Криворожское знамя

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В обеденный час улицы и площади вблизи «Гетштедтского двора» оживали. Все больше и больше людей приходило обедать сюда, на кухню бастующих. За несколько дней своего существования она уже успела стать центром жизни города. Женщины и дети с судками и кастрюлями в руках шли цепочкой мимо двух объемистых котлов.

Самых маленьких кормили за длинным столом в зале. Матери оставались у дверей и оттуда следили за детьми. Эльфрида Винклер сбивалась с ног, стараясь удержать на местах непоседливых гостей, пока они не съедят все. Когда ее попросили взяться за это дело, она согласилась, не раздумывая, и сразу же почувствовала себя в своей стихии. Уже на второй день детвора буквально висла на тете Эльфриде. Она гордилась тем, что ей доверили детей.

От пикетчиков, приходивших сюда обедать, она выслушивала по своему адресу немало шуток — и добродушных и двусмысленных. Юле пророчил ей многодетность.

— Тот, кто хорошо умеет обращаться с этой мелкотой, должен быть вознагражден сторицей, — изрек он однажды и шлепнул Эльфриду по спине так, что та закашлялась.

Пауль Дитрих, скромно стоявший поодаль, покраснел. «Вот это девушка! — подумал он. — Обращается с ребятишками как опытная воспитательница в детском саду». Эльфрида и в самом деле хотела стать воспитательницей, но когда денег едва хватает на жизнь — до учебы ли? Теперь она вовсе безработная. Если в ближайшее время никуда не устроится, то осенью снова пойдет на консервную фабрику в Эйслебене. Когда-нибудь они поженятся, и у них обязательно будет ребенок. Пауль чувствовал себя счастливым и думал, что все должны ему завидовать. И действительно, его друг, Брозовский-младший, немного завидовал ему. Отто признавался, что хотел бы тоже иметь такую жену, как Эльфрида.

Паулю это не нравилось, так как он, по правде говоря, еще не был уверен в согласии Эльфриды, а о его туманных планах насчет женитьбы девушка даже не догадывалась. Это было его тайной. На людях он робел и не осмеливался подать руку Эльфриде, хотя она всегда приветливо кивала ему при встрече.

— Тетя Эльфрида, тетя Эльфрида! — Многоголосый хор не давал ни минуты покоя. Дети постарше тоже толпились вокруг нее. После обеда она обычно отправлялась со всей оравой на спортплощадку. Дети едва могли дождаться этой минуты. Вчера даже госпожа пасторша пришла на них посмотреть, и вскоре по городу разнесся слух, что Лаубе нещадно выпорол своего двенадцатилетнего сорванца за то, что тот вместе с Вальтером Брозовским из одной миски ел сладкую рисовую кашу, а потом полдня озорничал на площадке. Парнишка собирался прийти на другой день в столовую к малышам со своим котелком, — дома-то таких вкусных вещей не готовят.

Сегодня Эльфрида напрасно проглядела все глаза. Мужчины не появлялись. Обеденный час уже кончился. Дети шумели, просились гулять. Она побежала на кухню узнать, что случилось.

Минна Брозовская, помешивая литровым половником густой фасолевый суп, щедро наливала его стоявшим в очереди.

— Не волнуйтесь, придут.

Женщины озабоченно переговаривались. Мужья и сыновья с утра отправились в Гетштедт. Не случилось ли что с ними? Ребятам давно бы пора вернуться, на велосипедах они всегда приезжали раньше всех.

Разливая суп, Минна для каждой находила ободряющее слово. Ее спокойствие передавалось другим. Получив свои порции, женщины группками уходили со двора.

