Криворожское знамя

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Еще не совсем рассвело, когда к Брозовским прибежала Эльфрида Винклер. Увидев ее, Минна испугалась. Несомненно, произошло что-то ужасное. Обычно свежие, красные губы Эльфриды были фиолетовыми, темные круги вокруг глаз старили ее, было видно, что девушка провела бессонную ночь.

У Минны были свои заботы: Вальтер ни за что не хотел идти в школу и упирался, не давая матери надеть на него ранец. Мальчик опасался злорадных вопросов нового учителя и насмешек «юных нацистов», но мать полагала, что ему лучше быть среди детей, и мягко, но настойчиво, выпроводила его за дверь.

— Матушка Брозовская… — Эльфрида разрыдалась и дрожащими руками сияла с себя накинутый платок. Лицо ее было пугающе бледным.

Минна усадила ее и налила чашку кофе, а сама прислонилась к печке, не решаясь расспрашивать девушку. Эльфрида посмотрела на нее каким-то умоляющим взглядом, словно прося извинения, и закрыла лицо руками. Потом, запинаясь, начала рассказывать:

— Вчера вечером, едва стемнело, штурмовики забрали Гедвигу, Юле и Пауля. Их застигли за печатанием листовок. Я даже не смогла их предупредить… Меня послали с готовыми листовками к Вольфруму. Только я отошла метров сто, как из-за угла показались машины. В одной я увидела Хондорфа, он жил раньше по соседству в доме Ширмеров, снимал комнату у Рихтера. Хондорф все знал, он-то и выдал. К счастью, я встретила по дороге Боде. Он не пустил меня к Вольфруму — туда тоже приехали штурмовики, на третьей машине. Боде повел меня к себе домой. Заснуть я не смогла… Что теперь делать?

Минна обняла девушку и стала ее успокаивать. Все случилось так, как предсказывал Генрих Вендт; на последнем партийном собрании он заявил: «Всех нас разгонят как миленьких, все полетит к чертям. Ручные гранаты — вот что сейчас надо. Остальное — чепуха, я сыт по горло вашей болтовней…»

Арестовали всех известных коммунистов. Спрятаться им не удалось.

С трудом скрывая растерянность и сама не веря своим словам, Минна сказала глухим голосом:

— Не все потеряно, Эльфрида. Мы еще живы, и Боде с нами, и много шахтеров. Всех в тюрьму не посадишь. Сколько раз мы уже бывали в безвыходном положении. Рабочие с этим не примирятся. Кстати, я видела Вольфрума.

— Ты… ты видела Вольфрума? Где?

— Когда меня выпускали, штурмовики проволокли его по коридору.

— Выпускали?.. А где ты была?

— Разве не видишь? Смотри… — Рука Минны описала полукруг. — Они у нас побывали днем раньше, позавчера.

Минна была довольна, что Эльфрида не заметила ее растерянности. Как же обособленно жила эта девушка, как обособленно жили последнее время другие товарищи, если они ничего не слышали о новости, которая наверняка с быстротой молнии разнеслась по городу. Минна вдруг поняла опасность, угрожавшую всем подпольным партийным ячейкам: они все больше и больше изолируются. Словно удар хлыста грубого кучера по чувствительным ноздрям лошади, мозг ее пронзила мысль о том, что решающая битва проиграна. Неужели мы действительно обречены на бездействие?.. Это невозможно, это немыслимо. И, возражая собственным сомнениям, она решительно сказала:

— Немецкие рабочие не безмозглые бараны. Они не будут стоять в сторонке и ждать, пока нацисты все растопчут.

Только сейчас Эльфрида оглядела комнату, но не успела ничего сказать — на нее напал удушающий приступ кашля. Она тщетно пыталась справиться с ним. Худенькие плечи ее вздрагивали.

«Да она тяжело больна, — с тревогой подумала Минна. — Ее надо немедленно уложить в постель. Наверное, началось воспаление легких. Арест единственного близкого человека окончательно выбил ее из колеи». И хотя Эльфрида сопротивлялась, Минна настойчиво повлекла ее наверх, в спальню.

