Криворожское знамя

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Мимо отвала породы шла длинная колонна советских военнопленных, направляясь в лагерь. Тех, кто не мог идти, товарищи несли на черенках лопат. Часовые следили, чтобы никто не ступал на поле и не выдергивал молодую картошку и свеклу.

Брозовский с Цонкелем стояли в сторонке. Выждав, когда часовые прошли, Брозовский бросил одному из пленных сверточек. Тот мгновенно спрятал его под рваной курткой и ответил благодарным взглядом.

— Стыдно, и ничем нельзя помочь, — сказал Брозовский. — Ну что толку от ломтика хлеба…

Цонкель пробормотал в ответ что-то невнятное. Они спускались с холма.

— Мне все преподнесли сегодня в чистом виде. Я даже не мечтал, что мне еще раз доведется работать на Мансфельдское акционерное общество. Итак, круг замкнулся: откуда я вышел, туда и пришел. — Большим пальцем Цонкель указал через плечо назад, на шахту.

Свою первую смену на отвале он отстоял. Приняли его на работу против воли Бартеля.

Брозовский слушал его, не перебивая. «Да, да, мой дорогой Мартин, — думал он, — тебе придется здорово переучиваться. В твоем возрасте это нелегко. Надеюсь, что теперь-то ты никуда не свернешь».

И все-таки Брозовский сомневался. Он часто встречался с Цонкелем. Тот брался за любое задание, но при этом, однако, высказывал несколько странные мысли о будущем. Например, он неправильно оценивал военное положение и соотношение сил внутри антигитлеровской коалиции. После того как американцы высадились в Северной Африке и сбросили Роммеля с его Африканским корпусом в Средиземное море, Цонкель сказал, что теперь судьба войны решена.

Когда Брозовский заметил ему, что у Гитлера на Восточном фронте стоят сто семьдесят пять дивизий, а в Африке лишь две или три, что судьба войны решается на Востоке и главную тяжесть ее несет Красная Армия, Цонкель согласился с ним. Однако он возразил, что англичане и американцы атаковали наиболее уязвимые фланги, а это опаснее.

Во время боев за Сталинград и после разгрома армии Паулюса его взгляды изменились. Он почувствовал мощь Советского Союза, проявившуюся в этом гигантском наступлении.

— Новую Германию можно построить только вместе с русскими, — сказал Цонкель. — Иначе это сделать невозможно. Высадка союзников в Сицилии — это лишь мелкий укол в сравнении с тем, что осуществляет Красная Армия. Жалкий намек на второй фронт.

Но вот вчера западные союзники высадились на французском побережье у Котентена. Брозовскому было интересно, что скажет на это Цонкель.

— Геббельс, понятно, разорется: «Мы сбросим их в воду! Мы их разгромим! Подождем, чтобы их заманить подальше…» Как думаешь, Мартин, чем это кончится?

— Пока еще сомневаюсь. Все-таки «Атлантический вал» — не шуточное дело. И потом, кто знает, может, у нацистов уже есть «чудо-оружие»…

— Это ты брось, с «чудо-оружием» или без него — судьба войны уже известна. Все было решено еще под Сталинградом. Мы говорим сейчас о большой политике. Американцы, судя по всему, хотят поспеть первыми.

— В Берлин?

— Вот именно.

— Знаешь, Отто, я очень долго боялся, что Советский Союз не выдержит. Так и быть, признаюсь тебе сегодня. Я всегда думал: хорошо, если бы правда оказалась на твоей стороне. Это было моим якорем спасения. Так оно и вышло. Но все, что произошло за это время… Фашисты совершали страшные зверства. Ведь они оставили за собой выжженную землю, и теперь я боюсь обратного: что будет, когда сюда придет русская армия? Представляешь себе, какова будет месть?

— А сам ты как себе представляешь это?

— Я…

Цонкель задумался.

— Н-да… Как я себе представляю месть?

