Криворожское знамя

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вскоре Рюдигера, как и его товарищей по путешествию, охватило лихорадочное нетерпение, но он изо всех сил старался держаться спокойно. Познань, Варшава, обширные восточные области Польши, советская пограничная станция Негорелое, первые часовые с красной пятиконечной звездой на шлемах, Смоленск, Березина и, наконец, Москва — златоглавая столица, древний Кремль с золотыми куполами, и под его стенами на Красной площади — великий Ленин, всколыхнувший весь мир…

Товарищи из Рурского угольного бассейна, из Цвиккау, Аахена и Барзингхаузена, шахтеры, добывающие бурый уголь под Цейтуцером, с открытых выработок Биттерфельда и Зенфтенберга, забойщики из каменноугольных шахт в Сааре и из рудников Вестфалии, откатчик из битумной шахты в Оберрёблингене и его сосед из Нижней Баварии, горняк с калийных копей Рёна и товарищ из Штасфурта, рудокопы из Зигерланда и забойщик с мансфельдских шахт — пятьдесят два часа спорили они, от Берлина до самой Москвы, два дня и две ночи. О сне никто и не думал.

До самой польской границы им не давали покоя отечественные соглядатаи. Рюдигер забавлялся, видя, как краснолицый дядя с бычьей шеей безуспешно пытался завязать разговор с некоторыми членами делегации. В конце концов Рюдигер сам заговорил с ним. Тот прямо расцвел от счастья. Веймарская республика хорошо платила своим осведомителям. Толстяк решил не скупиться. Сребреников из антибольшевистского фонда хватило даже на приглашение Рюдигера в вагон-ресторан. Но когда Рюдигер предпочел глоток кофе из своего термоса, толстяк рассердился и стал настаивать:

— Пошли, не будьте дураком! Такое путешествие надо обмыть.

— Конечно, дураком быть не надо, — смеясь, подтвердил сидевший напротив баварец.

Когда толстяк понял, что его карта бита, он перешел в атаку, особенно на Рюдигера, который так ловко провел его.

— Пока вы еще не за границей, милейший, пока вы еще в Германии. Здесь действуют наши законы!

Он угрожающе поднялся и загородил своей тушей вход в купе.

— Не волнуйтесь, мы люди степенные и к крайним мерам сразу не прибегаем. А вы могли бы облегчить себе задачу. Еще на вокзале в Берлине вы должны были понять, что игра не стоит свеч. Здесь одни горняки. Такие орешки вам не по зубам. — Рюдигер вежливо улыбнулся, а баварец добавил: — И валюты не везем. Одни билеты. Вот, не угодно ли взглянуть?

Он сунул ему под нос свои мозолистые руки. По вагону разнесся такой хохот, что даже пассажиры соседних купе выглянули в коридор. Зато проверка на границе превратилась в сущее издевательство.

Сутки езды через Польшу прошли спокойнее. Но ехали опять под надзором. Осторожно и сдержанно беседовали с крестьянами и горожанами, с женщинами, рабочими, железнодорожниками и священниками. Какой-то расплывшийся скотопромышленник стал отговаривать их от поездки, предупреждая, что страна, в которую они едут, дикая. Они украдкой переглянулись. Откуда ему это известно?

Скотопромышленник стал доказывать, что Киевщина и вообще Украина — исконно польские земли; поносил большевиков и немецких коммунистов, а баварцу, который под конец не выдержал и обозвал его дерьмом, пригрозил расправой.

Рюдигер понял, что беды не миновать, и сильно наступил баварцу на ногу. Но тот и бровью не повел.

— Где вы научились говорить по-немецки? На Украине? Поставляя скот немецкому командованию?

— Не забудьте — вы в Польше, уважаемый. Здесь действуют наши законы.

Такого сходства Рюдигер, признаться, не ожидал. Скотопромышленник говорил теперь уже на ломаном немецком языке, потом совсем перешел на польский. Все это добром не кончилось. При таможенном контроле в Стенче баварца задержали, якобы из-за неточности в паспорте. Но на рассвете двадцать горняков все-таки пересекли советскую границу.