— Давай-ка раздевайся. Не будь ребенком. Тебе надо хорошенько выспаться.

Эльфрида не соглашалась. Она хотела идти в полицию разузнать о Пауле, добиться его освобождения.

Минна, не слушая ее, расстегнула пуговицы и кнопки на ее одежде, достала из комода постельное белье. На какой-то миг худая стройная девушка оказалась против окна, и Минна четко увидела контур ее фигуры в свете наступающего дня. Живот Эльфриды заметно округлился. Минна даже отступила на шаг, не веря своим глазам: «Да она беременна, на пятом месяце, не меньше. Вот почему ей нездоровится».

— Так вы еще и глупостей натворили? — невольно вырвалось у нее.

Эльфрида с плачем бросилась Минне на шею. Брозовская бережно уложила ее на кровать старшего сына.

— Мы же думали на пасху пожениться…

Присев на край кровати, Минна взяла ее горячую руку. Эльфриде нужен покой, прежде всего покой, уход и хорошее питание. Иначе она не выдержит… Неужели Гедвига ничего не заметила? Ох, дети, дети, как они еще глупы. Никому не сказали ни слова. Этого еще ей не хватало… Она спустилась в кухню и заварила тысячелистник. Каждую осень она заготавливала несколько больших пучков этого растения. Минна напоила девушку горячим отваром, положила ей компрессы на лоб и на грудь, и Эльфрида в изнеможении уснула.

Она спала весь день и не слышала, как около полудня за Брозовской снова пришли.

— Давай, собирайся. Поболтаем часок.

Двое парней в коричневой форме вели себя, словно в трактире. Они обшарили комнату, перевернув все вверх дном.

По улице возвращалась из школы группа детей. Увидев Брозовскую, шедшую под конвоем штурмовиков, одна из дочек Вендта вскрикнула и помчалась обратно в школу, чтобы сообщить Вальтеру.

Учитель оставил мальчика в классе после уроков за то, что он «прогулял» один день. Девочка позвала его со двора. Вальтер подергал запертую дверь и, не раздумывая, выпрыгнул в окно с двухметровой высоты. Однако он опоздал.

Меллендорф прогонял его от ратуши раз пять или шесть. Прохожие на улице останавливались. Мальчик так кричал, что было слышно за рынком.

— Вот вам наглядная агитация за нацистов, — заметил пожилой прохожий. Его изборожденное морщинами лицо дышало гневом. — Погодите, они еще преподнесут нам такой подарочек!

Вальтер снова и снова пытался проникнуть в ратушу. Немного погодя бывший учитель взял его за руку, как маленького ребенка, и повел домой. Мальчик плакал навзрыд.

Его мать вернулась поздно вечером. Эльфрида и Вальтер, словно сестра с братишкой, лежали, спрятавшись под одеялом. Они даже не пошевелились, когда вошла Минна. Страх парализовал их.

В ратуше на Брозовскую обрушились крики и ругань. Она требовала свидания с мужем. Над ней издевались. Отвечали, что она его никогда больше не увидит. Был, и весь вышел. Для таких типов заготовлены уютные местечки, надежные, как могила. В довершение всего ей предложили подписать протокол допроса. Минна отказалась. Четыре часа продолжались издевательства, пока наконец Фейгель не убедился, что от нее ничего не добьешься.

Когда она вернулась домой, ей показалось, что стены нависли над ней, вот-вот обрушатся и погребут ее под собой. Она страшно устала, руки и ноги отказывались ей служить. Последним усилием воли Минна преодолела слабость. Сняв с дивана серое байковое одеяло, она поднялась на чердак и засунула его под стропило между дощатой обшивкой и черепичной кровлей. Убирая приставную лестницу, она обернулась и увидела Вальтера: он смотрел на мать горящими глазами. Минна молча приложила палец к губам.

На следующий день нацисты решили сделать передышку. С большой шумихой они устроили предвыборное факельное шествие по улицам города. В заключение демонстранты бросили факелы перед домом бургомистра. Крики «хайль» сотен штурмовиков, собранных, как всегда, со всех окрестностей, угрожающе раздавались в ушах Цонкеля; в его доме несколько часов кряду стоял удушающий запах гари, проникавший через все щели.

