот, в том-то и дело! Брозовскому это средство воздействия знакомо уже давно. Чуть что, они грозят закрыть шахту!..

— Если шахту закроют, штейгер Бартель, — ответил он, — так может случиться, что мы вместе потопаем на биржу труда, — и тогда прощай ваша пенсия! Но пока еще сланец добывают. И, пожалуй, будут добывать, когда наши косточки уже истлеют. Так что не о закрытии шахты надо говорить, а об улучшении вентиляции. Ее надо улучшить во что бы то ни стало. Даже если придется немного раскошелиться.

Брозовский был старым горняком. И знал, что значит свежий воздух в шахте. Торопясь выложить свои соображения, он и отправился тогда в производственный совет. Члены совета встревожились не на шутку. Ведь от службы безопасности зависела жизнь тысяч шахтеров.

Горной инспекции пришлось провести повторное обследование шахты. Опасения Брозовского подтвердились. Оказалось, что между пятым и шестым горизонтами существовала постоянная угроза прорыва большого количества газа. С тех пор все щели держались под неослабным контролем, а подача свежего воздуха была улучшена. О закрытий шахты и речи не было. Наоборот, на поверхности даже установили новый вентилятор. Но газа в воздухе оставалось по-прежнему много.

В последнее время штейгер Бартель несколько раз намекал, что считает контроль излишним: газы, дескать, успокоились и незачем держать бездельников в шахте.

Брозовский молчал. Он знал, что стоит поперек дороги не одному Бартелю. Дирекцию не беспокоил ни газ, ни вентиляция, ее волновали лишние расходы.

Брозовский задумался, глядя на длинную горящую щель в каменистой кровле. Пламя то разгоралось, то угасало. В трещинах то и дело вспыхивали все новые и новые чадящие очаги, синие язычки лизали стены штрека. Слегка наклонив голову, шахтер наблюдал за их зловещей игрой.

Без сомнения, начал выделяться рудничный газ. Настоящий горняк это сразу чует и настораживается. С беспокойством прислушивался Брозовский к каждому толчку в толще породы.

Что это — испуг, страх? А хотя бы и так! Кому охота погибать в кромешной тьме шахты, одному, сознавая полное бессилие?..

Брозовский подал сигнал тревоги, который услышал дежурный у подъемника. Потом опять вернулся к вентиляционной двери.

Техник отдела безопасности сейчас еще раз спустится в шахту, сообщили ему. Он ждал, переминаясь с ноги на ногу. Но скоро беспокойство погнало его назад к месту вспышки. Там он и стоял, прислушиваясь к шипению струящегося газа. Многое вспомнилось… Жизнь научила его ждать.

Однажды в залитых жидкой грязью окопах на Сомме ему пришлось ждать трое суток, пока товарищи не вытащили его из-под развалин блиндажа. Только голова, защищенная расщепленным бревном наката, оставалась на поверхности, а тело было вдавлено в грязь, засыпано обломками и землей. Сверху его прикрывал помятый стальной щиток пулемета, за которым он лежал до того, как начался этот ад. Три дня и три ночи бесновался над ним ревущий ураган артиллерийского огня.

Он кричал и звал, но никто его не слышал. Когда его откопали, он был без сознания. Поэтому он не заметил новой лавины ураганного огня и обломков, под которыми погибли его товарищи, так и не доставив его в укрытие.

Нашли его только на следующую ночь. Когда он очнулся на пропитанной кровью плащ-палатке, то увидел над собой звезды. Он смотрел на них, как после ночной смены смотрит на манящий звездный купол неба шахтер.

Левую руку вылечить не удалось, о работе в забое пришлось забыть. После войны хозяева мансфельдских рудников дали ему место ночного сторожа. Но в первый же день он понял, что долго здесь не вытерпит.

Кроме жены, никто не заметил, что инвалид войны Брозовский возвратился с фронта другим человеком. Кроме его жены, никто и не догадывался, что работа сторожа — лишь временное решение.

Брозовский горел ненавистью. Он ненавидел работу ночного сторожа и тех, кто обрек его на такую жизнь. Те самые люди, из-за которых он стал инвалидом, завладели и солнцем, и светом дня, а его толкнули во тьму.

Четырнадцатилетним подростком Брозовский спустился в шахту и стал тягалем. Пристегнув деревянный брус ремнями к плечу, он долгие годы ползком тянул тяжело нагруженные вагонетки по крутым колеям на околоствольный двор. Двенадцать лет спустя, отбыв воинскую повинность, он выдержал «экзамен» и стал забойщиком. Да, он знал мансфельдские шахты. Здесь, вот в этой самой шахте, лежа на боку, рубил он пласты медистого сланца, пока его не забрали на фронт.

До начала войны он только дважды прерывал свою многолетнюю работу на шахте. В юбилейный год мансфельдских горных разработок, когда одновременно с наступлением двадцатого века праздновали и семисотлетие со дня основания шахт, волею власть имущих Отто Брозовский облачился в пестрый мундир солдата кайзера. День юбилея он провел на полигоне Двадцать седьмого полка, до изнеможения осваивая ружейные приемы. Поэтому Брозовскому не довелось попасть в число встречавших его величество Вильгельма Второго, когда тот с искусно подкрученными усами, верхом на коне торжественно въехал в город Лютера Эйслебен. Явиться было приказано всем шахтерам без исключения — штейгеры проверяли их по спискам — и мансфельдские горняки, натянувшие в этот день шахтерскую форму, приветствовали императора божьей милостью, взяв кайла «на караул».

