Криворожское знамя

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Двадцать минут спустя после начала работы секретарь магистрата Фейгель положил перед бургомистром подробное донесение о ночных происшествиях и, как всегда, со скучающим видом стал наблюдать за тем, как Цонкель, шевеля губами, педантично изучает каждое слово.

Во время ночного обхода полицейский Меллендорф обнаружил окровавленного человека, который звал на помощь, и доставил его в участок. Пострадавший заявил, что подвергся нападению нескольких человек и был ими избит. Железный садовый стул, сковывавший его руки и плечи, удалось снять только с помощью слесарных инструментов. После перевязки пострадавший — управляющий Лёвентин из Шохвитца — был отпущен. Вследствие большой потери крови и общей слабости пришлось вызвать «скорую помощь», которая по настоятельной просьбе пострадавшего доставила его домой. Потерпевший показал, что был в гостях у знакомых в городе и на пути домой попал в уличную потасовку, которую устроили какие-то пьяные, по-видимому, забастовщики. Они набросились на него и избили. Так как потерпевший был человеком атлетического сложения, который, несомненно, сумел бы справиться с одним нападающим, следовало считать доказанным, что участников избиения было несколько. При допросе пострадавший показал, что темнота помешала ему опознать нападавших. Потому он вынужден подать жалобу на неизвестных.

Позже эти ночные бесчинства, по всей вероятности, приняли более широкий масштаб, потому что невдалеке от «Гетштедтского двора» тоже был слышен шум. Но Меллендорф, разумеется, не мог оставить раненого на произвол судьбы и заняться выяснением происходившего, тем более что его дежурство в полночь кончалось. Следующий ночной патруль тоже слышал подозрительный шум, но ничего конкретного установить не смог. Можно с уверенностью предположить, что нарушения ночного покоя исходили от забастовщиков, которые организовали противозаконные пикеты и не снимали их всю ночь.

Цонкель, нахмурившись, оторвал глаза от донесения. Вот оно, получай! Славно начался день, нечего сказать, а забастовка — и того лучше. Неужели нельзя обойтись без стычек? Сегодня даже уборщица заставила его ждать перед дверью. Когда он точно, минута в минуту, как всегда, пришел на работу, оказалось, что она еще не кончила уборку! Безобразие! Ему пришлось даже выслушивать ее воркотню.

— Свинарник, а не кабинет бургомистра! — жаловалась она, выметая пустые пачки сигарет и обрывки бумаги.

И нечего было возразить. Лаубе, Барт и другие составители списков в самом деле здорово накурили и насорили здесь.

Секретарь, уловив смену выражений на лице бургомистра, решил, что настал подходящий момент кое-что добавить к донесению.

— Ну, что вы скажете, господин бургомистр? Хорошенький сюрприз, не правда ли? Этого следовало ожидать: в первый же день забастовки — нарушения закона и бесчинства. Знаем мы эту братию…

Цонкель грустно кивнул. Да, нехорошо начался день.

Фейгель обмакнул перо в чернила и услужливо подал ему для подписи.

— Забастовка, господин бургомистр, доставит немало хлопот властям и в первую очередь полиции. Началось прямо с беспорядков, так, видно, хотят коноводы. То ли будет дальше! И, как всегда, расхлебывать придется тем, кто совершенно ни при чем. Пора прибегнуть к самым строгим мерам.

Секретарь направился к окну. Всем своим видом он показывал, насколько уверен в том, что виза на донесении была для бургомистра лишь обременительной формальностью, от которой он не мог уклониться.

Цонкель проводил его взглядом мученика. Он и в самом деле был мучеником, на него взваливали львиную долю работы. Он зевнул. В позе секретаря ему вдруг почудилась какая-то настороженность. Ему показалось, что безразличие и спокойствие Фейгеля были ловушкой.