Утром на Гетштедтскую улицу пришел Шунке. «Черт с ней, с этой бандой», — возразил он жене, которая робко уговаривала его быть осторожнее и не ходить к Брозовским. Внимательно осмотрев поврежденные окна и дверь чуть выпуклыми глазами, он спокойно заявил Минне, что все починит. Вооружившись рубанком и молотком, он вставил новые горбыльки в оконные переплеты и застеклил рамы. Стекло дал ему бесплатно стекольщик из города, сказав, что для Брозовского ему не жаль, ибо он всегда шел прямой дорогой, и некоторым не худо бы взять с него пример. Но сам он в эти дни не рискнет навестить Брозовских — дела в его лавке идут кое-как. Поэтому старик Шунке взял к себе в помощники учителя Петерса; тот, как заправский подмастерье, придерживал ему лестницу.

Бинерты с недавних пор установили в оконных нишах зеркала-шпионы. Одно смотрело влево по улице, другое — вправо. За неделю до смерти старый Келльнер сказал привратнику больницы, заговорившему о бинертовских зеркалах, что Ольга Бинерт переняла это у рантье Гартмана, у которого служила в девичестве.

Удобно устроившись за гардиной, Ольга могла наблюдать все, что происходило на улице. От ее взгляда ничто не ускользало. «Шпионы» очень редко бывали без работы. Теперь наступили их страдные денечки, и все затраты оплачивались с лихвой.

То, что сюда притащился этот старый хрыч Шунке, неудивительно, — он же из их шайки. Но присутствие Петерса поразило ее. Как он осмелился, как мог позволить себе путаться с этими… Непонятно… Да еще теперь, когда потерял место. Она уже много лет удивлялась Петерсу. Такой интеллигентный человек, но, видимо, жизнь ничему его не научила.

Ольга разозлилась. «Прогнали с места, сидит без куска хлеба, а важничает». Надо сбить с него гонор. Вот теперь ей представилась возможность отплатить ему за то, что он во время школьной экскурсии в Гибихенштейн «отшил» ее, когда она хотела с ним полюбезничать.

Все они получат по заслугам. Петерсу тоже достанется, как и Брозовским; он еще воочию увидит, как рухнет карточный домик его фантазий. У фюрера твердая рука, это не то что в старые времена, когда на народ низвергался поток никчемных распоряжений. Хорошо, что мы вовремя встали под знамена, не заперлись в своей норе. Потом-то все понабежали, захотели примазаться. Даже доктор, их сосед, вступил, хотя жена его всегда держалась в сторонке. Штейгер, Ольгин зять, называет их «павшими в марте»[6], таких, как доктор и других, примкнувших в последнюю минуту. Бинерты же с полным правом могут считать себя старыми бойцами, хотя Эдуард никогда не понимал этого…

Окончив ремонт, Шунке нерешительно потоптался.

— Что я еще хотел сказать… Только пойми меня правильно, Минна… Вот, товарищи собрали… Восемнадцать марок двадцать пфеннигов. Это только из моего забоя. Возьми. Это от Красной взаимопомощи. Другие еще не отчислили. Но дадут все…

Шунке засмущался. По отношению к Минне он всегда испытывал некоторое чувство вины.

Осенью он крепко схватился с Юле Гаммером. На юбилейных торжествах рабочего хора Юле окрестил его и всех социал-демократов «социал-фашистами и паразитами». У Юле часто так бывало: в горячке он не выбирал выражений. Но Шунке обиделся и рассвирепел: «Если я такой негодяй, то ты раскольник и государственный нахлебник! Ты чересчур ленив, чтобы работать, потому и бегаешь к нам каждую неделю за пособием».

Минна с мужем развели тогда этих драчливых петухов, а в ноябре, после демонстрации, Юле пришел к Шунке и сказал: «Давай забудем это. Чего только не наговоришь сгоряча».

