Криворожское знамя

ГЛАВА ПЯТАЯ

Первый снег уже заявил о себе холодом и свинцовыми тучами. Всю осень Брозовский терпеливо ждал, ждал, несмотря ни на что. И вот теперь, придя домой после второй смены, увидел, что в их кухне битком набито. Друзья давно ожидали его и встретили шумно и радостно. Письмо пришло днем. Весть о нем быстро разнеслась по городу. Тут уж постарался Отто. Он весь сиял и только удивлялся, что какие-то незнакомые люди передавали новость скорее его. То здесь, то там его останавливали и спрашивали:

— Почтальон, а почтальон, ну и что же в этом письме сказано?

— Скоро узнаете. Можете быть уверены! — И Отто мчался дальше…

Все семейные распри были сразу забыты. Минна бережно, как реликвию, спрятала письмо на груди; ей хотелось самой вручить его мужу. Отто еле уговорил мать распечатать конверт до прихода отца и проглотил все одним духом. Письмо было написано по-немецки, но немного нескладно.

Чтение письма превратилось в настоящий праздник. Отто уже в третий раз перечитывал его вслух. Наконец Брозовский взял у него листок и прочитал все сам, строку за строкой. Ну, конечно, — советские горняки тоже обдумали каждое слово, отметил он с удовлетворением. За строками письма угадывалось гораздо больше…

В тот же вечер Рюдигер обрадовал всех еще одной новостью: в Советский Союз поедет делегация немецких рабочих. От мансфельдских горняков нужно было выбрать одного делегата. По единодушному мнению собравшихся, единственной подходящей кандидатурой был сам Рюдигер.

Брозовский заметил, что Рюдигер польщен мнением товарищей, и дружески кивнул ему. Тот достал из внутреннего кармана пиджака несколько листков бумаги и обратился к Паулю Дитриху:

— Ну, как, редактор, сумеете выпустить дельную газету? Местечко еще найдется? А то я тут небольшую статью набросал.

Рюдигер шутил. Он отлично знал, что Паулю вечно не хватало материала. Шахтеры не очень-то охотно брались за перо.

Пауль Дитрих пробежал листки глазами.

— Начнем прямо сейчас! Кто поможет?

— Я! — порывисто вскочил молодой Брозовский.

Отец его невольно улыбнулся.

— Ну, конечно! Однако, помнится, совсем недавно кто-то говорил, что газета без конца обсасывает эту историю.

— Что было, то прошло! — перебил его Отто. — Кто старое вспомянет…

Разошлись поздно. Два дня спустя Отто разбудил отца ни свет ни заря.

— Значит, как договорились. Собрание состоится на шахтном дворе. Первая и вторая смена вместе. Газета уже готова, все напечатано. Во, получилась газета! Не опаздывай. Тебе поручено зачитать письмо.

Отто выбежал на кухню — отмывать руки от краски. Они печатали газету в мансарде у Пауля. Мать бросилась приготовить ему кофе.

— Некогда! — крикнул он уже с порога.

Все утро до начала смены Брозовский возился во дворе, сметая свежевыпавший снег к яме с удобрениями. Минна поглядывала на него в кухонное окно. Потом крикнула:

— Кончай! Раз хотите провести собрание до смены, пора идти.

— Наш секретарь в Эйслебене считает, что теперь-то шахтеры обязательно расшевелятся. Тут и письмо, и выборы делегата. Рюдигер говорит, что он буквально сияет от радости.

Брозовский весело мурлыкал себе под нос. Минна посмеивалась — ну, просто помолодел старик.

— Конечно, хорошо — люди живут в такой дали, а ответили. Но тебе все-таки пора идти, — настаивала она. Минна явно гордилась тем, что письмо написал ее муж.

Брозовский нарочно медлил, хотя мороз уже щипал пальцы. Еще утром он заметил Бинерта, маячившего перед дверью своего дома. И не хотел, чтобы сосед испортил ему настроение.