— Независимо от того, кто придет сюда первым, — сказал Брозовский. — Ясно одно: нам надо быть едиными. Ошибки прошлого не должны повториться. И единственная гарантия этого — единая рабочая партия. Мы должны приложить все силы, чтобы создать ее уже сейчас.

— Вполне с тобой согласен. Хватит колошматить друг друга, этому больше не бывать. — Складывалось впечатление, что Цонкель искренне высказывает свои убеждения. Однако внезапно он сказал фразу, ошеломившую Брозовского:

— А не лучше было бы, если бы сначала Германию оккупировали западные страны? Ты представляешь, какая начнется бойня, если русские солдаты начнут мстить за все, что немцы причинили их стране, их семьям?

— Ну, и что ты предлагаешь? — сдержанно спросил Брозовский, хотя кипел от злости.

— Что предлагаю?.. Подождать. То, что было, ведь уже не повторится. Мы получили урок и дорого заплатили за него. Нам надо на первых порах вести гибкую линию, Отто. Таково мое мнение.

— А я думаю, что нам нужна очень твердая линия. — Брозовский произнес это так спокойно, что Цонкель посмотрел на него. — А расплаты не избежать. В программе нашей группы записано, что, когда пробьет час, мы немедленно должны захватить все ключевые позиции. По возможности, до того, как произойдет оккупация, и независимо от того, кто сюда войдет. И дело здесь не в гибкости, дело в том, что мы должны действовать, а не выжидать. Нам предстоит очень много наверстывать.

— Но чьими руками, кто у нас остался?

— Рабочий класс!

— А в каком он состоянии? Нацисты потянули рабочих за собой, как стадо баранов. И сделали их соучастниками своих преступлений. В результате каждый теперь боится.

— А с кем же ты мечтал осуществлять свою программу?

— С такими людьми нельзя построить ничего нового. Они испорчены.

— Слушай, Мартин, рабочие — они здесь, никуда не делись, народ существует. Временно классовое сознание, может быть, затемнено, но рабочие — живы. Не знаю, выживем ли мы… но рабочий класс будет жить всегда. Правда, фашисты хотят всех потащить за собой в пропасть, это ты верно сказал — хотят всех сделать соучастниками. Трудно предвидеть, насколько это им удастся. Но бесспорно одно: новая, наша Германия будет построена нашими силами, теми людьми, которые здесь живут.

Дальше они шли молча, погруженные в свои мысли, и расстались, не подав друг другу руки.

Подойдя к дому, Брозовский встретил жену, несшую за плечами корзину с кормом для кроликов, и помог ей снять груз.

По односложным ответам мужа Минна заметила, что он в плохом настроении. «Какая муха его укусила?» — подумала она.

Когда Брозовский поведал ей о своем разговоре с Цонкелем, она сказала:

— Просто не верится. Это что же, американцы нас будут спасать? Не своими ли «ковровыми» бомбежками? Нет, пожалуй, с ним надо быть осторожным; неужели он так ничего и не понял?

— Кое-что понял. Но он колеблется, как и прежде. У него одновременно надежда и страх, сомнения и слепота, понимание трагедии и боязнь ответственности. Но как можно опасаться возмездия, когда нацисты только еще готовятся окончательно рассчитаться с нами? Мы должны быть очень бдительными и сейчас и потом. А вправлять мозги Цонкелю — дело тяжелое.

Брозовский вытер пот со лба. «Да, сейчас очень, очень нелегко, — подумал он. — Но и потом будет не легче».

— На кого же можно положиться? Вроде бы кое-что он понял. Работает с нами, делает все, не трус… Может, фантазирует?

— Очевидно, хочет начать с того, чем кончил в тридцать третьем.

— Неужели он способен на такое безумие?

— И да и нет… Но это не меняет дела, мы пойдем своей дорогой. Люди нас поймут. Мы должны завоевать их доверие.

Минна подбросила кроликам зелени.

— Это зависит от каждого из нас. Надо работать еще больше.

Брозовский молча кивнул.