Шунке все еще служил кассиром в кассе вспомоществования. Работал он там многие годы не за страх, а за совесть. Позавчера он хотел было получить в банке денежное пособие для семей арестованных в Гетштедте «рейхсбаннеровцев», но опоздал. Банковские служащие высмеяли его. Счета оказались закрытыми, а Лаубе, к которому Шунке не без внутренних колебаний обратился, сказал ему, что сейчас переходный период и все само собой разумеется: деньги эти не пропадут, новое правительство хочет лишь оградить себя от возможных злоупотреблений.

Шунке словно хватили обухом по голове. Он задыхался.

Минна положила ему руку на плечо. Ей не хотелось, чтобы он опускал глаза. Она знала, что он мансфельдский горняк. А горняки помогают без лишних слов. Даже если порой ошибаются в людях.

Покосившись на Вальтера, Шунке прошептал:

— Скажи Эльфриде, что Боде раздал на шахте все листовки. Пусть она как-нибудь зайдет к нему.

После полудня Ольга Бинерт насчитала сразу четыре велосипеда, стоявших у дверей Брозовских. То, что сторонники Брозовских, не стесняясь, посещали этот дом, уязвило ее.

Гости, стиснув зубы, слушали рассказ Минны. Дорожный рабочий из Гюбица сердился на Брозовского за то, что тот покинул его верное убежище и попал прямо в лапы нацистов. Сорокалетний горняк из Вицтумской шахты в ответ на это заметил, что партия не может вечно играть в прятки. Арест Брозовских вызвал бурю на шахте.

Позже к Минне зашел какой-то незнакомец. Держался он самоуверенно и утверждал, что живет в Гетштедте. Поговорив о том о сем, он спросил, где знамя. Подпольное партийное руководство, мол, поручило ему доставить знамя в безопасное место.

Едва он вошел, Минна сразу почувствовала, что он не «свой». Особой проницательности тут не потребовалось. Столь неуклюже не поступил бы ни один товарищ.

— Правильно, — со скрытой издевкой ответила Минна. — Так сделайте это.

Незнакомец вдруг заторопился и ушел. Эльфрида вспомнила, что видела его однажды в Эйслебене на консервной фабрике, когда уголовная полиция арестовала одного молодого рабочего.

Быстрее чем можно было ожидать Эльфрида выздоровела и взялась помогать Минне по хозяйству. Решили, что Эльфрида временно переселится в квартиру Гаммера, чтобы та, по крайней мере, не пустовала и была под присмотром. При обыске там вырвали все замки из дверей, и в комнаты входил любой, кому заблагорассудится, пока по просьбе Альмы Вендт домохозяин не заколотил двери трехдюймовыми гвоздями.

Однако Вальтер не был согласен с этим планом и хотел, чтобы Эльфрида осталась жить у них. Ведь все равно решили вести совместное хозяйство. Он долго спорил с женщинами и задержал Эльфриду больше чем на час. Спор был решен неожиданным образом.

На этот раз выехали опять вечером. Альвенслебен был доволен первоначальным впечатлением, которое произвели его внезапные налеты. Он полагал, что жители, прежде всего банда Брозовских, достаточно запуганы. Дневные аресты вызывали среди населения слишком много ненужных разговоров. Соседи бегали друг к другу, возмущались: даже те, кто не имел ничего общего с коммунистами, выказывали недовольство. Например, пастор. Сводки о настроениях среди жителей звучали, правда, благоприятно, однако сообщения со стороны наводили на размышления. Пока что Альвенслебен не мог себе позволить всего, что хотел. К тому же он получил приказ: накануне выборов умерить активность и действовать осмотрительнее.

В доме Брозовских под ударами затрещала дверь.

— Открывайте!

Штурмовики оттолкнули Минну и ворвались в квартиру. «Гвардейцы» Альвенслебена, разделившись по комнатам, перерыли весь дом. Обыскали также сарай, хлев и курятник.

— Кто вы такая, что вам здесь надо? — напустился Лёвентин на Эльфриду, которая стояла в коридоре, собираясь уходить. Выйди она двумя минутами раньше, ее не застали бы здесь. Вальтер, мгновенно забыв о споре, стоял с открытым ртом и ждал, что ответит Эльфрида фашисту.