Откровенно говоря, он старался обходить Бинерта стороной. Упорно уклонялся от встреч, избегал ходить с ним вместе на работу и возвращаться с нее. К тому же сегодня у него в кармане куртки похрустывало письмо русских горняков. Но обычный трюк — сделать вид, будто он что-то забыл дома, — не помог. Когда он снова вышел на улицу, Бинерт торчал на том же месте. Такая назойливость настораживала. Ничего не поделаешь. Даже тощий Боде, который всегда последним входил в ворота шахты, и тот уже давно пробежал вниз по улице.

— Ну, Отто, пошли, что ли, — сказал Бинерт с наигранным добродушием и зашагал рядом.

Брозовский буркнул что-то в ответ. Вдобавок ко всему он заметил, что у Бинертов в одном из окон зашевелились занавески. Заколебались серебряные лавровые листья над цифрой «25» на цветочном горшке, который стоял на подоконнике еще со дня серебряной свадьбы в прошлом году. Кто-то поспешно отпрянул от окна. Значит, жена Бинерта проверяла, удалось ли ее мужу прицепиться к нему. Стало быть, сосед поджидал его по уговору с женой, — ясно, им нужно что-то разнюхать.

Бинерт готов был пропустить мимо ушей любую грубость. Жена недаром наставляла его, как себя вести. Он приноровился к шагу Брозовского и заговорил о погоде.

«Ишь лицемер!» — подумал Брозовский. Но он ошибался. Бинерт и вправду думал только о погоде. Думать о двух вещах одновременно было ему не по силам. Он не спеша на ходу набивал свою трубочку.

«Одних стеблей напихал, скупердяй, от жадности будет скоро козий помет курить», — презрительно подумал Брозовский.

Закашлявшись, Бинерт выдохнул едкий дым.

— Дрянь, а не табак, и что ни день, то хуже. А ты разве больше не куришь?

Брозовский почти не курил, лишь изредка позволял себе хорошую сигару. Обычно он носил одну в нагрудном кармане, чтобы выкурить по какому-нибудь особо торжественному случаю. И вот он не спеша расстегнул куртку, достал толстую заграничную сигару и, хотя наружный лист был уже немного обтрепан, смакуя, откусил кончик и прикурил у Бинерта. «Пускай этот жадный пес видит, как я живу. Его старуха наверняка опять урезала ему карманные деньги».

До самой ратуши они вяло беседовали о том о сем, Бинерт перешел с дождя и грязи на первые заморозки. Поскользнувшись на комьях глины, оставленных на свежем снегу только что проехавшими телегами со свеклой из имения барона, он заговорил о затянувшейся уборке сахарной свеклы, потом бранил плохую очистку улиц и высокий налог за дом и, наконец, добрался до главного — до письма.

— Не води меня за нос, Отто. Это всем известно. И все говорят, что писал ты. Да и ответ пришел на твое имя. Даже штейгер Бартель спрашивал меня. Он думает, что раз я твой сосед, то должен знать. Ну, что ж, оно, конечно, так, но… — обиженно заключил он, когда Брозовский перестал поддерживать разговор. Упоминание Бартеля развязало Брозовскому язык:

— Ишь ты, и Бартель туда же. С каких это пор вы с ним друзья-приятели? Я смотрю, ты идешь в гору.

— Ну, а сегодняшнее собрание? Ведь ответ тоже ты будешь читать. Об этом каждый знает. Не строй из себя дурачка. Что ж, по-твоему, служащие на шахте глухие, что ли? На почте обглядели это письмо со всех сторон. Ну и марки на нем, говорят, полконверта ими заклеено. Еще до того, как почтальон вручил его тебе, весь город уже знал. Моя жена слышала об этом в Женском союзе. И пасторша тоже в курсе.

На щеках Брозовского выступили багровые пятна. Когда он взглянул Бинерту прямо в глаза, тот не выдержал и отвернулся. «Опять я наболтал лишнего!» — подумал он. Костлявый кадык его нервно задергался, тощая жилистая шея вытянулась, а физиономия с жесткими усами уставилась на башенные часы.

— Скоро час, надо поднажать, — сказал он, чтобы переменить тему разговора, и прибавил шагу.