Он задумался. Обычно полицейские донесения о событиях предыдущего дня приносили только около десяти. Почему же секретарь пристал к нему с этой ерундой с самого утра? Цонкель достал свои большие никелированные часы. Он не любил расставаться со старыми вещами, этими часами он пользовался еще тогда, когда работал в шахте. Двадцать пять девятого. Ему бы следовало быть довольным. Споро пишет, этого у секретаря не отнимешь. Цонкель хотел уже было подписать, но еще раз удержался. Готовность секретаря вырвать донесение из-под рук бросалась в глаза.

Насколько бургомистр знал свое окружение в ратуше, такая поспешность не могла не иметь веских оснований.

Он стал вспоминать.

Секретарь называл ночную потасовку беспорядками. Если дебош устроили пьяные, то какие же это беспорядки? Нарушение порядка или беспорядки — большая разница. Гм… Беспорядки. Именно о них говорилось во вчерашнем приказе министра. Значит, таков лозунг? Им надо, чтобы это называлось беспорядками! Теперь он понял все — ишь хитрые лисицы!

А что же было в действительности? Он напряженно думал. Из донесения правды было не узнать. В нем лишь очень ловко, в общих словах, но достаточно прозрачно намекалось на связь между пострадавшим, забастовкой и постами рабочих пикетов. Все это производило угрожающее впечатление, но было построено на одних предположениях. А что, если забастовка не имеет никакого отношения к этому происшествию? Ведь доказательств никаких нет. Да их скорее всего и быть не могло.

Цонкель принялся перечитывать донесение. Секретарь сразу сбросил маску безразличия.

— Донесение весьма срочное, господин бургомистр. Вы знаете, что, согласно указанию министра, о всех событиях, связанных с забастовкой, необходимо сообщать немедленно. Полиция уже доложила по телефону. Я постарался изложить все как можно подробнее. Полиция предоставила нам своего курьера.

Словно в подтверждение этих слов, под окнами ратуши затрещал мотоцикл.

— Это курьер, господин бургомистр. Он ждет.

— Хорошо. Но какое отношение к забастовке имеет этот избитый управляющий?

Цонкель отложил ручку в сторону и стал читать еще внимательнее. Тут было что-то не так. Где-то глубоко-глубоко зародилась мысль о провокации. Он устало сгорбился. Беспорядки… В нем затеплилась искорка чувства солидарности с забастовщиками, на которых падало подозрение. Тридцать лет шахты — их не вычеркнешь из жизни, а пятнадцать процентов — это очень много. Он ведь просидел здесь вчера до поздней ночи, так? Но никаких беспорядков не было. Ничего особенного не произошло. В чем же смысл этой затеи?

Искорка тотчас угасла, когда секретарь процедил:

— Оскорбления в адрес руководителей профсоюза и правительственных учреждений, напечатанные в сегодняшней газете забастовщиков, доказывают, что забастовка является не чем иным, как политическим трюком коммунистов. Вас тоже обливают грязью. Вот, полюбуйтесь. Полиция изъяла этот номер нынче утром.

Секретарь вытащил из папки, зажатой под мышкой, листок, отпечатанный на гектографе.

— Я хочу приложить его к донесению.

Цонкель пробежал глазами листовку, черты его застыли. Он взял ручку и размашисто подписал донесение. На лице секретаря насмешка перешла в презрение.

— Еще одно дело. Хозяин «Гетштедтского двора» явился с жалобой. Нечто совершенно неправдоподобное. Всерьез преподносить такие фантазии — просто наглость. Он не хочет уходить, хотя я сказал ему, что нельзя без конца отрывать бургомистра от дел, на это есть часы приема. Докладываю вам об этом просто для порядка.

Цонкель смутно почуял, что жалоба хозяина как-то связана с донесением. Он инстинктивно протянул руку за только что подписанным документом. Но секретарь оказался проворнее.

— Спасибо. Теперь все.

Донесение исчезло в папке.

Цонкель выпрямился.

— Но хозяин «Гетштедтского двора» не какой-нибудь бродяга. Где он?

— Ждет. Неужели вы его примете? Обычная жалоба, в этом кабаке ведь дня не проходит без происшествий. Но если вы желаете, я его позову, хотя он лишь зря оторвет нас от работы. Только быстренько приготовлю донесение к отправке.

