Криворожское знамя

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Неделя — долгий срок. Если ее делить на каждодневные смены и на скудный досуг, который удается провести в кругу семьи, получается шесть тяжелых рабочих дней. Длинную дорогу до шахты и обратно никто не считает. Седьмой день — выходной. Тогда человек пытается выпрямиться. Тело его отдыхает и накапливает свежие силы. Но когда неделю приходится делить на подневольный труд в шахте, изнурительную работу на огороде, уход за скотом и хлопоты по двору и дому, тогда тело забывает об отдыхе. И неделя становится бесконечной. Она захватывает и воскресенье, которое пожирает огород. Такая неделя превращает жизнь в серую безотрадную пустыню. Тогда уже не чувствуешь собственного тела, голова пуста, глаза горят, спина болит и пропадает сон.

Если человек к тому же со дня на день ожидает чего-то значительного, если он, смертельно усталый, ворочается с боку на бок без сна и встречает утро, погруженный в несбыточные мечты, то неделя превращается в долгую и мучительную пытку.

И вот такая долгая неделя прошла. Брозовский ждал письма. Минула и вторая. Брозовский все ждал. Недели шли чередой. Брозовский продолжал терпеливо ждать. Недели ожидания висели на нем, словно тяжелые цепи. Брозовский становится раздражительным, ссорился с женой, бранил Вальтера, ворчал на старшего сына — короче, злился на муху на стене.

В шахте его донимали расспросами:

— Ну, так где же ответ? Может, они нас и знать не хотят? Ох, уж эта писанина! Кое-кто хвастал — мол, раз-два и готово. А на деле-то — все мимо.

Он подбадривал, пожимал плечами, сторонился и в конце концов перестал отвечать на нетерпеливые, насмешливые или язвительные вопросы…

В кухонной печи ярко пылал огонь. На дворе было холодно и сумрачно. Вечерние беседы семьи Брозовских проходили теперь под треск поленьев. Отец сидел против сыновей багровый от злости.

Как нередко в последнее время, и сегодня ужину предшествовал неприятный разговор. Старший в сердцах махнул рукой и уставился в потолок. Его жест означал: с тобой стало невозможно разговаривать. А письмо ты все-таки послал не по тому адресу.

Брозовский тоже в сердцах схватил газету и спрятался за нею. Но читать не мог. Минна грозно гремела посудой, как будто этот шум мог предотвратить ссору.

Старший сын Брозовских был вылитый отец и внешностью и характером. С подчеркнуто независимым видом он взял с подоконника школьный географический атлас Вальтера и открыл его. Закладка из газетной бумаги помогла ему сразу найти нужную страницу. Указательный палец заскользил по зеленой поверхности географической карты Советского Союза в поисках Кривого Рога. Вальтер тотчас повис у него на плече: его взгляд следовал за пальцем Отто, который двигался вдоль Днепра по направлению к Крыму.

— Должен быть где-то здесь. Вот тут, где я сделал кружок карандашом… Но Кривого Рога здесь почему-то нет. Наверно, карта слишком мала. И вообще твой атлас дерьмо, — раздраженно процедил Отто.

— Ну, ну, потише! — остановила его мать.

Отто с недовольным видом отшвырнул атлас.

— Но ведь все остальное здесь есть, — запротестовал Вальтер. — Вот, смотри, карта Мансфельдского района, здесь даже все шахты нарисованы. — Он ткнул пальцем в карту. — Вот где он должен быть, где большая излучина. Господин Петерс тоже говорил, что Кривой Рог на Украине, возле Днепра, или как он там называется.

— Ваш учитель тоже говорил об этом?

— Ага, и не раз. Он ведь знает, что наш папа написал письмо.

— Да? Откуда же?

— Почем я знаю? На большой карте в школе Россия тоже вся зеленая. Совсем как в моем атласе. Господин Петерс говорит, что на самом деле она красная. В этих картах сам черт ногу сломит. Вот здесь, где начало Америки, карта красная. Почему же Россия на карте не красная?

Отто пожал плечами. Но Вальтер не отставал.

— А почему на карте России так мало городов и сел? На самом деле их ведь много. Вот здесь их полно, — почти каждая деревня обозначена, одна возле другой…

Большой палец Вальтера пересек границы Верхней Силезии и Саксонии.

— А здесь, — его палец снова возвратился к пустынным пространствам Украины и Сибири, — здесь у них, наверно, кончилась вся краска. Так что Кривой Рог уже рисовать было нечем. Да?

— Ну, краски-то у них хватает, даже красной. Просто они хотят внушить людям, будто Советская Россия — пустое место. Одна голая степь да грязь.

Отто достал из жилетного кармана помятую сигарету, сунул в огонь печи бумажную закладку и, не торопясь, прикурил. Но сигарета была старая, часть табака высыпалась, и, когда он прикуривал, язычок огня слизнул половину сигареты.

— А, дерьмо! — Отто зло поджал обожженные губы.

— Пусти кольца! — попросил Вальтер брата.

Изо рта Отто в сторону Вальтера поплыло большое кольцо. Мальчик, растопырив пальцы, попробовал схватить его, но это ему не удалось: от прикосновения оно тут же растаяло.

— Директор очень ругал господина Петерса. Чтобы он не смел говорить ученикам, будто Россия только на карте зеленая. А то он заявит куда следует. Куда же он может заявить? Ведь главнее его в школе никого нет?

— Гляди-ка! — Отто засмеялся. — У вас, оказывается, школа что надо. Обсуждают письмо в Кривой Рог и объясняют, почему на самом деле Россия не зеленая. Черт возьми! Ваш учитель молодец! Но доходит ли все это до детей, вот что я хотел бы знать.