Брозовский долго обдумывал ответ, хотя у него язык чесался от нетерпения.

— А в Союзе фронтовиков еще не собирались, чтобы обсудить эту сенсацию? Женский союз и Союз фронтовиков, пастор и почтмейстер, полицейский и оберштейгер — одна компания. Доносчики, обыватели, шептуны, жандармы и их прихлебатели, — процедил Брозовский сквозь зубы.

— Я давно знаю, что ты обо мне думаешь. Но каждый ищет общество по себе. Вам завидно, что я вожу компанию с людьми не вашего полета. И дочь у меня вышла за горного инженера. Хотя многим это было не по нутру. Слушай, что я тебе скажу: все это одна зависть! Вы поносите всякого, кто с вами не согласен. А для кого я стараюсь? Для себя, что ли? У меня семья, дети, и я хочу, чтобы они жили лучше нас. Добейся-ка сперва того, чего я достиг. Нет, упаси меня боже, — с вами мне не по пути!..

Бинерт разошелся вовсю. Он буквально из кожи лез вон, стараясь пустить пыль в глаза. Его немощная старческая рука с трубкой назойливо мелькала перед лицом Брозовского. Уж очень ему хотелось показать свое превосходство.

— Вот, вот! И боже тебя упаси, и сам опасайся. Рабочий, ставший на скользкий путь, должен опасаться вдвойне. Между прочим, правильно ты говоришь: «с вами». Нас действительно много.

— Имей в виду, если вы затеваете забастовку, то я участвовать не буду! — Бинерт сплюнул.

Брозовский сдвинул фуражку на затылок. Уф, даже в пот бросило. Забастовка, вот что их беспокоит! Их охватил страх, и не без причины. Сразу засуетились. Плохого же они подослали лазутчика — выбалтывает то, что надо скрыть.

Брозовский взглянул на Бинерта. Когда тот кричал, были видны зубы, большие и желтые, как у лошади. «Этот не укусит, — подумал он. — Только нос везде сует. Как попугай повторяет, что ему скажут, и доносит, если удастся что-нибудь пронюхать. Видать, господам, которые его подослали, не удалось найти шпиона поумнее».

— Ну, Эдуард, а еще что тебе напел твой приятель Бартель? Что еще его интересует? — Теперь Брозовский спрашивал добродушно, он совершенно успокоился. Когда он стоял на твердой почве и знал, откуда ветер дует, он чувствовал себя уверенно.

Растерявшись, Бинерт только развел руками.

— Послушай-ка, сосед, оба вы со штейгером не были на фронте и четырех месяцев. На рождество тысяча девятьсот четырнадцатого года вы сидели уже дома. Фронту нужна была медь, и акционерное общество отозвало вас с передовой. Как же, ведь вы их опора. Верно? А мне пришлось хлебнуть горя до дна. И когда моя рука вышла из строя, меня еще заставили охранять лагерь французских и русских военнопленных. Бедняги дохли от голода как мухи, дизентерия валила одного за другим, не обошла и меня. Все это приоткрыло мне глаза…

К Бинерту наконец вернулся дар речи, и он торопливо перебил:

— Я тоже хотел сражаться, но ведь меня отозвали, я нее не увиливал.

— Знаю, Эдуард, знаю. Ты очень хотел заслужить Железный крест и, конечно, воевал бы не хуже меня. Теперь ты член Союза фронтовиков, и тебе очень недостает этой побрякушки. Неужели ты думаешь, что двенадцать тысяч горняков такие же болваны, как ваша братия? Неужели ты думаешь, что они станут послушно вскакивать и кланяться, стоит такому, как Бартель, дернуть за ниточку? Стар ты стал, Эдуард. Тридцать лет тому назад — еще молодым стрелком — ты участвовал в избиении социал-демократов, — помнишь, в ресторане «Прусский двор», в Эйслебене, вы били их железными прутьями, вырванными из ограды; тогда ты еще был на что-то годен. Тогда ты был еще крепок. За пару кружек пива и водку, что поставил штейгер, ты мог и не такого натворить. Конечно, то было давно. Нынче штейгеру Бартелю уже трудно найти таких, кто за выпивку готов на все. Советую поразмыслить над этим. Тебе уже за пятьдесят, и у тебя, как ты сам говоришь, семья. А долго ли тебе осталось жить? Шахта съела былую силу Эдуарда Бинерта. Теперь выплевываешь собственные легкие.