Баварец и горняк из Саара бросились к усатому пограничнику, стоявшему между рельсами с огромным маузером на поясном ремне. Они сильно хлопали его по плечу, и пограничник отвечал им тем же. Все трое говорили на ломаном языке, мешая русские и немецкие слова. Потом баварец стал гладить блестящие пуговицы с серпом и молотом на шинели пограничника. А кончилось тем, что баварец и пограничник принялись отплясывать, как дома.

Да они и были дома. Сразу стало шумно и весело. Они не понимали слов, которыми обменивались, но жесты и объятия вполне заменяли язык. Не вмешайся руководитель делегации, баварец уже на границе оставил бы пояс и вышитые подтяжки от своего национального костюма, а кожаные шорты подвязал бы бечевкой. Позже, в одном из южных колхозов, он так и сделал. Он обменял свою национальную баварскую одежду на черкеску, а трубку и братский поцелуй — на папаху и свирель.

Рюдигер, горняк с дальних калийных копий Рёна и маленький чахоточный забойщик с Вурмских разработок не принимали участия в общем ликовании. Стоя на перроне, они взволнованно дышали. Маленький забойщик, глядя на восток, широко раскинул руки. Перед ним лежала родина свободы. Он всхлипывал, как дитя.

И наконец, после долгого пути, — большой, украшенный кумачом зал Дома Союзов, где Шверник и Фриц Геккерт обратились к горнякам с речью; потом Большой театр, где давали «Красный мак», — тут замолк и прослезился даже весельчак и балагур баварец. Рюдигер сидел, боясь пошевелиться. Здесь начиналась новая эра.

В эти дни Рюдигер иной раз сам себя не узнавал. Разве он какой-нибудь фантазер или восторженный романтик? Нет, он трезво мыслящий человек. Но то, что он здесь видел, уносило его в будущее. Гораздо дальше, чем он когда-либо смел мечтать. Он часто вспоминал о Брозовском, о Юле Гаммере, о молодом Дитрихе, о товарищах с разных мансфельдских шахт. Если бы они могли видеть, как русские рабочие строили новую жизнь…

Было холодно, все еще дул ледяной ветер. Они посещали заводы, учебные мастерские и школы. Люди в цехах носили мохнатые шапки, ватные телогрейки, стоптанные валенки и грубые рубахи; их обветренные лица и руки были в масле и копоти. Но двигались они быстро и легко, и глаза их выражали радостную уверенность и решимость.

Рюдигер почти не спал, он жил как в лихорадке. На угольных шахтах Московской области он уступил слово товарищам, а сам только слушал и впитывал все, как губка. Поездка в Донецкий бассейн их всех потрясла. Шахтеры Донбасса и горняки Рура не могли разжать объятий. Бледное лицо маленького забойщика из-под Вурма порозовело, жестокий кашель, постоянно сотрясавший его узкую грудь, прекратился. Голос окреп. Стоя на одном из копров у поселка Шахты, они вместе с тысячами советских горняков пели гимн, который указывает проклятьем заклейменным путь к свободе. Юле Гаммер оказался прав, эти слова понимали все.

Утром к столу, где завтракал Рюдигер, подошел советский товарищ, который ездил с ними как гид и переводчик. Его поношенный овчинный полушубок был расстегнут и развевался, как знамя.

— Товарищ Рюдигер, получена телеграмма из Москвы. Ты сегодня едешь в Кривой Рог. Один. Согласен? — сияя от радости, сообщил он.

Он громко рассмеялся, потому что Рюдигер от волнения поперхнулся. Еще бы не согласен!

На юге весна уже теснила зиму. Фридрих Рюдигер опять сидел в поезде. Широкие вагоны мягко покачивались на рельсах, убегавших в бесконечную даль. Его окружили крестьяне, и один из них, с трудом подбирая немецкие слова, оставшиеся в памяти еще от плена, заговорил о войне и плене. Невеселое было время. Но теперь войны больше не будет, немецкие рабочие едут в гости к своим русским друзьям. Бородатое лицо крестьянина было серьезно, и все, что он говорил, пронизывало болью сердце Рюдигера.