То захлебывающийся, то четко и угрожающе стрекочущий мотор мотоцикла словно подстегивал. Секретарь заспешил к выходу.

— Подождите отправлять, приведите мне сперва этого хозяина.

— Но, господин бургомистр, донесение не ждет.

— Подождет!

Цонкель тяжело поднялся и сам направился к двери. Лицо секретаря пожелтело от досады. Этот тюфяк мог испортить ему всю обедню. Из прихожей доносился громкий голос хозяина пивной:

— Многое повидал на своем веку, но это уж слишком. Я пока еще гражданин города и имею право на защиту полиции. Мне разгромили все заведение, а полиция говорит, что я сам виноват. Дескать, кто продает пиво пьяным, должен считаться с возможным ущербом. Хорошенькое понятие, нечего сказать! Откуда эти господа взяли, будто мои гости были пьяны? Даже не пришли взглянуть, когда я звонил по телефону и просил помощи…

В двери показалась забинтованная голова.

— Рассказывай по порядку. — Цонкелю было неприятно, что тот начал жаловаться еще в прихожей.

— Что произошло? Чудовищный разгром! Как на диком Западе. Я пришел, чтобы подать заявление о налете на мою пивную. Сперва полиция отказывает мне в приеме, потом господин секретарь не желает составить протокол. Некогда! Хорошенькие порядки. Взгляни на меня! Вот как они меня разукрасили.

Бургомистр взглянул. Один глаз заплыл, под ним кровоподтек. Бровь рассечена.

— Рассказывай по порядку.

Хозяин пивной начал описывать все, как было, но секретарь то и дело прерывал его вопросами, и у того наконец лопнуло терпение.

— Можно подумать, будто вы знаете все лучше, чем я, и сами были среди дебоширов, — зашипел он на секретаря. — Сперва отказываетесь составить протокол, а теперь еще объясняете мне, как и что происходило.

Секретарь взвился, как ужаленный.

— Не мелите чепухи!

— Вы тоже. А что вы знаете? Откуда-то подкатила машина, целая орава ворвалась в зал и набросилась на нас.

— Вся история представляется мне весьма сомнительной. Такой шум непременно привлек бы внимание Меллендорфа.

— Сомневайтесь, сколько вам угодно. Меллендорф ничего не заметил. В некоторых случаях у полиции уши ватой забиты.

— Это неслыханно!

— Вот именно! — Хозяин тыльной стороной руки вытер слезящийся глаз.

Цонкель переминался с ноги на ногу. Они были знакомы не один десяток лет. Хозяин пивной всегда был порядочным человеком. Однако он спросил для порядка:

— А доказательства?

— Доказательства? Взгляни на меня, разве этого не достаточно?

Разговор постепенно принял характер дружеской беседы. Только этого секретарю не хватало! Эва, как они спелись, плебеи паршивые. На «ты» друг с другом. Естественно, ведь бургомистр их поля ягода. Как и все остальные в шахте, он много лет мыл руки перед завтраком собственной мочой. То же самое и трактирщик. Вылетел из шахты в девятьсот девятом во время забастовки и открыл пивную. Противно брать пиво из его рук. Всыпать бы им обоим по первое число.

— Давно пора проверить продажу пива и вообще все, что творится в «Гетштедтском дворе». Причем не только в отношении налогов. До сих пор, к сожалению, жалобам не давали хода, хотя пьяные посетители вашей пивной постоянно устраивают скандалы и беспокоят соседей. Несмотря на это, пиво по-прежнему продается. Но теперь в интересах общества придется подвергнуть это заведение тщательной проверке.

Хозяин «Гетштедтского двора» обычно за словом в карман не лез. Но на этот раз он прямо онемел.

— В «Гетштедтском дворе» нарушаются все правила, установленные для подобных заведений, и не только часы торговли. Подтверждение тому — штрафы, наложенные полицией. Их целый список.