— Что вы на меня кричите? Орите на своих…

— Осторожнее, куколка, а то упадешь, — вмешался один из штурмовиков и сделал Лёвентину знак: протянул руку с опущенным книзу большим пальцем.

— Станьте вон туда, в угол, — хмуро приказал ей управляющий Альвенслебена. Глядя мимо Эльфриды, словно ее здесь и не было, он распорядился: — Хорошенько посмотрите все. Баллерштедт, останешься здесь. В этой лавочке целый день какая-то подозрительная возня, как в голубятне… «товарищи» беспрерывно наносят визиты… Нам обо всем доложили, и, смею вас заверить, это прекратится.

Черноволосый штурмовик, которого Минна запомнила по первому налету, усмехнулся, глядя на Эльфриду:

— А эта цыганка смахивает на еврейское отродье. Ее так и тянет к «товарищам».

Эльфриду поставили рядом с Минной и Вальтером. Она еще больше побледнела, но внешне казалась спокойной. Вальтер стиснул голову руками. Почувствовав, что он сделает сейчас что-нибудь необдуманное, Минна крепко обняла его. За себя она не опасалась, — только за Эльфриду и сына. И еще боялась, что нацисты все же найдут знамя.

Наверху раздавался такой грохот, что, казалось, обвалится потолок. С шумом и треском сдвигали и опрокидывали мебель, весь дом содрогался и трещал. Покрытые паутиной фуражки штурмовиков говорили о том, что на чердаке обшарили каждый угол. Один за другим налетчики возвращались вниз. Последним спустился Лёвентин. Бросив карманный фонарь на стол, он велел почистить свой запылившийся мундир.

— Мы еще найдем эту тряпку! — процедил он сквозь зубы. — Один из вас сам укажет, где она спрятана, за это я ручаюсь. Мы помаринуем вас в вашем же соку. Пошли!.. А эту пташечку захватим с собой. Она не зря сюда залетела.

Указав на Эльфриду, он оторвал Минну от Вальтера, вцепившегося в нее.

Когда женщин вталкивали в машину, Брозовская спиной ощущала долгий вопрошающий взгляд мальчика, мучительно сверливший ее. Черноволосый штурмовик швырнул Вальтеру в голову сумочку Эльфриды.

— Убирайся к чертям, щенок! — крикнул он.

Вальтер бросился вслед за машиной, добежав до Бинертов, он остановился и повернул назад. Свет заднего фонаря машины отразился в бинертовском зеркале-шпионе.

В сознании Вальтера происходил сложный процесс. Сам того не понимая, мальчик в какие-то доли секунды расстался с беспечным детством. Его образ мышления изменился.

«Зачем ты бежишь вслед за машиной, будто маленький? — размышлял он. — Разве ее догонишь? Думаешь, тебе удастся освободить маму, как в книжке про индейцев Билл Тодд освободил похищенную краснокожими белую женщину? Дурачок, разве штурмовики выпустят из рук то, что схватили?»

Низко опустив голову и прижав к груди подбородок, Вальтер поплелся домой. Только сейчас он заметил, что выбежал в одних носках. Он даже ступать стал осторожнее, чтобы сберечь носки и не доставить матери лишних хлопот.

Бережно взяв с плиты велосипедный фонарь Отто, он наполнил его карбидом и направился в сарай. Ворча, подвинул ручную тележку на место, убрал разбросанный огородный инвентарь и загнал в курятник кур.

Ослепленная светом фонаря, громко закудахтала наседка, сидевшая в пустом закутке для свиней. Вальтер посветил на ее гнездо в соломе. На следующей неделе ожидались цыплята. Наседка рылась в раздавленных яйцах и склевывала скорлупу. Схватив курицу за крылья, Вальтер повертел ее в воздухе, пока она не оцепенела, а затем сунул к остальным курам.

Вернувшись в дом, мальчик сел, подпер голову руками и задумался. Значит, нацисты теперь сильнее, у них есть винтовки. Сдержать их теперь некому. Они требуют знамя. Отец ни за что не хочет отдать его. Поэтому они избили отца и забрали. Мама спрятала знамя и тоже не отдает его. Поэтому штурмовики то и дело увозят ее и ругают. Брат хотел защитить отца и мать, его тоже избили и посадили в тюрьму. Сам он тоже не выдал, поэтому и его били…

Вот так обстояли дела.