Молодые парни грызли семечки и пели вместе с ним, женщины угощали его домашним квасом и пили за его здоровье. В окно были видны тракторы, пахавшие колхозные и совхозные земли; попадались на глаза старые деревянные сохи, гниющие под навесами.

Крестьяне теснились у окон. Да, железные кони — это совсем иное дело. Сегодня их сотни, завтра будут тысячи. Просто загляденье, как ровно они прокладывают борозды; трехлемешные плуги без труда отваливают огромные пласты жирного чернозема. Что ты на это скажешь, немец?

Фридрих Рюдигер отвечал жестами. Это и впрямь совсем иное дело, так можно двигаться вперед, все дальше и дальше.

Паровоз, пыхтя, тащил поезд по длинному мосту, грохот дробился в стальных переплетах. Внизу льдины с треском наползали друг на друга, горами вздыбливались перед фермами моста и, искрясь на солнце, со стоном рушились, вздымая фонтаны брызг. Скованный морозом Днепр освобождался от ледяного плена, и зеленоватая вода могучей реки, бушуя и пенясь, наступала на берега.

На обширной, изрезанной оврагами равнине проклюнулась первая свежая зелень, на вербах вдоль речек белели пушистые кисточки, и все улыбалось ласковому весеннему солнцу. Лишь далеко на горизонте темнели бурые отвалы, башни копров и дымящиеся трубы.

Рюдигер высунулся из окна. Да, это был Кривой Рог. Поезд опять пересек реку, поменьше, чем Днепр, но все же мощную и многоводную — Саксагань. Рюдигер развернул на коленях карту. Сколько раз дома сидел он над этой картой, сколько раз Лора подтрунивала над его усердием.

— Фридрих, у людей совершенно неправильное представление о тебе. Они и не подозревают, что дома ты становишься мечтателем и строишь воздушные замки, как ребенок. А все считают тебя человеком холодным и рассудительным, — говорила она, ласково гладя его по небритой щеке.

А почему бы ему не радоваться и не строить замков? Он собрал все атласы и книги, какие только можно было найти, и прочел все, о чем стоило знать. И вот его мечта сбылась, перед ним лежал Кривой Рог. Украина была страной древней культуры, а не дикой заброшенной пустошью, утопающей в болотах и грязи.

Вон там, западнее, у городской окраины, Саксагань впадала в Ингулец. Дальше их воды текли вместе, впадали в Днепр и, миновав Херсон, вливались в Черное море.

Рюдигера встречали торжественно, со знаменами. Медь духовых инструментов сверкала в лучах весеннего солнца. Бородачи, подростки, женщины в красных косынках, пионеры — все окружили его, все хотели пожать ему руку, обнять, что-то спросить. И он жал чьи-то руки, кого-то обнимал, отвечал на чьи-то вопросы.

Кривой Рог! Таким он ему представлялся, таким ему следовало быть, таким он и оказался в действительности. Такими и были рудники, и металлургические заводы, и люди, которым Брозовский писал от имени их ячейки. Например, вон тот, Рюдигер знал его, хотя никогда в глаза не видел. Иным он быть не мог. Это его подпись стояла под ответным письмом. Рыжебородый, с бронзовыми от загара лицом и руками, с волосами, отливавшими медью.

Он стоял рядом с ним на наскоро сколоченной трибуне перед копром рудника имени Феликса Дзержинского. Горняки густой толпой заполнили шахтный двор. Он говорил, и Рюдигер слышал гром аплодисментов тысяч мозолистых ладоней. И — тишину во время его речи. Вдруг он почувствовал, что его самого подталкивают вперед. Но голос изменил ему, волнение перехватило горло. Тысячи взоров в немом ожидании скрестились на нем.

В столовой он сидел рядом с Рыжебородым за добела выскобленным столом; вокруг сидели забойщики, откатчики, тягали, все — друзья, товарищи, и все ели борщ с бараниной, закусывая ржаным хлебом.

Вон тот великан, чуть не достававший головой до потолка, вполне мог сойти за брата Юле Гаммера. У него были такие же огромные руки и низкий рокочущий бас. Он и был его братом, несмотря на чужую речь, мягкую и задушевную. А тот вон, коренастый, с широкоскулым лицом и рубцами на лбу, то был Брозовский. Он так же держался, так же двигался, так же уверенно, рассудительно и неторопливо говорил. Рюдигер нашел всех — молодого Пауля Дитриха, старшего сына Брозовского, забойщиков, откатчиков и тягалей. Никакой разницы не было, горняки всюду оставались горняками.