Цонкель знал об этом. И часто смотрел сквозь пальцы. Ведь так всегда бывает в местах, где пьют. К тому же часто сгущают краски. Но при чем здесь это?

Однако секретарь еще не кончил:

— А фантастический налет? В какое же время он произошел? Без четверти двенадцать? Интересно. Но в час ночи пивная была все еще ярко освещена. Правила для вас не существуют. Видно, полиции придется всерьез обсудить вопрос о лишении вас патента.

Разъяренный трактирщик двинулся на секретаря. Половицы скрипнули под его тяжестью, задребезжал стакан, опрокинутый на горлышко графина с водой. Он замахнулся. Но удержался и сказал Цонкелю:

— Мартин! Ты, бургомистр, разрешаешь обливать меня грязью?! Право, не верится. Раньше ты ведь тоже нередко выпивал у меня кружку-другую. Ну, хорошо, то было давно. В пивной при ратуше пиво, видать, вкуснее. Но и ты нравился мне больше, когда был еще только председателем Рабочего спортивного общества. А когда ты стал бургомистром, такие, как этот, не дают тебе и рта раскрыть. Так скажи ему хоть что-нибудь! — заорал он на Цонкеля.

Громкий треск мотоцикла заглушил его слова. Из прихожей донеслись взволнованные голоса. Цонкель вобрал голову в плечи. Он делал это все чаще, когда не знал, как быть. Вот так история! Лишить пивную патента! Нет, секретарь, видать, рехнулся. До сих пор он об этом и слыхом не слыхал. Правда, он все всегда узнавал последним. В магистрате, как ни мал он был, каждый чиновник тянул в свою сторону. А сегодня вообще все шло вкривь и вкось. После такого начала, как нынче утром, этого следовало ожидать.

Колебания Цонкеля не укрылись от секретаря. Он отнюдь не потерял присутствия духа и назло обоим выложил еще один козырь.

— Полиции также небезызвестно, что вы приютили в своей пивной эту так называемую «пролетарскую самооборону». Зал превратился в казарму и учебный плац. О штабе забастовки я уже не говорю. У нас достаточно достоверных сведений об этом.

— Мое заведение открыто для всех. Входи, кто пожелает.

Шум за дверью усилился. Цонкель прислушался. Секретарь нанес последний удар:

— Мы знаем совершенно точно, кто у вас бывает. Нам также известно, что среди бастующих уже сейчас нет полного согласия, что они несут в кабак последние гроши, а ночью дебоширят. Потом их жены стоят у нас над душой и требуют помощи от бургомистра.

Трактирщик не нашелся что ответить. Он постоял еще немного, тяжело дыша и глядя на Цонкеля. Но так как Цонкель упорно молчал, он двинулся к выходу. Однако прежде, чем он успел отворить дверь, она распахнулась сама. И в кабинет внесло Меллендорфа. Он яростно жестикулировал, но десять человек, не столько следовавших за ним, сколько толкавших его вперед, не давали ему говорить. Беспомощно размахивая листком со множеством подписей, он тщетно пытался что-то сказать.

Цонкель предостерегающе поднял руку.

— Тише, тише. Прошу вас, успокойтесь.

— Что значит «тише, успокойтесь», Мартин? Двадцать горняков предлагают дать свидетельские показания, а полиция плюет на нас. Или в Гербштедте мы идем вторым сортом? — Тощий Боде говорил за всех.

«Что за бес в него вселился? — подумал Цонкель. — Бывало, из него и слова не вытащишь, а теперь орет заодно с коммунистами. Нынче сам черт не разберется в людях».

— Вот, здесь и здесь… Гляди как следует! — Боде показывал на ссадины на своем лице. — Эти сволочи повалили меня на улице под окнами пивной и чуть было не растоптали, а господин полицейский Меллендорф мне не верит. За всю жизнь я ни разу не давал ложных показаний. Хоть и не служил шесть лет в уланах, как некоторые, чтобы потом стать полицейским.

Цонкелю пришлось опять выслушать всю историю, секретарь опять непрестанно вмешивался, поддерживаемый теперь Меллендорфом, который вдобавок упрекнул бургомистра за то, что тот принял делегацию забастовщиков и выслушал ее.