Одно время о кухне распространились нехорошие слухи. Болтали, будто Брозовская, вернувшись домой, жарит и парит до полуночи, так что по всей улице разносятся запахи. Еще бы, сидеть у воды и не напиться…

Минна только усмехалась, когда ей передавали подобные сплетни. Нетрудно было догадаться, откуда они исходят. Но никто не придавал значения этой болтовне, и вскоре она прекратилась. Только самые заядлые сплетницы никак не могли утихомириться. То еда невкусная, судачили они, то медные котлы позеленели и на кухне вообще отсутствует всякая гигиена, то разворовывают продукты. Никого не удивляло, что фрау Барт и фрау Лаубе злословили по адресу тех, кто получал «бурду из народной кухни». Только сплетницам не следовало бы становиться у ратуши, чтобы считать «новеньких», направлявшихся за едой. В это время Гедвига тащила в гору по булыжной мостовой рынка свою ручную тележку с двумя тяжелыми мешками. Тележка Гаммеров числилась теперь в кухонном обозе. Альма Вендт изо всех сил подталкивала ее сзади.

— Я как вареная, — простонала она, обессилев, и опустила руки.

Бочкообразная фрау Лаубе, продолжая сплетничать с фрау Барт, нарочно повысила голос, чтобы ее услышала Гедвига.

— …нет, ты только подумай: каждую корку хлеба, каждую картофелину они выпрашивают. Это позор для рабочих. Мой муж говорит: они побираются по селам, как нищие. А потом еще хвалятся: «Идите к нам, мы вас накормим…» Я бы со стыда сгорела так попрошайничать. Даже детей приманивают и совращают. Вот эдакие бессовестные бабы…

Все сказанное касалось всех, но последние слова предназначались Альме Вендт.

Гедвига отнесла их на свой счет. Два мешка гороха, лежавших на тележке, дали ей батраки поместья Гельмсдорф. В пять утра она уже отправилась туда. Батраки прислали Юле письмо: «…Мы сами небогаты, но хотим вам помочь. Даем, что можем, дорогие товарищи». Письмо прочитали на собрании бастующих. Бедные работяги последних крох не пожалели, чтобы помочь горнякам, а эта жирная квочка насмехается?

Гедвига перевела дух. «Наглая рожа, да знаешь ли ты, что эти два мешка гороха — трехмесячный заработок натурой двадцати трех батрацких семей! Люди собирали его по фунтику, хотя управляющий и угрожал, что выгонит с работы каждого, кто только попробует дать что-нибудь забастовщикам. А тут еще эти языки чешут!» Гедвига потянула тележку навстречу сплетницам.

— Можно подумать, что именно вас двоих наши дела волнуют больше всего на свете. — Гедвига остановилась и сбросила с плеча ремень, за который тащила тележку.

Фрау Лаубе отпрянула. Ее круглый рот некоторое время оставался разинутым, словно она забыла его закрыть, увидев что-то необыкновенное. Она хорошо знала свою бывшую школьную подругу и поняла, что так легко не отделается. В голосе Гедвиги она уловила ненависть и перепугалась.

Гедвига цепко ухватила ее за юбку.

— Подожди-ка. Удрать еще успеешь. Я хочу кое-что сказать.

— О чем мне с тобой говорить?

— Сейчас узнаешь.

— Отстань, побирушка! — Вырываясь, фрау Лаубе решила, что наступление — лучший способ обороны, и ударила Гедвигу. Это была ошибка. Такого Гедвига не ожидала, ей стало не до шуток. Она никогда не дралась с фрау Лаубе, но раз на то пошло… Получив по уху, Гедвига дала себе волю:

— Ах ты, квочка жирная! Я тебе покажу! Встала тут посреди рынка с этой бартелевской тощей селедкой и точит лясы. На вот!

Гедвига с силой повернула ее, словно волчок.

— Пусти меня!

— Не спеши, дорогая, времени у тебя предостаточно. У вас ведь его хватает на то, чтобы проедать вместе с вашими мужьями деньги из профсоюзной кассы, а мой-то платит аккуратно. Думаете, не знаем?.. Нажрались и кудахчете, — вот, мол, какие мы умные. Твой сидит целый день в профсоюзном комитете да выписывает талоны на временную работу. И все это оплачивается, не так ли? То-то вы чванитесь, индюшки!