Переводчика забросали вопросами. Как живут мансфельдские горняки? Каков заработок, сколько хлеба, масла, сыра можно купить на него? Почему социал-демократы голосовали за военные кредиты? Почему профсоюзы до сих пор еще не отказались от улаживания трудовых конфликтов через третейский суд и от политики соглашательства? Почему немецкие рабочие терпят это? Позволят ли они социал-демократическому правительству Германа Мюллера вооружить Германию для войны против Советской России и стерпят ли снижение расценок, которое подготавливает социал-демократический министр труда Виссель совместно с Союзом предпринимателей?

Рюдигер изнемогал от множества вопросов. Здесь, за тысячу с лишним километров от его родины, горняки спрашивали о самых насущных для немецких рабочих вещах.

Значит, эти вопросы в свое время были и для них насущными.

— Я сорок лет добываю здесь руду, — рассказывал Рыжебородый, — еще в восьмидесятых годах мой отец проходил здесь первые штольни. По четырнадцать часов за шестнадцать копеек в день. Рудник принадлежал иностранным акционерам, французам. Немцы тоже были в доле. Хватало только на черный хлеб и воду, спать приходилось тут же, в старом бараке. С пятнадцати лет я уже крутил лебедку по четырнадцать часов в день, за семь копеек. Когда я выдыхался, штейгер бил меня метром. Чтобы попасть домой, в деревню, надо было три дня идти пешком. Это бывало раз в году, и каждый раз мать белугой ревела, потому что наступал черед следующего сына впрягаться в шахтерскую лямку.

Морщины на лбу Рыжебородого превратились в глубокие борозды.

— Теперь я здесь секретарь партячейки.

— Мы сами восстановили рудники, — сказал Великан. — За годы войны и после здесь сменилось много хозяев. Французы и поляки, Петлюра и Врангель, да и немецкие генералы тоже. А теперь мы сами хозяева. — Он поднял кулаки. — Мы прогнали их всех. Один из нас стал директором. Мы им довольны. Здесь он работал, здесь и учился. Поэтому он понимает, что к чему, и знает, с какого конца браться за дело.

Директором оказался сосед Рюдигера, криворожский двойник Брозовского. Та же мягкая улыбка; точно так же смущенно улыбался Брозовский, когда речь заходила о нем.

— Пойдемте взглянем, как идет добыча, — предложил он, — от добычи зависит все остальное.

Они вышли из столовой в просторный коридор. Слева были расположены раздевалки и душевые.

— Это построили мы сами, раньше такого не было ни на одной из шахт. За пятьдесят лет криворожцы впервые могут вымыться после работы, перед тем как идти домой, — сказал директор. — Еще так много надо сделать. У нас не хватает жилья. Мы строим и строим, однако рабочих становится все больше. Никак не успеваем.

Он подошел к окну. Вдали, у подножья пологого холма, выстроились в ряд новые жилые кварталы. Он указал на них.

— Их все еще мало. Но нынче уже никто не добирается три дня пешком домой. С этим давно покончено.

Перед стенной газетой толпился народ. Одна из бригад перевыполнила план на двадцать шесть процентов.

— С тех пор как началось соревнование, добыча удвоилась, — объяснил Рыжебородый. Его палец заскользил по круто восходящей жирной кривой на диаграмме. — Это — наше предприятие! — с гордостью произнес он.

Горняки расступились, чтобы дать Рюдигеру возможность подойти к доске. Один из забойщиков потребовал перевести Рюдигеру все, что он скажет.

— Двадцать шесть процентов означают: что-то неладно с нормой. Моя бригада не из плохих, всякий подтвердит, но больше ста пятнадцати процентов мы не выжимаем. На новой врубовой машине. Знаете, что я думаю? Норму надо пересмотреть, я просто настаиваю. Вот это, — он постучал согнутым пальцем по доске, — только вводит в заблуждение. А как при этом обстоит дело с планом?