— Но при чем здесь забастовка?

Боде пришел в ярость и начал орать. Он ведь не дурак, даже младенцу ясно, какая здесь каша заваривается. Но только зря. И пусть вся полиция перевернется, все равно это зря.

Позади стоял черный Вольфрум и неотрывно смотрел на Цонкеля.

Цонкель опять вобрал голову в плечи. Неудобно, что Боде и Вольфрум в этой делегации, а Боде к тому же скандалит. Это бросало тень на партию. Зачем они явились сюда в таком составе, да еще согласились на избрание в штаб забастовки? Вопреки призыву партии — выжидать? Непостижимо, как столь рассудительные люди дали себя завлечь в сети сверхрадикалов. Раньше они никогда не выступали с левыми требованиями, наоборот, — это ведь Вольфрум предложил его кандидатуру в бургомистры. Но Боде ведет себя так, будто он из гвардии Брозовского. А ведь когда-то был знаменосцем в рейхсбаннере[3]. Как на зло, устроил целый спектакль в присутствии этих двух церберов.

Так Цонкель называл про себя Фейгеля и Меллендорфа. Он еще не совсем забыл свое прошлое: нет, не забыл! Но товарищам тоже следовало держаться в известных рамках, кабинет бургомистра — не место для скандалов. А что касалось забастовки, то Лаубе и Барт держали его в курсе событий. Насчет этого между ними существовала твердая договоренность. Они бастовали, когда дело касалось законных интересов рабочих, и не отставали от товарищей. На то они и сознательные организованные рабочие. Сам он тоже делал четкое различие между постом бургомистра и членством в партии. Как бургомистр он стоял над партиями, а как социал-демократ — был полностью на стороне рабочих. Так он понимал свой долг. Воззрения Лаубе, а тем более Барта, не всегда совпадали с его собственными взглядами. Барт был немного индивидуалист, это объяснялось его происхождением и было простительно. Партия — не армия, всех под один ранжир не подводит. Но к этой пролетарской самообороне они и в самом деле не имели никакого отношения. А уж он тем более. Это компания Брозовского.

Руководил борьбой профсоюз, и никто другой. Легально и законными средствами, без всякой самообороны. Прав был Лаубе, когда говорил, что самооборона приведет лишь к нежелательным трениям с полицией. В итоге это только помешало аварийным работам и вызвало черт знает какие беззакония. Никто не имеет права подменять органы власти. Так далеко заходить нельзя.

Он пришел к выводу, что в рассказе Боде много неправдоподобного, и указал на некоторые противоречия.

— Что ты несешь? Или я ошибся дверью? — Боде отступил на три шага. — Ты, собственно, за кого?

Секретарь тотчас принялся делать заметки. Каждая подробность спора между Цонкелем и Боде казалась ему важной. На всякий случай он взял из рук Меллендорфа листок со списком свидетелей.

Воспользовавшись первой же паузой, секретарь сказал:

— Список свидетелей является важным документом. Я считаю целесообразным, — обратился он к Цонкелю, — изъять его и направить в районное полицейское управление. Двадцать фамилий, и все как на подбор — забастовщики… Странно, что в полночь в этом кабаке оказалось столько людей. Мне представляется важным выяснить, чем они там в это время занимались.

— Ковыряли в носу! — крикнул кто-то.

Фейгель презрительно скривил губы. Он считал ниже своего достоинства отвечать на подобные реплики. Будь на то его воля, он сразу же учинил бы настоящий допрос. Разве это свидетели? Их место — на скамье подсудимых. Он не сомневался, что главные виновники и зачинщики беспорядков находились здесь, в кабинете. В их число входит и хозяин пивной, а Боде — один из вожаков. Чем больше он говорит, тем больше путается. Ну, кто поверит сказкам, которые он так упрямо повторяет. Преступники, напавшие на управляющего имением, обнаружены. Вот так-то. Не хватает только одного — самого хитрого…

— Я дам прокуратуре указание назначить следствие, — уронил он свысока. — Несмотря на преступную халатность, — эти слова явно предназначались бургомистру, а их весомость подчеркивалась последующей паузой, — несмотря на халатность, собрано достаточное количество фактов для выяснения истины. Пора переходить в наступление. Я полагаю, сказано достаточно.