Бинерт и вправду сплюнул. На белом снегу осталось темное пятно.

«Ох, уж этот Брозовский, голодранец, арестант! Еще в двадцать первом угодил за решетку. Дома у него босоногие детишки с голоду пухли, а он все глотку драл, все совал свой нос, куда не следует».

Бинерт смолчал. Он чувствовал себя не в своей тарелке, как уже бывало не раз. Он сознавал, что в этом мире не все благополучно. Но скрывал это даже от жены. Ей и догадываться не следовало, что иногда он признавал правоту Брозовского. Разве инфляция не съела его гроши, накопленные с таким трудом? Все денежки, что он сэкономил за время войны и после нее? Съела, факт. И разве Брозовский не предсказывал этого? Но его старуха тогда ничего и слышать не хотела! Всю жизнь точили Бинерта сомнения. Правда, тогдашние социал-демократы не имели ни чести, ни совести, так говорили все, так что ему не в чем себя упрекнуть. А Брозовский даже коммунист, что гораздо хуже. Черт побери! И к тому же его сосед. Да разве может быть правда на его стороне?

Во время путча, в двадцать первом, полиция перерыла весь дом Брозовских. Потом они засадили его в Лихтенбург. Вот что он получил, дурак. Бинерт не любил вспоминать о том, что полицейские не обошли и его дом. И один подвыпивший громила даже сильно двинул его прикладом по спине. Тут старуха права. Им досталось только потому, что они жили по соседству с этим негодяем. И почему полиция не делала никаких различий между ними? Это и по сей день оставалось загадкой для Бинерта. Старого Келльнера они избили только за то, что он потребовал от них человеческого обращения. А этот Брозовский, много ли было проку от того, что он драл глотку за других? Одни неприятности. Бинерт похолодел. До него вдруг дошло, что Брозовский делал это не для себя. «Чепуха! Брозовский — одержимый, он без смуты просто жить не может, — подумал он. — Идиот, ведь из-за этого он даже лишился такой хорошей должности, как механик насосной! Разве он может быть прав?»

— Ты тоже скоро образумишься. В твои годы вроде бы пора, — сказал Бинерт. — Глупой башкой стену не прошибешь. Рабочий должен приспосабливаться. Мы не хозяева и никогда ими не станем. Знай сверчок свой шесток…

— Каждый в отдельности — и вправду слаб. Впрочем, у каждого своя голова на плечах. А у иного к ней и рога в придачу.

Эх, была бы под рукой палка! Брозовского часто одолевал соблазн выбить из Бинерта его тупость. Тысячи раз сцеплялись они — возле дома, в душевой, по дороге на шахту. Иногда ему казалось, что Бинерт начинает кое-что кумекать, — например, в тот раз, когда в шахте произошло несчастье с его сыном и он умер лишь потому, что не пришла карета «скорой помощи». Брозовский помог тащить носилки в больницу — за целый километр от шахты. Но потом Бинерт опять перекинулся. Во время президентских выборов он голосовал за Гинденбурга, но когда был плебисцит и дело касалось денег и претензий князей, то он оказался опять на стороне рабочих. В тот раз он даже повздорил с женой, которая вместе с монархистами из Общества королевы Луизы поддерживала династию и престол. Нет, дарить миллионы дезертировавшим монархам он не желал. И вот уже много лет Брозовский избегал Бинерта. Говорить с ним — что толочь воду в ступе…

Улица круто поворачивала к шахте. Высокий копер Вицтумской шахты был виден на много миль вокруг, стальные конструкции гордо, как символ, высились над отвалом. Колеса подъемника вертелись с такой скоростью, что казалось, остановись они — спицы непременно вылетят из своих гнезд.