Фрау Барт с криком бежала к ратуше в надежде найти спасение у Цонкеля.

— Она напала на нас!

— Врунья! — крикнула ей вслед Альма Вендт. Дрожащими руками она отцепила от тележки ремень и намотала его себе на руку.

Фрау Лаубе орала во всю глотку. На крик сбежались прохожие, в ратуше открылись окна.

— Будьте свидетелями — Гаммерша напала на меня! Помогите, она дерется! Ой! Помогите! — Фрау Лаубе вырывалась, царапаясь, как кошка.

Гедвига управлялась с ней без особых усилий. «Это еще не все, — думала она, — надо всыпать ей так, чтоб запомнила раз и навсегда».

— Хочешь свидетелей — пожалуйста. Слушайте, люди! Талоны на временную работу получили даже Бинерт и Рихтер с Цольгассе. Лаубе выписывал талоны штрейкбрехерам, а Тень передавал их штейгеру Бартелю. Нам еще больше известно. Все рассказали те два штрейкбрехера, у которых возле ворот отобрали талоны. Ну вот, теперь хватит… эти оплеухи можешь передать своему хрычу!

Гедвиге пришлось громко выкрикивать слова, потому что из-за воплей фрау Лаубе было трудно что-либо расслышать. Ее ладонь еще несколько раз звучно шлепнула по жирной физиономии, похожей на морду мопса. Последний удар пришелся по растерзанному пучку на затылке, и Гедвига отпихнула толстуху. Альма Вендт хлестнула ее по спине обрывком ремня и побежала бы вслед за ней до самой ратуши, не удержи ее Пауль Дитрих.

— Это она во всем виновата, она! — причитала фрау Лаубе, испуганно оглядывая собравшихся — то были в основном женщины, несшие домой судки с обедом.

Пауль отвел Альму к тележке, возле которой стоял его велосипед. Из Гетштедта Пауль прибыл сюда первым.

— Пошли. Надо сматываться. Сейчас прибежит этот пес Меллендорф. Как только он меня завидит, так у него глаза наливаются кровью… У меня тоже! — прошептал он Гедвиге.

Когда Пауль водружал знамя над ратушей, Меллендорф сломал ему ребро. Об этом знали только Гедвига и Юле. Гедвига делала Паулю компрессы и перевязки. Гаммеры хранили все в тайне, чтобы не доставить удовольствия полицейскому.

Меллендорф мчался вниз по лестнице, словно ратуша была охвачена огнем. За его широкой спиной, размахивая руками, как пугало на ветру, семенила фрау Барт.

— Дитрих, вы арестованы! — крикнул полицейский.

Вокруг громко засмеялись. Толпа росла. Пауль, рассмеявшись, почтительно сказал:

— Здравствуйте, господин Меллендорф.

Его приветствие только подлило масла в огонь. Полицейский рассвирепел и схватился было за дубинку, но потом вытащил блокнот и начал что-то записывать.

— Мы вас научим порядку. Сброд!.. Что у вас в мешках?

Гедвига присела на край тележки.

— То, что в мешках, принадлежит кухне бастующих. И мы не сброд! — Она похлопала по мешкам.

— Знаю я вашу кухню бастующих. То и дело поступают заявления о кражах… Дитрих, стойте!

— А ты не петушись, — прозвучал голос из толпы. — У вас глаза заклеены, все равно ничего не видите.

Вокруг тележки сомкнулось плотное кольцо.

— Что? Кто это? А ну, давай в участок! Тележка конфискована. — Полицейский, подталкивая Дитриха, шагнул вперед, но люди не расступились.

— Разойдись!

Гедвига потеряла терпение. Взявшись за дышло тележки, она рванула ее за собой. Колеса проехали по начищенным до блеска сапогам Меллендорфа.