Разгорелась перепалка, и голос переводчика потонул в общем шуме. Бригадир убеждал Рюдигера уже по-украински; он крепко держал его за рукав, как это обычно делал Генрих Вендт, когда хотел сообщить нечто важное.

Рюдигер улыбнулся. Бригадир посмотрел на него обиженно, но потом тоже улыбнулся, и все вокруг дружно засмеялись.

— Он имеет в виду план индустриализации, — сказал директор. — Это наш высший закон. Советская власть плюс планирование — это и есть мы сами.

Но бригадир не отступился и отпустил директора лишь тогда, когда тот пообещал пересмотреть норму добычи передовой бригады.

Вечером Рюдигер сидел в красном уголке недавно построенного Дома культуры. Он уже ответил на бесчисленное множество вопросов, но ему задавали все новые.

— В ваших шахтах тоже есть электрические врубовые машины?

— А в вашей столовой каждый день бывает горячая пища?

— Завоюет ли коммунистическая партия большинство рабочих?

— Сколько коммунистов насчитывает ячейка вашей шахты?

Выступали пионеры, женщины пели украинские народные песни. Вечер в честь немецкого шахтера закончился стремительной пляской молодых горняков.

Такова была родина советского народа. Лежа под пышным стеганым одеялом в цветастом пододеяльнике, Рюдигер не мог заснуть. Красочные картины минувшего дня проходили перед его глазами — смеющиеся девушки, поющие дети, любознательные парни, серьезные беседы мужчин. Он пил и водку, и квас, и сладкое крымское вино. До утра так и не удалось сомкнуть глаз. И все-таки он чувствовал себя свежим и отдохнувшим.

В огромных домнах плавилась руда, и чугун раскаленной лавой бежал по разливным желобам. По вечерам багровое зарево освещало все небо. Совсем как дома, когда раскаленный шлак освещал горизонт и вагонетки на отвалах вспыхивали жарким пламенем.

Рюдигер спускался с директором в шахту, бывал в гостях у горняков и с аппетитом уплетал вкусные пельмени. Он никогда не забудет счастливого лица хозяйки. Она подошла к большому резному шкафу и достала из него вышитый пестрыми цветами платок.

— Для вашей жены, — сказала она со светлой и доброй улыбкой.

Рюдигер покраснел, когда она его обняла. Он не мог отблагодарить ее словами и лишь крепко прижал к себе.

Прощание настало слишком скоро. Был выходной день. Множество людей собралось проводить гостя. Музыка, песни — и на трибуну внесли бархатное знамя.

Молодая женщина пожала Рюдигеру руку.

— Это наш подарок мансфельдским горнякам. Возьми его, товарищ. Мы вышили его для вас. Передай привет нашим друзьям на Вицтумской шахте, поклон от нас и вашим женам.

Рюдигер крепко сжал древко. На глазах выступили слезы. Рыжебородый улыбнулся и обнял его. Потом его заключил в объятия двойник Юле Гаммера.

— Товарищ!.. — Великан крепко чмокнул его в обе щеки.

Под всеобщий гул ликования директор заговорил о нерасторжимой дружбе между криворожцами и горняками Мансфельда и пожелал Рюдигеру доброго здоровья.

В знак благодарности Рюдигер отвесил низкий поклон горнякам, их женам и детям. Порыв ветра развернул знамя и подхватил ответные слова немецкого горняка.

Возвращение на родину оказалось мучительнее, чем Рюдигер предполагал. Уже на польской границе его чемоданчик основательно переворошили. Знамя он догадался обернуть вокруг тела и так провез его через Польшу Пилсудского. На германской границе таможенники перерыли его скудный багаж с истинно немецкой тщательностью.

— Так. Значит, это все вам подарили. Видимо, они там уж очень богаты. — С педантичной, раздражающей обстоятельностью таможенник развернул каждый сверток и внимательно осмотрел даже начатый тюбик зубной пасты.

— Что это такое? А что у вас здесь? Откройте-ка этот саквояж.

Руки Рюдигера непроизвольно сжались в кулаки.