Чем ближе они подходили к воротам, тем гуще становились толпы горняков, спешивших на смену. Увидев, что люди уже собираются на шахтном дворе, Брозовский ускорил шаг. Бинерт потрусил было рядом, но вскоре запыхался и отстал.

У ворот продавали рабочую газету. Брозовский кивнул продавцу. Не спеша доставая кошелек, он улыбнулся и сказал:

— Вот, кстати, и газета наша вышла. Ну-ка, посмотрим…

Он держал листок нарочно подальше от себя, как будто не мог читать без очков. Заголовок был напечатан большими буквами и бросался в глаза: «Ответ из Кривого Рога». Брозовский читал вслух, чтобы привлечь внимание пришедших после него. Вахтер уже несколько раз прогонял от ворот продавца газет, ссылаясь на то, что территория эта принадлежит Мансфельдскому акционерному обществу; теперь же он счел дальнейшие переговоры ниже своего достоинства и, ворча, удалился в сторожку.

— Иди сюда, купи газету, — позвал Брозовский Бинерта, который приближался с обиженным видом. — Здесь говорится о самом важном, что произошло в руднике — под землей и на поверхности. Для каждого своя доля новостей. В нашем заведении, кажется, не все в порядке. Новостями интересуешься не только ты один. Однако не каждый решится покупать эту газету на глазах у всех. Бери, Эдуард. Знаешь, дай ему сразу несколько экземпляров, — сказал он продавцу.

Бинерт нехотя полез в жилетный карман за мелочью. Он отдал ее с явным сожалением. Она ведь предназначалась для недельной порции табака. Но любопытство было сильнее.

Продавец рассмеялся.

— Последние три штуки. Пятнадцать пфеннигов. Спасибо за выручку!..

Бинерт поморщился и торопливо спрятал газеты.

Брозовский с трудом пробрался через людской водоворот к раздевалке. Оглянувшись, он заметил, что Бинерт не пошел за ним, а направился к конторе.

На лестничной площадке перед раздевалкой стоял Юле Гаммер и рокотал:

— Наконец-то! Беда с тобой. Даже ты опаздываешь. На кого же тогда можно положиться?

Брозовский за руку поздоровался с Гаммером. Юле в отместку за опоздание ответил пожатием, от которого у Брозовского чуть глаза на лоб не вылезли. Пальцы его побелели.

— Что с тобой стряслось? Я созвал людей и стою перед ними как пень. С тобой в последнее время что-то неладно. Посмотри-ка…

Юле показал на толпу горняков, тесно сгрудившихся на шахтном дворе. То и дело раздавался сигнал к подъему. Шахтеры утренней смены группами вливались в толпу.

— Начнем? Вот это, я понимаю, собрание, все до единого явились. — Гаммеру было невтерпеж.

Рюдигер попросил его не спешить и отвел Брозовского в сторону. На лестнице появилось несколько членов производственного совета. Один из них брюзжал:

— Это политическая акция. Я в ней участвовать не буду. Предупреждаю еще раз: это даст дирекции повод для вмешательства и принятия любых ответных мер. Производственный совет в качестве законно избранного органа не может участвовать в таком деле.

— Специалисты по привычке опять отмежевываются. Лаубе, видно, струсил, — громко и раздельно произнес Юле Гаммер.

Брозовский не спеша повернулся к Лаубе.

— Ты, наверно, знаешь гораздо больше, чем говоришь? Чьи интересы ты защищаешь? По закону совету полагается изучать условия труда на однородных предприятиях. До сих пор никто этим не занимался. Что ты на это скажешь? — В его голосе звучала насмешка.

— Но не в чужой стране. А тебе вообще не полагается обсуждать этот вопрос, Брозовский, ты ведь не член совета. Только показываешь, как вы все умеете запутать.

В разговор вмешался худощавый забойщик:

— Чего распетушился? Собрание созвано по решению большинства совета. И не заводи опять старую песню. Хватит, наслушались досыта на заседании. Начинайте!

— Я снимаю с себя всякую ответственность.