— Это моя поклажа. Уйди с дороги!

Полицейский пытался задержать тележку. Но ее подталкивало много рук. Сквозь людское кольцо прорвался Брозовский-младший. Велосипед его лежал на мостовой. С насосом в руке парень встал перед Меллендорфом.

— Воскресенье не каждый день бывает, — сказал Отто с намеком и взял Пауля за руку. — Во всяком случае, не сегодня! Пойдем обедать, дружище.

Меллендорф ударил Отто в лицо и завернул ему руку за спину. Отто пытался вырваться, но полицейский был силен, как медведь.

— Отпустите парня, вы ведете себя, как живодер! — крикнула какая-то женщина. — Что он такого сделал?

— Молчать! Я вас всех… — Меллендорф начал раздавать удары направо и налево.

— Нечего нам будет жрать сегодня, ну и ладно! На, подавись, герой! — Сорвав крышку со своего судка, женщина выплеснула в лицо блюстителю порядка горячий суп. Полицейский взвыл и, как слепой, заковылял к ратуше.

Женщины разбежались. В одно мгновение толпы как не бывало. Из дверей ратуши к месту происшествия торопливо шагал муниципальный секретарь.

— Повозка конфискована! — объявил он, бросая на чашу весов весь свой авторитет. — Вам об этом сказали достаточно ясно!

— Конфискована? Ах ты, огарок, — негромко проговорил Отто и в упор посмотрел на него. — А ну, сматывайся отсюда, пока я тебя в порошок не стер!

Фейгель чуть не задохнулся. Перепуганный, размахивая руками, он кинулся назад к ратуше.

Пауль и Отто невозмутимо уложили свои велосипеды на тележку и помогли Гедвиге дотащить ее до «Гетштедтского двора». Альма Вендт шла сзади, причитая:

— Я во всем виновата, и тебя еще впутала…

— Ты тут ни при чем, — покровительственно утешал ее Пауль, а у самого на сердце было неспокойно. Он знал, что неприятности для него на этом не кончатся. — Ты же видела, что ваши кухонные дела вообще не интересуют «Дубинку». Это он к нам прицепился. — Пауль назвал Меллендорфа кличкой, под которой тот был известен в городе.

Перед столовой бастующих стояла коровья упряжка. На прибитой к фуре табличке было написано: «Эльвад Гертиг из Шохвица». Похожий на цыгана владелец повозки поил тощих коров и рассказывал, как господин фон Альвенслебен передал ему через деревенского старосту, что «собственноручно пересчитает ему ребра каждой брюквой, если он, Гертиг, поедет в Гетштедт».

Но безземельные и мелкие крестьяне не испугались и собрали возок продуктов. Пять часов он тащился сюда со своими коровами. Банда хулиганов, гостившая в поместье нацистского вожака, уже несколько дней где-то пропадает; они хвастались, что разнесут Гетштедт в щепки.

Женщины выгружали картофель и брюкву. Потащила свои мешки на кухню и Гедвига. Отто разговорился с крестьянином, который оказался добряком. Тот вытащил из-под соломы пол-окорока и с торжествующим видом поднял его.

— Ну как?..

— Здорово! — Отто погладил шкурку окорока. Сало было толщиною в ладонь. — Суп получится что надо! А ваши драчуны были в Гетштедте, точно. Сегодня там им дали жару.

Женщины приуныли, выслушав рассказ о сегодняшнем событии. Из кухни вышла Минна и взяла окорок.

— Спасибо, — сказала она улыбавшемуся крестьянину. — Передай всем спасибо, от души.

Крестьянин смущенно отвернулся.

— Где отец? — спросила она сына.

— Скоро придет. — Избегая дальнейших расспросов, Отто позвал крестьянина выпить пива.

— Поешьте сначала, — крикнула ему вслед мать.