Знамя привезли из Советской России. Здесь, в этой комнате, дядя Рюдигер рассказывал, сколько он перетерпел, пока привез знамя к мансфельдцам. Оно принадлежит рабочим. И никому больше. Оно дороже, чем все их имущество, намного дороже. Если бы это было не так, разве мама, которая бережет, как сокровище, каждую чашку, даже с отломанной ручкой, разве она позволила бы перебить всю посуду?.. Нет, не позволила бы. Знамя принадлежит горнякам. Они, говорил отец, должны еще учиться, как защищать себя и самим строить жизнь.

И вдруг он понял, что должен делать. И подсказали ему это штурмовики. Надо всегда учиться, а это возможно только, если ты наблюдателен. Вальтер был очень наблюдателен.

Он запер входную дверь и задвинул в ручку стоявший наготове брус. Знамя необходимо вынести из дома — вот что! И сделать это, кроме него, Вальтера, никто не может. Отец сказал однажды, что скорее позволит сжечь дом, но знамени не отдаст. А тот чернявый гадина грозился, что в следующий раз, когда придут с обыском, то поджарят их малость…

Надо спасать знамя, унести сегодня же вечером. Потирая пальцами лоб, Вальтер стоял посреди комнаты. Вечером?.. Нет, его могут заметить. Ночью, в темноте, школьники не гуляют по городу, слишком много надсмотрщиков. Лучше всего самое неожиданное. Он сделает это завтра, среди бела дня, когда никому и в голову не придет.

Раздумывая, мальчик бродил по дому. Но куда его отнести, кому? Кто возьмет его, спрячет и не выдаст?

Страшные сомнения одолевали Вальтера. Вопрос возникал за вопросом, и ни на один он не находил ответа. Как все было бы просто, если бы можно было спросить у отца. Ишь чего захотел — отца… Если бы здесь был отец, то Вальтеру нечего было бы делать.

Его лучших друзей — дядю Юле и тетю Гедвигу — посадили. Вот если бы можно было пойти к ним… Господин Вольфрум и господин Вендт тоже арестованы. Дедушка Келльнер умер, он наверняка не отказался бы. Пауля Дитриха тоже забрали… Мальчик даже вздрогнул от страха. Пауля! Ведь он, Вальтер, только он виноват в том, что Эльфриду арестовали! Она бы успела уйти, если бы он ее не задержал. Пауль никогда ему этого не простит. Он вел себя как ребенок, у которого хотели отнять игрушку.

Вальтер мысленно перебрал целый ряд знакомых своих родителей. У кого из них хватит мужества?.. Мальчик понимал, что для этого требуется мужество. Ведь если узнают…

У отца много товарищей по работе, но их он знает не очень хорошо. Господин Шунке, господин Петерс, господин Боде. Боде! Однажды, когда дядя Юле презрительно отозвался о Боде, отец сказал: «Брось, он хороший парень». Дядя Юле всегда был скор на расправу. Господин Боде был раньше знаменосцем у «рейхсбаннеровцев», значит, он понимает, что такое знамя. Тем более это знамя. Листовки он тоже брал на шахту. Вальтер сам слышал, как господин Шунке сказал об этом маме, слышал, хотя они разговаривали тихо.

Вдруг ему пришло в голову, что он с таким же успехом может думать лежа. Будет даже удобнее. Он поднялся наверх, придвинул к стене стоявшую посреди комнаты кровать и залез под одеяло. Напряженно вслушивался он в ночь — не едет ли машина. Он вообразил, что за ним непременно приедут. Но на этот раз он их не впустит. Под утро усталость одолела его, и он проспал школу. Когда Вальтер открыл глаза, уже сияло солнце. Поеживаясь, посидел еще немного на кровати. Опять учитель будет читать нотацию, как в тот раз, когда он пропустил день «без уважительной причины».

— А вот возьму да не пойду сегодня в школу, и пусть этот учитель-м… — произнес вслух Вальтер и тут же осекся.