— Снимай, а пока освободи место, — отпарировал забойщик и подтолкнул Брозовского и Рюдигера вперед.

Как раз в это время машинист подъемника остановил клеть. Он выглянул в окно машинного отделения и кивнул Рюдигеру. Последняя группа шахтеров, возвращавшихся со смены, спустилась по настилу подъемника.

Рюдигер привстал на цыпочки.

— Товарищи! — Его звонкий голос проник в самые дальние уголки шахтного двора. Две тысячи лиц повернулись в его сторону. — Сегодня мансфельдцам предстоит избрать своего представителя в делегацию горняков, которая поедет в Советский Союз. Такие же собрания проходят сейчас и на всех остальных шахтах и металлургических заводах. Для начала будет зачитано письмо, которое прислали горняки Кривого Рога в ответ на наше.

Он отступил назад.

— Давай читай, — сказал он Брозовскому.

Брозовский достал из нагрудного кармана письмо и развернул его. Подойдя к краю лестничной площадки, он заметил у ламповой Бартеля и Бинерта. Между ними смутно маячила еще одна фигура. Он догадался, что это был Барт — закадычный друг Лаубе. Из коридора табельной во двор высыпали служащие шахты.

— Все штейгеры тут, ишь ты, — пробасил Гаммер. — И Барт там, где его место. — Он показал на члена совета Барта, который выглядывал из-за спин Бартеля и Бинерта. — Ну, что ты теперь скажешь о своем дружке, Лаубе?

— Я отвечу, когда опять придется защищать некоторых от имени профсоюза в суде по разбору трудовых конфликтов. Тогда я понадоблюсь.

— Ты что это?.. — Гаммер направился было к Лаубе. Но Рюдигер встал между ними.

— Брось ты эти выходки!

Брозовский читал медленно и торжественно.

— «Немецкие друзья, товарищи! Спасибо за ваше письмо и братский привет. Мы, горняки Кривого Рога, помним тяжелое ярмо своего недавнего прошлого…»

На обширном шахтном дворе стало совсем тихо. Многие уже прочли письмо в газете, но голос Брозовского вдохнул в него новую жизнь. Простые строки растравили старые раны. Что происходило по эту сторону границы? Здесь инфляция сменялась дефляцией и девальвацией. И все — за счет рабочих. Адвокаты и генеральные директора обещали рай небесный на земле. Да рай обернулся адом. Их прихвостни болтали о болезни капитализма и лекарствах от нее. А кто платил за медикаменты и за лечение?

— «…передаем рабочим мансфельдских шахт и металлургических заводов наш привет. Приезжайте и посмотрите, как мы живем. Посмотрите, как мы сами, без хозяев, справляемся на наших предприятиях и как строим социализм».

Когда грянули аплодисменты, галки, гнездившиеся под крышей породоотборки, в испуге взметнулись ввысь. Две тысячи пар мозолистых ладоней огласили двор громом рукоплесканий.

Но вот шум утих, и над собравшимися зазвенел чей-то молодой голос:

— Давайте выбирать делегата! И пусть он туда к ним съездит. Я предлагаю Рюдигера. Он не подведет! А потом расскажет нам, как там и что.

Толпа подхватила последние слова:

— Пускай едет Рюдигер!

— Рюдигера!

Этот хор сделал выборы ненужными. Мощный бас Гаммера, спросившего — нет ли других предложений, был еле слышен сквозь шум.

— Рюдигера! — кричали в ответ.

Некоторые скандировали это имя хором.

— Послать Рюдигера!

— Только не забудь съездить в Кривой Рог! — крикнул Рюдигеру Генрих Вендт.

Лес поднятых рук утвердил кандидатуру Рюдигера. Когда тот начал благодарить за доверие, откуда-то сверху раздался властный голос:

— Немедленно очистить двор! Второй смене спуститься в шахту. Это собрание противозаконно. Прекратить немедленно! На территории предприятия политические акции запрещены! Генеральная дирекция требует соблюдения установленных порядков.