Эти слова больше относились к отцу. Но Брозовский не шевельнулся, хотя газета слегка подрагивала в его руках — верный признак того, что он слушает.

— А еще директор сказал, что, если кто хоть раз придет в школу в пионерской форме, он с него шкуру спустит.

— Смотри пожалуйста, занятный у вас директор. А зачем, собственно, он к вам пожаловал? Из-за карты?

— Да нет же! Из-за пола. Его ведь так и не починили. Вот он и пришел взглянуть. Очень долго рассказывал о каком-то разрешении. Господин Петерс сделался совсем красный от злости. Лучше бы занялись полом, сказал он директору. А что касается уроков, то он сам знает, что и как преподавать. Тогда директор и вовсе взбеленился. И почему-то все время глядел на меня. Это моя рубашка бесила его. Я ведь по пятницам всегда одеваю пионерскую рубашку. Потому что сразу после уроков мы отправляемся на сбор. Нас уже пять пионеров в классе! А что, разве я не могу одевать, что хочу?

Отто захлопнул атлас.

— Ты можешь одевать, что хочешь.

Вальтер удовлетворенно кивнул.

— Линда Бинерт ведь всегда в луизиной блузе щеголяет. Ей, значит, можно?

— А это еще что такое? — спросила матушка Брозовская.

— Это такая форма в Обществе королевы Луизы[1]. Жена Бинерта тоже в нем состоит. Ну, у них своя форма. Ты же знаешь, черное с белым. Господин Петерс говорит, что они пруссаки старого закона. Что это значит?

— Ваш Петерс, видать, учитель что надо. — Отто бросил окурок быстро истлевшей сигареты в печку и стряхнул табачные крошки с жилета.

— Он даже играет с нами в футбол на уроках физкультуры.

— И ты, конечно, тоже там в ногах путаешься. Вот почему у твоих башмаков опять сбитые носки. Хорош учитель — учит детей баловству! — Брозовская поставила посуду на стол. — Подвиньтесь-ка! — хмуро бросила она сыновьям.

По столу растеклась лужица. Старший, ворча, отодвинул атлас и пересел чуть подальше. Отец сердито выглянул из-за газеты.

Отто вызывающе посмотрел на него.

— Сегодня Юле Гаммер опять спрашивал, пришел ли наконец ответ. Передай, говорит, твоему старику, пускай побеспокоится. Он меня очень просил не забыть об этом. Учти, шахтеры на тебя зуб имеют. Что ж, они правы.

Отто бросил эту фразу так, как будто говорил с чужим человеком, хотя отлично знал, что отец такого не потерпит.

Брозовский взорвался:

— Этому верзиле лучше бы помалкивать! И тебе тоже. Эх вы!.. Я сижу как на угольях, а вы только и знаете, что трепаться.

Он вовремя удержался от ругательства, которое так и вертелось на языке. Но Отто не сдавался:

— В таком случае наша газета не должна в каждом номере заново обсасывать всю эту историю. Шахтеры хотят знать, в чем загвоздка. А то и в самом деле получается, будто их обдуривают. Не может ведь письмо идти полгода.

— Замолчи! Вы только людей баламутите.

— Не мы, а вы!

— Это же черт знает… Тебе лишь бы покритиковать. А чтобы самому взяться за дело — кишка тонка.

— У молодежи дела идут отлично. Спроси Пауля Дитриха, он тебе скажет.

— Этот умник тоже только и знает, что разглагольствовать.

— Как бы там ни было, люди хотят поскорее получить ответ.

— Ну, хватит! — Минна Брозовская, подбоченясь, остановилась посреди кухни. — По-твоему, ответить на такое письмо — раз плюнуть? Твой отец потел над ним несколько недель. Болтаете, а дальше своего носа не видите. Это ведь не ближний свет. В свое время дойдет.

Отто испытующе посмотрел на мать. Значит, ее терпению тоже пришел конец. Тогда не удивительно, что нельзя стало и слова вымолвить.

— Ладно, пойду выпью кружку пива, — вызывающе бросил он и направился к двери. — Спорить с вами бесполезно. Все слова впустую.

— Ступай. А ты марш в постель! — Мать с ходу принялась за Вальтера. — Каждый вечер одна и та же свара!

Вальтер заплакал. Брозовский яростно скомкал газету и швырнул ее за ящик с углем. Это уже невыносимо!

Было слышно, как в прихожей Отто насвистывал: «На бой кровавый…»

В дверях он столкнулся с Юле Гаммером и Паулем Дитрихом.

— Твой старик дома? — спросил Юле.

— Как раз тебя только и не хватало. Давай заходи. Я сматываю удочки. С меня на сегодня довольно.

Смеясь, Юле толкнул дверь кухни.

— Мы только на минутку, Отто. Ну, как дела? Так долго ведь и в самом деле тянуться не может. Наверно, что-нибудь случилось.

На лице Брозовского можно было прочесть все сразу: и нетерпение, и досаду, и беспокойство, и упорство.

Они все еще сидели на кухне, когда около полуночи, что-то насвистывая, возвратился подвыпивший Отто. В прихожей пахло самосадом Юле Гаммера. По кухне плавали облака сизого табачного дыма, шахтеры жарко спорили. Каждый доказывал свою правоту.

— Ну, как, обсуждаете полученный ответ? — съязвил Отто и наигранно расхохотался.

Отец бросил на него мрачный взгляд.

— Марш спать! Пьянчуга!