Слово, которое он не договорил, было особым выражением, каким его старший брат окрестил учителей. Он называл их всех без исключения мучителями. А этот новый, с возмущением подумал Вальтер, к тому же и шпик.

Мальчик вышел в кухню и подставил голову под кран, однако настроение его не улучшилось. Мама этого терпеть не могла, но когда ее не было дома, Отто проделывал то же самое. Вальтер угрюмо пожевал горбушку черствого хлеба. Ничего съестного больше не нашлось. Разжигать огонь в плите ему не хотелось, это слишком долго. А вообще-то можно было бы сварить какую-нибудь кашу и солодовый кофе. Немного сахару еще осталось…

Он съел чайную ложечку сахара, бросил горбушку в ящик и поспешно направился на чердак.

А где же лестница? Может, эти бандюги унесли ее во двор?

Вальтер огляделся. Не найдя лестницы, он присвистнул и, ухватившись за поперечную балку, подтянулся. Усевшись верхом, он стал продвигаться к скату черепичной кровли.

Крыша совсем прохудилась. Повсюду сквозь щели виднелось небо. В оттепель мать по всему чердаку ставила тазы и ведра. Он часто лазил на чердак, но никогда не обращал внимания на эти щели, а сегодня они сами бросались в глаза.

Он нагнулся, вытащил задвинутый между обрешеткой и кровлей мешок и стал шарить в освободившемся пространстве. При этом он нечаянно выдавил локтем треснутую черепицу и она со стуком полетела во двор. На чердаке сразу стало светло. Оказалось, что мать засунула одеяло под самую нижнюю доску.

Уголок одеяла, за который он ухватился, был мокрым. Вальтер, рассердившись, заткнул мешком дыру в крыше и подумал, что придется все же затопить печку, чтобы высушить одеяло. Вот обмотать бы им сейчас башку учителю и этой стерве — Линде…

Спустившись, он растопил плиту и развесил над ней одеяло. Запахло дымом и горелой угольной мелочью.

Во что же положить одеяло? На дворе, когда он кормил кур, ему пришла мысль использовать чан, в котором готовили корм для свиньи. Он висел, опрокинутый, на калитке козьего хлева. Все равно он больше не нужен, только ржавеет. Свинью-то кормить нечем.

Под струей воды Вальтер хорошенько вычистил метлой чан и поставил его обсохнуть в духовку.

«Оно не промокло, только немного отсырело», — подумал Вальтер, бережно ощупав одеяло. Затем туго свернул его, уложил в чан и накрыл крышкой, привязав ее веревкой к ручкам.

В прихожей Вальтер остановился и глубоко вздохнул. Да, не так-то просто выйти на улицу, как ему казалось поначалу. Не с приятелями играть идешь… Что, если Бинертша следит за ним в свое зеркало? Ей все видно. Запустить бы в нее камнем! Что ответить, если по дороге кто-нибудь спросит: «А что у тебя в чане? Где твоя мама, что поделывает отец?»

Он грубо ответит: «Несу кухонные отбросы знакомым. Разве не видно?..»

За дверью Вальтер еще раз представил себе, с каким возмущением он ответит на глупый вопрос, и напрягся, словно ему предстояло поднять огромную тяжесть. Ухватив чан за обе ручки, он понес его перед собой. Вот придет он к Боде и решительно скажет ему: «Товарищ Боде, возьмите на хранение знамя. Оно должно быть обязательно в надежных руках».

Но тут же опять возникли сомнения. А что, если Боде окажется дома не один?.. Жена его наверняка поднимет крик. В какую смену он работает?.. У палисадника Боде Вальтер остановился, раздумывая, не повернуть ли назад.

Боде спорил с женой.

— Рано еще удобрять ржаное поле, — утверждал он. — Земля сырая, слишком сырая.

— В поместье сыпали удобрение прямо по снегу, — возражала жена. — Почему мы всегда должны быть последними?

— Барону-то что, если даже половина утечет с талой водой. А нам спешить некуда. Мне еще надо зайти к Шунке.