Каждый из двух тысяч узнал резкий голос оберштейгера. Но он потонул в лавине возмущенных и насмешливых выкриков. Из-за строений вблизи конторы показался отряд из двадцати пяти полицейских. Шум перешел в крик. Множество рук в мгновение ока расхватало штабель рельсовых накладок. Полицейские отказались от попытки пробраться сквозь толпу к лестнице раздевалки и сосредоточились у ворот. Бледное лицо оберштейгера, маячившее в окне над настилом, исчезло, когда метко брошенный камень разбил стекло.

Вечером накануне отъезда Рюдигер вместе с женой пришел в гости к Брозовским. Он уже был весь в ожидании предстоящей поездки и говорил только о трудностях с паспортами, полицейских придирках и о долгом пути до Москвы.

Ради гостей Минна истопила печь в комнате. Это делалось только по большим праздникам.

— Папа, это правда, будто дома у Рюдигеров есть настоящий письменный стол, как у директора школы? — спросил Вальтер, которому в этот вечер разрешили не ложиться спать дольше обычного, чтобы он тоже попрощался с дядей Фридрихом. Попрощаться с человеком, который уезжал в Советский Союз!

— Кто тебе рассказывает такие вещи? — изумленно спросил Брозовский.

— Линда Бинерт. Она говорит, что Рюдигер — бонза. Как это понять? Это главный в профсоюзе, да?

— Ты же сам знаешь, что Рюдигер — забойщик на Вицтумской шахте. А что ты ей ответил?

— Глупая гусыня!

— Это не ответ. Браниться нельзя. Скажи просто, что Рюдигер такой же горняк, как ее отец.

— Она говорит, что ее отец выдвинется. Тогда он нам покажет. Я сказал, что мой отец скорей им покажет. К нему ходят все люди и советуются с ним.

Тут пришли Рюдигеры, и разговор прервался. Лора Рюдигер, тоненькая темноволосая женщина, села на плюшевый диван и усадила Минну рядом. Вскоре беседа потекла по двум руслам. Мужчины говорили о поездке в Россию, а женщины о своих хозяйственных заботах. Вальтер стоял тут же и слушал, открыв рот. Господин Рюдигер был такой, как всегда, а видел он его много раз. И на что ему письменный стол?

С грохотом ввалился Юле Гаммер. Он тащил тяжелую корзину. Пауль Дитрих помог ее внести.

— Присаживайтесь, — пригласила Минна. — А тебе пора пожелать всем спокойной ночи! — сказала она Вальтеру, который прятался за спиной старшего брата: он знал, что сейчас его пошлют спать.

Потребовалось веское слово отца, чтобы он покорился. Вальтер нехотя подал каждому руку и ушел.

Минна и Лора Рюдигер говорили шепотом. Лора проводила Вальтера грустным взглядом. Рюдигеры были бездетны. Еще в молодости ей пришлось перенести тяжелую операцию, она очень страдала оттого, что не могла иметь детей. Уже несколько лет управление приютами упорно отказывало ей с мужем в праве на воспитание. Лора захотела удочерить круглую сироту, дочь слесаря-железнодорожника, убитого во время Капповского путча.

— «Путчисты и каторжники не имеют права воспитывать детей, их жены — тоже. Государство таким не доверяет», — сказал мне чиновник из управления, — рассказывала Лора сочувственно слушающей Минне. — Они отдали это несчастное существо сперва сестрам милосердия, потом — в приют, а мать умерла от вторых родов…

До прихода гостей Минна говорила мужу:

— Жена Рюдигера очень уж интеллигентная. Не знаю, о чем с ней и говорить. Ведь такие рассуждают о вещах, в которых я не разбираюсь.

И вот она с ней уже на «ты», как это принято среди жен горняков.

— А святоши выбьют из нее живу душу.

— Но ты ведь можешь подать еще одно прошение.

Они так увлеклись беседой, что и не заметили, как разошелся Юле Гаммер.

Между тем Юле выгрузил содержимое корзины на стол. Он угощал компанию своей смородиновой настойкой, славившейся на всю округу.