Позже Брозовский узнал, что граф Вицтум, чье имя носила шахта, тоже гарцевал на коне в свите кайзера. Шахтеры поговаривали, что верховные правители горной епархии сумели угодить верховному правителю всей империи.

Девять лет спустя мансфельдские горняки, которым в юбилейный год хозяева рудников уделили малую толику от щедрот своих, захотели отпить еще глоток из благословенного источника, бьющего из-под земли для хозяев. И забастовали.

Мансфельдские горнозаводчики издавна обладали привилегией время от времени чеканить талеры из серебра, встречающегося в медистых сланцах. Но они чеканили эти талеры только тогда, когда доходы от шахт лились через край. А в то время они лились! К снарядам для новых пушек, которые Крупп поставлял армии, были нужны медные кольца, а для патронов — медные гильзы…

Горняки требовали увеличения расценок и чего-то совершенно нового — признания их права на организацию в профсоюз. Брозовский, разумеется, был в числе бастующих.

Нельзя сказать, чтобы он был строптивым от природы, и Минна, простая душа, ничего не слышавшая о таком понятии, как рабочая солидарность, молча разложила получку мужа на четыре кучки и посмотрела на него: хватит ли на селедку, картошку, деревянные башмаки и нитки для штопки? Оба сына молча наблюдали за действиями матери. Отец, угрюмо глянув на детей, погладил их стриженые головы и, не стерпев, стукнул кулаком по столу.

Какое-то время хозяева шахт пребывали в растерянности. Потом начали действовать.

Но и горняки тоже не сидели сложа руки. Через несколько дней сотни шахтеров блокировали дорогу к спуску в шахту. Брозовский был с ними. Вскоре прибыл Двадцать седьмой полк, чтобы сломить забастовщиков. Брозовский сразу узнал старых унтеров, которые шли впереди своих отделений, лихо печатая шаг. Это они гоняли его по плацу, когда в юбилейный год делили благословенные талеры. Товарищи Брозовского знали и унтеров и солдат не хуже, чем он сам. Двадцать седьмой полк был как бы школой воспитания мансфельдских горняков в патриотическом духе — это был, так сказать, их «родной» полк.

Шахтеры безбоязненно двинулись навстречу «своему» полку, и горняцким сыновьям в островерхих касках стало стыдно. Винтовки в их руках дрогнули. Отцы, братья и друзья окликали солдат по именам. Всего лишь несколько месяцев назад они вместе грузили вагонетки и тащили их по штрекам. Вскоре солдаты вновь вернутся к прежней работе. За их заработок, за их право боролись шахтеры. Это свой хлеб они должны проколоть штыком. Там и сям забряцали падающие на мостовую ружья, братья обнимали друг друга, отец прижимал к себе своего сына-солдата, орали взбешенные унтеры.

Двадцать седьмой пехотный полк заменили кирасирами из Хальберштадта. Юнкера, вольноопределяющиеся и сыновья зажиточных крестьян ринулись на забастовщиков с саблями наголо.

Брозовский все это хорошо помнил. Ясно стоял перед его глазами и тот августовский день девятьсот четырнадцатого года, когда его забрали на фронт.

Жена молча смотрела на него опухшими от слез глазами. Она не пошла с ним на вокзал и сыновьям тоже не разрешила проводить отца.

— Какое нам дело до этой войны! — крикнула она.

В тот самый день, когда Брозовского засыпало в окопе, его старший сын стал тягалем. Помимо старинного права чеканить талеры, владельцы рудников имели право на шахтерских сыновей. Не штейгер ли Бартель задал ему тогда традиционный вопрос? Впрочем, нет, — того звали иначе, но он вполне мог бы называться и Бартелем.

— Ну-с, скоро ты приведешь своего парня, Брозовский, ему ведь уже четырнадцать и он крепыш?

Он не привел его, — мальчика отдали в обучение к каретнику. Но спустя несколько месяцев мастера призвали, и учению настал конец. Пришлось пареньку, как в свое время и его отцу, возить медистый сланец. Война требовала меди — много, очень много меди.

Как раз в этой шахте, там, дальше, в глубине штрека, на шестом горизонте, мальчик выдержал свой «экзамен»…

Брозовский вздохнул, от воспоминаний его бросило в жар. Он снял каску и достал из нее письмо.

Вот оно, его послание! Плод горького опыта.

Первое послевоенное десятилетие. Что это были за годы! Сперва Ноябрьский переворот, потом борьба с путчистами Каппа, выступления против провокаций магдебургского обер-президента Херзинга и прусского министра внутренних дел Зеверинга, затем схватка с хозяевами Мансфельдского акционерного общества и с монополистами «ИГ-Фарбен», с угольными магнатами и всеми, кто наживался на войне. Время инфляции, когда хлеб стоил биллионы, а тяжелый труд в шахте не давал ничего, кроме пота…

Все это вновь ожило в памяти Брозовского. До этого, инстинктивно почуяв опасность взрыва, он весь сжался, но, вспомнив былое, выпрямился.

Он припомнил еще, как они бастовали, через несколько недель после Ноябрьской революции. Двенадцать тысяч мансфельдских горняков требовали повышения сменных расценок на две марки. И когда его по окончании забастовки поставили у насоса, он остался тверд; да и год спустя, уйдя во время второй большой забастовки после ноябрьских событий из аварийной команды, так как не мог оставаться в стороне, он так же спокойно воспринял назначение на подземные работы.

Брозовский взвесил письмо на ладони и еще раз перечел его. Он не помнил, сколько раз обдумывал эти строки. Но ясно видел каждое слово, прежде чем решался перенести его на бумагу.

Старый шахтер поднял кулак над головой, приветствуя далеких братьев по классу, которым предназначалось его послание.