Пауль сразу же побежал в столовую. Он никого не слушал и ничего не замечал. Эльфрида с детьми давно ушла. Голодный, он набросился на суп, быстро проглотил его и помчался на велосипеде к спортплощадке. Он нуждался сейчас в утешении, а Эльфрида умела находить нежные слова. На окраине города он повстречал гербштедтскую сотню пролетарской самообороны. Они пели. Юле Гаммер, шагавший в первом ряду, помахал Паулю рукой.

Да, Дубинке невероятно повезло, что они не пришли часом раньше. Пауль, улыбнувшись, махнул Юле в ответ. Он торопился.

Столовая вскоре заполнилась людьми. Женщины кормили вновь прибывших. Гедвига сидела против Юле за шатким садовым столиком во дворе. Подперев щеки ладонями, она смотрела, как он ест, дуя на горячий суп. У нее аппетит пропал.

— Жаль, что мало влепила ей, — досадовала Гедвига, рассказывая мужу о стычке перед ратушей. — Надо было отделать ее как следует. С Меллендорфом не хотелось связываться, только руки марать. Ну ничего, он свое получил. Скоро у него вся рожа облезет.

Юле внимательно слушал.

— Нам деликатничать нельзя. Они-то с нами не церемонятся. Сегодня нам очень туго пришлось.

К ним ненадолго подсела Минна Брозовская.

— Где же Отто? Все вернулись.

— Ему нужно еще побывать в одном месте, — осторожно сказал Юле. Он только слышал о том, что случилось с Брозовским, но сам не видел его. Дело нешуточное, и лучше не волновать Минну раньше времени.

Наевшись, он откинулся на спинку стула и заговорил с женой о кухне бастующих.

За воротами кто-то громко позвал Гаммера. Юле, вскочив с места, ответил своим львиным рыком.

Перед домом стоял грузовик. На радиаторе развевался красный вымпел. Из кабины, кряхтя, вылез не без помощи шофера огромный мужчина. Юле удивился: приехавший из Галле товарищ был, пожалуй, покрупнее его. Из-под брезента вынырнул Рюдигер. Брозовский помог слезть Боде, рука у того была на перевязи, куртка накинута на плечи.

Весть о прибытии машины молниеносно облетела город, и площадь вскоре заполнилась народом.

Молодежь пела песню о кузнецах счастливого будущего. Радостный гул огромной толпы почти заглушал ее. Минна Брозовская стояла рядом с мужем и тихо плакала. А он то и дело прикладывал ладонь к горлу, чтобы прогнать застрявший там комок.

Их кухня. Как трудно было начинать. А теперь у них много помощников, женщины работают поочередно, а сколько еще людей помогают. Взять хотя бы этого беднягу Гертига. Что с ним будет, когда он один, беззащитный, вернется к себе в деревню? Крестьянин гордился тем, что помогает горнякам. Он понимал, что речь идет о более важном, чем привезенная им картошка.

Минна подошла к ящикам, которые выгрузили из кузова. Глаза ее затуманились. Она пыталась разобрать иностранные слова, написанные славянскими буквами. Прочитать их она не могла, но все понимала. Руки ее гладили мешки из плотного крепкого джута, пломбированные замки на бидонах. Это все из России, мука с полей Украины, подсолнечное масло из южных степей, сало, консервы… Привет от криворожских друзей. Они поддержали не только словами. Они помогли делом — прислали хлеб. И хотя они далеко отсюда, сейчас они здесь, их обнимают сотни рук, они слышат тысячи приветствий и бесчисленные слова благодарности.

Пролетарский интернационализм… Международная солидарность рабочих… Минна не знала, что означают эти слова, звучавшие сейчас со всех сторон. Но сердце ее говорило на том же языке, на котором говорят в далекой Украине. То был язык горняков, добывавших руду в шахте, и этот язык Минна понимала. Ведь она хранила их знамя.