Меллендорф, важный, как индюк, и толстый, как боров, счел своим долгом тоже вставить слово. Желая показать, что и он разбирается в законах, полицейский прорычал:

— При сложившихся обстоятельствах надо срочно произвести арест определенных лиц. Иначе возникает опасность преднамеренного запутывания следствия.

Тут Вольфрум стукнул кулаком по столу.

— Вели полицейскому выйти из кабинета! Или с тобой можно говорить только в присутствии полиции?

Цонкель побледнел. Он предчувствовал, что Вольфрум выкинет что-нибудь в этом роде, он ждал этого.

И дождался.

— «Гетштедтский двор» является также традиционным клубом социал-демократов. Там подают хорошее пиво, и туда ходят всеми уважаемые рабочие. Хозяин пользуется незапятнанной репутацией. Безобразие, что с ним обращаются, как с бродягой. Разве мы преступники? Я сам находился в задней комнате, — да, да, навострите уши, господин секретарь, — в задней комнате. Зала ратуши нам не дают, поэтому пришлось устроить штаб забастовки в пивной. Таковы порядки в этом государстве. Я сам не пострадал, но был свидетелем подлого налета. Это были настоящие убийцы. Вмешаться мне не пришлось, с ними уже расправились. Иначе…

Вольфрум говорил теперь за всех. Этого человека расшевелить было нелегко, он долго взвешивал каждое слово. Никто не знал этого лучше, чем Цонкель.

Секретарь смотрел во все глаза. Он явно торжествовал.

— Как так «убийцы», разве кого-нибудь убили? Нет? Я тоже об этом не слыхал. Значит, обычное преувеличение. Пропаганда!

Увидев выпученные глаза секретаря за стеклами очков, Вольфрум подумал: «Ишь, подлец, как глаза пялит. Того и гляди, выскочат. Хлыщ лупоглазый, руки чешутся твои зенки выцарапать».

— Слушай внимательно, господин Фейгель, чтобы не упустить ни одного «преувеличения». Вы — только секретарь магистрата, а не шпик, которому поручили найти улики против шахтеров. Понятно? Весь город знает, что вы самый бессовестный человек во всей ратуше. Если вы этого еще не знали, то теперь наконец услышали. К сожалению, мы, шахтеры, еще и платим вам жалованье. Придется это дело пересмотреть.

У секретаря перехватило дыхание. Лицо исказилось. Желтая кожа покрылась красными пятнами. Но это не остановило Вольфрума.

— Кому вы вьете веревки? Нам, забастовщикам? Бедняга! Не на таких напали. Смотрите, как бы вы раньше в петле не оказались. Вы для нас — что вошь под ногтем. А теперь оставьте нас с товарищем Цонкелем. Вы — лишний здесь и вообще.

— Я окажусь в петле? Вы смеете мне угрожать? Здесь, в ратуше, в присутствии полиции? Господин Меллендорф, господин бургомистр, вы свидетели!

Секретарь бросился вон, размахивая руками, как петух крыльями.

Цонкель не знал, что предпринять, и в нерешительности терся подбородком о белый крахмальный воротничок, который носил обычно летом. Товарищи говорят напрямик все, что думают. Как будто нельзя иначе, более дипломатично. Пытаясь спасти положение, он удержал секретаря, заметив, что нельзя все понимать буквально. Господин Вольфрум в пылу спора допустил…

— Я сказал то, что думал, Мартин, — холодно возразил Вольфрум. — Ведь это понятно всякому. Пошли, товарищи, здесь не место для нас. — Он направился к выходу и возле двери добавил: — Славная компания собралась вокруг тебя, товарищ Цонкель. Ты еще вспомнишь мои слова.