— Давайте стаканы! Моя настойка получше малаги! — утверждал он. — Выпьем, пока холодное, товарищи.

— Ты, Юле, грешник и соблазнитель, — сказал Рюдигер, отведав глоток.

Юле принялся петь уже после третьего стакана. Шелковый абажур с зелеными бисерными подвесками на лампе слегка заколебался. Кулаки Юле с такой силой отбивали такт, что стол трещал. Юле чувствовал себя у Брозовских как дома. Здесь, в этой самой комнате, вскоре после войны, когда Юле возвратился из английского плена, за два дня до свадьбы, Брозовский принял его в партию.

— «Проклятьем заклейменный», — уверяю тебя, Фридрих, это понимают все. Во всем мире. Это — как пароль. С этим ты пройдешь через весь Советский Союз, уверяю тебя, — убеждал он Рюдигера, который сокрушался из-за незнания русского языка. Юле пел «Интернационал» так, что стекла дребезжали.

— Если тебе и в самом деле удастся попасть в Кривой Рог, расспрашивай обо всем, товарищ Рюдигер, ничего не забудь. Но прежде всего узнай, как у них живет молодежь. Везет же тебе, — в Советский Союз!..

Лицо Пауля Дитриха раскраснелось, глаза сверкали, но не от вина, — к неудовольствию Юле, он только пригубил его. Он весь пылал от восторга. Жена Юле, у которого Пауль вот уже несколько недель жил в квартирантах, сказала ему:

— Постарайся, чтобы хоть один остался трезвым. Моего Голиафа ведь не удержишь.

— Не будь слюнтяем, допей стакан, — потребовал Юле. — Русские горняки тоже пьют, когда у них праздник. А у нас разве не праздник, друзья?

— Почему бы ему и не попасть в Кривой Рог? Ведь делегация-то горняцкая? Значит, и едет к горнякам, — рассуждал вслух Брозовский. — Слишком глупо было бы Рюдигеру встречаться только с крестьянами или, скажем, моряками. Да так и не делают. На шахте имени Феликса Дзержинского ты найдешь своего брата шахтера, Фридрих. Нет, там тебе надо побывать непременно, — говорил он.

Рюдигер пожал плечами. Он был сегодня оживленнее и веселее, чем обычно. Уши его горели.

— Конечно, я буду настаивать. Думаю, будет неплохо, если я там, на месте, еще раз скажу о нашей дружбе. Но…

— Ты должен этого добиться! — Гаммер вошел в раж. Он обнял Рюдигера так, что у того ребра затрещали.

— Последнюю разопьем только с тобой, — уговаривал он утомленного Рюдигера, размашисто хватая бутылку. Удар ладонью в дно — и пробка пулей вылетела из горлышка.

— Твое здоровье, Фридрих! Нас им не одолеть. Только зря ты мне не дал положить тех полицейских на лопатки. Нехорошо с твоей стороны. Какого им черта надо было на нашей шахте?

Он сделал несколько больших глотков и передал бутылку Рюдигеру.

— Будь здоров, Юле! — Рюдигер тоже выпил прямо из бутылки. — Праздник так праздник! А насчет полиции ошибаешься. Ты ведь сам смекнул, что ее специально вызвали. Позже, когда мы сумеем убедить большинство, тогда поговорим об оставшихся.

— Чепуха! — заорал Юле.

— Да пойми ты, — Рюдигер заставил его сесть, — девять тысяч проголосовали сейчас на всех шахтах. Это проняло господ из генеральной дирекции куда крепче, чем два избитых полицейских. Девять тысяч, целая армия! За них идет нынче борьба.

— Ты, конечно, прав. — Юле даже вспотел. — Но так трудно…

— Трудно, разумеется, но игра стоит свеч, — Рюдигер объяснил, за что идет борьба и почему стоит бороться. Он развеселился и начал язвить. Лора бросила на него долгий взгляд. Но он только рассмеялся.

Один лишь молодой Брозовский сидел в этот вечер молча в сторонке. Он грустно смотрел в свой стакан. Такая поездка! Везет же этому Рюдигеру, быть бы на его месте…