Матери высоко поднимали детей, чтобы они могли видеть человека, который привез привет из Кривого Рога.

«Мансфельдские горняки не одиноки. Рабочие всего мира смотрят на вас, следят за вашей борьбой. В Руре за вами идут сто тысяч металлистов, в Берлине рабочие бастуют против грабительского диктата монополий. Наши братья из Страны Советов шлют вам привет и помощь. Наш союз объединяет пролетариев всего мира!..»

Фридрих Рюдигер молча стоял возле машины и слушал. К груди он прижимал письмо. Рыжебородый из Кривого Рога от имени своей ячейки писал: «Боритесь, товарищи, и побеждайте! Пожалуйста, примите нашу помощь…»

Вот так они действуют, думал Рюдигер. Без лишних слов, их слова — дела. Да, в союзе с такими, как они, можно построить новый мир.

К вечеру в город прибыли полицейские отряды. Первым, кого задержал патруль, возглавляемый Меллендорфом, был Пауль Дитрих. Пауль проклинал себя. Он пошел провожать Эльфриду домой. Она предостерегала его и уговаривала остаться. Но, услышав вой полицейских сирен, он тотчас помчался в город. Эта неосторожность стоила ему переднего зуба.

Меллендорф поставил его возле машины и велел скрестить руки на затылке. Лицо полицейского было заклеено полосками пластыря, нос и лоб покрыты густым слоем белой мази от ожогов. Он был похож на циркового клоуна, загримированного перед выходом. Молодой курсант берлинского полицейского училища заставил Пауля делать приседания, не сгибая туловища, пока тот не упал в изнеможении. Следующей жертвой был Вольфрум. Он потом рассказывал, что полицейские ворвались в «Гетштедтский двор» точно так же, как банда нацистских громил тогда, ночью. Забастовочный комитет был арестован. Третьим оказался Генрих Вендт. Четверо его детишек стояли неподалеку и плакали навзрыд. Какой-то полицейский отогнал их, словно стайку гусят.

На кухню полицейским проникнуть не удалось. Чистившие картошку женщины встали у входа тесной толпой и преградили им путь. Долговязый вахмистр, командовавший налетом, испуганно отпрянул перед женой Вендта, замахнувшейся ножом.

Цонкель и Лаубе попытались успокоить женщин, но это вызвало еще большее возмущение. На Лаубе выплеснули ведро с помоями. Минна Брозовская выступила вперед и широко распростерла руки, как бы защищая товарок. Она не отступила ни на шаг и не произнесла ни единого слова. Полицейский, не выдержав ее взгляда, опустил глаза.

Всем мужчинам, находившимся в зале, приказали поднять руки и выйти. Во дворе их построили в шеренгу. Какой-то полицейский опрокинул стоявшие тут бидоны с украинским маслом. Минна молча поставила их на место и вытерла фартуком.

Хозяину столовой тоже велели присоединиться к арестованным. Его избили за то, что он плюнул Цонкелю в лицо.

Гедвига Гаммер успела предупредить мужа, дремавшего в шезлонге. Мгновенно проснувшись, он вскочил, схватил Гедвигу за руку и потащил за собой во двор. Полицейские уже барабанили в дверь с улицы. Юле помог жене перелезть через забор на соседний огород, оттуда они побежали в поле и спрятались в пшенице. Они слышали, как соседи ругались с полицейскими.

Боде защелкнули на здоровой руке браслет наручников и повели по шоссе. Накинутая на плечи куртка свалилась, и он отшвырнул ее ногой. Он дрожал от гнева, стыда и ненависти. На груди Боде, словно флажок, белела косынка, поддерживавшая раненую руку. Старик Келльнер поднял куртку. Когда он увидел, как полицейские вытащили на улицу старшего сына Брозовского и подцепили к Боде вторым браслетом наручников, он от волнения не смог выговорить ни слова. С его губ срывались лишь нечленораздельные звуки.