— Не суйся больше в эти дела. Видел, как получилось с Эльфридой? Если узнают, что она здесь ночевала, несдобровать и нам. Ничего тут не изменишь. Что я буду делать с детьми, если тебя заберут, как Брозовских?

— Сейчас нельзя стоять в стороне. Постыдилась бы!

— Постыдилась, постыдилась… Мучиться-то мне. А за что, за что?..

Увидев Вальтера у калитки, Боде сразу вышел во двор.

— Что хорошего принес? Заходи.

— Отбросы для скотины, — запинаясь, ответил Вальтер.

Вместе с ношей он быстро зашел за угол, чтобы жена Боде не заметила чана.

— В чем дело, что он принес? — крикнула она из кухни, привстав на цыпочки и вытянув шею.

— Там знамя, господин Боде, — зашептал Вальтер. — Спрячьте его быстрее.

Хрящеватый нос Боде побелел, как на морозе. Громко высморкавшись, он вытер палец о штаны. Горячая волна крови прилила к его лицу.

— Какое знамя? Парень, ты что…

— Т-сс! — Вальтер кивнул головой в сторону кухни.

— Правильно, малыш, молодец. — Овладев собой, Боде заговорил громко, чтобы слышала жена. — Корм для скотины всегда пригодится. — И, подойдя к кухонному окну, добавил: — Картофельные очистки для нашей свиньи. Высыплю их в бочонок.

На пороге хлева он тихо сказал:

— Какой же ты неосторожный, днем… Давай быстрее сюда, ей незачем знать об этом.

Смутившись, Вальтер стал оправдываться:

— Но ведь в темноте еще заметнее, когда тащишь чего-нибудь тяжелое. Каждый обращает внимание. Я думал…

Боде распахнул над хлевом дверцы курятника и сунул туда чан.

— Ну, вот. Выйдешь садом, а то она спросит, почему не забрал чан. — Боде проводил Вальтера до задней калитки и вернулся в дом.

Сделав вид, будто ему все осточертело, он проворчал:

— Ладно, пойду разбросаю удобрения. В саду уже совсем сухо, ветром хорошо продуло.

— Я же говорила, — оживилась жена. — В такую-то погоду самое время. А мальчик ушел? Мог бы пообедать у нас…

Боде утвердительно кивнул головой.

— И чего только с людьми делают, — добавила она, вздохнув.

— Вот видишь. А мне стоять в стороне и смотреть? Промолчав, она поставила начищенную до блеска сковороду на кухонную полку.

Боде набил трубку и не спеша прикурил.

— Приготовь тележку, — сказала жена, развязывая фартук. — Если поторопишься, через час закончишь. А я пока сбегаю к мяснику. Еще и лапшу успею сварить…

Боде пошел в сарай, достал лопату, фартук и пакеты с удобрением. Услышав, как хлопнула дверь, он вернулся обратно и полез на чердак. Открыл старый сундук и стал в нем рыться. Не находя того, что искал, он тихо чертыхался. Наконец из-под старой одежды он вытащил запыленный чехол для знамени. Как удачно, что Цонкель приобрел тогда этот чехол, подумал Боде.

Заперев на засов двери сарая, Боде вытащил чан, втиснул одеяло с зашитым знаменем в чехол, перевязал его и уложил снова в чан. Затем погрузил все на тележку и выехал со двора.

На пригорке за Гербштедтом дул резкий пронизывающий ветер. Тяжело дыша, Боде поставил тележку на меже своей пахотной полоски и надел синий холщовый фартук, в котором всегда выходил сеять. В поле не было ни души. Только вдали, в стороне Вельфесгольца, виднелись упряжки — пахали на помещичьем поле. Они ему не мешали. Насыпав удобрение в полу фартука, он зашагал по участку, разбрасывая аммиачную селитру. Вернувшись после первого захода, он еще раз внимательно осмотрел местность и взялся за лопату. Его руки работали как машина. Дерн он осторожно снял и положил в сторону. У самого межевого камня вырыл яму в метр глубиной и опустил в нее чан. Засыпал яму, утоптал землю и прикрыл сверху дерном. Пот лил с него градом.

Затем Боде пошел навстречу ветру, напевая и горстями разбрасывая остатки удобрения.