— А это что? Тоже подарок русских рабочих? — Гладко выбритый фельдфебель в зеленой форме таможенника и очках высоко поднял маленький сувенир, подаренный Рюдигеру комсомольцами рудника имени Феликса Дзержинского. Это была вырезанная из кавказского ореха фигура забойщика, мощным взмахом загоняющего кайло в породу.

Сначала таможенник как бы невзначай отложил сувенир в сторону. Фигурка упала с багажного стола на пол.

— Значит, это подарок рабочих?.. — сказал таможенник с ударением на словах «подарок» и «рабочих».

Рюдигер побагровел.

— Надеюсь, вы понимаете, что от князя у меня подарка быть не может!

— Спокойнее, господин делегат, спокойнее. Ведь я не ошибся, — вы делегат? Странно, эта публика почему-то всегда возвращается небольшими группками или поодиночке. Но не беспокойтесь, мы всех выловили.

Вдруг таможенник заговорил официальным тоном:

— Да… есть правила на ввоз… Каждое государство взимает пошлину. Эта игрушка обойдется вам недешево. — Он кивнул в сторону фигурки и открыл потрепанную тетрадь. — Роскошь, предметы роскоши, предметы искусства, таможенный сбор… Да, это обойдется дорого, очень дорого. С вас причитается, впрочем, погодите-ка… Скидки, стоимость… — Он процедил сквозь зубы: — Вот, нашел: с вас восемьдесят шесть марок.

Внутри Рюдигера все кипело. «Спокойно, не поддавайся на провокацию, спокойно, помни о знамени», — уговаривал он себя.

— А это? Шелк, художественное изделие. Тоже подпадает под рубрику ввоза предметов роскоши. Дорого, все очень дорого, уважаемый.

В бешенстве схватив расшитую косынку, подарок его жене, и резной сувенир, Рюдигер швырнул их в чугунную печку таможни. И тут же затряс обожженной о печную дверцу рукой.

— Есть ли еще какие-нибудь товары, подлежащие обложению, или валюта? Я спрашиваю только порядка ради, — сказал таможенник деловым тоном. — А за бесчинство на таможне вас придется оштрафовать, господин… Рюдигер, не правда ли, так ведь ваше имя? Вы — последний. Девятнадцать проследовали раньше. Одному господину из Баварии оказали особый прием. Ох, уж эти делегации… Ну, а теперь прошу на личный обыск. Вон туда, господин Рюдигер!

— Захватите господина делегата с собой, Шербаум, — крикнул он одному из своих коллег.

В душном зале было шумно и тесно. Люди спорили, беседовали, приглушенно шептались. Сердце Рюдигера учащенно забилось: знамя!..

Мрачный служащий объявил:

— Личный досмотр. Входите по одному!

Дама, стоявшая за Рюдигером, сцепилась с таможенником, как только открыли ее первый чемодан. Некоторые пассажиры уже получали свои паспорта в окошке паспортного контроля. У Рюдигера мгновенно созрел план. Он встал со своим чемоданчиком в очередь к этому окну. Ему без задержки выдали паспорт. В зале в это время возник очередной скандал. Господин в светлом дорожном пальто отказывался тащить к месту досмотра многочисленные чемоданы, густо облепленные пестрыми наклейками.

— Нигде ни единого носильщика. И это в культурной стране! Где же ваш хваленый немецкий порядок? Я буду жаловаться своему консулу! Где это видано, чтобы придирались к транзитным пассажирам? — бранился он по-немецки с английским акцентом.

Ему вторила его спутница, элегантно одетая дама:

— Такое обращение оскорбительно. Или вы считаете нас преступниками?

Вошедший таможенный начальник поинтересовался причиной спора.

— Извините, пожалуйста. Досадное недоразумение.

Он сам взял два чемодана и понес их на перрон к вагонам второго класса. Еще раз извинившись, он подал багаж господину в светлом пальто.

Рюдигер тоже отнес один большой чемодан.

Дама рассыпалась в благодарностях и приветливо кивнула ему на прощанье. Начальник предложил Рюдигеру сигарету.

— Служащие таможни обязаны обращаться с пассажирами вежливо. В большинстве у нас хорошо вышколенный персонал.

Он приложил руку к козырьку. Наконец поезд тронулся…