Криворожское знамя

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Брозовскому так и не удалось узнать, почему именно в Гюбице, маленьком шахтерском поселке, возник слух о том, что некоторые социал-демократы — члены производственных советов и профсоюзные чиновники — решили провести сепаратные переговоры с дирекцией.

Однако это была правда.

Молодой парень, ввалившийся утром с этой вестью на заседание гербштедтского забастовочного комитета, ничего не мог объяснить толком. Он примчался на велосипеде, гнал изо всех сил и теперь, взмокший, стоял у дверного косяка, вытирая лоб носовым платком.

— Функционеров СДПГ пригласили сегодня в Хельбру на закрытое заседание. Меня послали наши, из Гюбица, предупредить вас. Готовится измена, слышите?!

Парень рассердился, когда Боде, недоверчиво покачав головой, сказал:

— Наверняка ложные слухи. Не пойдут они на это, рабочие выгонят их в шею. Да и я бы знал, если бы что-нибудь такое было.

— Они знают, кого приглашать. Тебя-то уж не позовут.

Переубедить Боде было невозможно. Брозовский попытался связаться с Рюдигером по телефону. Не удалось. Он решил было послать к нему курьера, но тут появился Пауль Дитрих и рассеял все сомнения.

— Они устраивают тайное совещание. В узком кругу.

Пауль прибыл из Гетштедта с новостями. Он отвел Брозовского в сторону и стал с ним шептаться.

Боде все еще недоумевал. Рядовые социал-демократы решительно выступали за продолжение забастовки, не давая никакого повода идти на поклон к дирекции. Так кто же дал им право?

Через полчаса пришел Вольфрум. Он был хмур, глаза его мрачно сверкали. Коротко он рассказал Боде о том, что случилось. Вместе с Брозовским они решили тотчас отправиться в Хельбру и вышли на улицу.

В эту пятницу полиция опять напала на массовые забастовочные пикеты, которые в полном составе вновь заняли свои посты. Возле предприятий произошли жестокие стычки.

Краль действовал сразу по двум линиям. Еще до того, как было опубликовано принятое в Берлине утром решение третейского суда, до того, как руководство профсоюзов передало его по телеграфу своим доверенным на рассмотрение — принять или отклонить, — он договорился с командованием полицейских частей о немедленных решительных действиях. Он надеялся оказать этим поддержку профсоюзному руководству и сломить сопротивление доверенных представителей.

Прокуренный зал пивной в Хельбре, где проходило собрание, гудел. Совещались уже несколько часов, но так и не пришли к единому решению. На улице тоже шумели: несмотря на все предосторожности сюда просочилось то, о чем говорили за закрытыми дверьми. Риферт возмущался, он заявил, что профсоюзная дисциплина разваливается, что преждевременная информация о переговорах означает грубое нарушение взаимного доверия.

— Никто его и не нарушает, — возразил Риферту какой-то горняк. — Напротив, бастующие доверяют профсоюзу и надеются, что их не обманут.

Рюдигер, Брозовский и еще два представителя центрального забастовочного комитета попытались пройти на собрание, но Риферт с насмешкой отказал им:

— С вами нам говорить не о чем… А ты, — обратился он к Брозовскому, — даже не член профсоюза.

По этому поводу в зале и на улице снова поднялся шум.

Усиленный отряд полиции по требованию Риферта перекрыл улицу, оттеснив шахтеров и металлистов в соседние переулки. Это вызвало взрыв негодования.

— По чьему приказу мы, собственно, здесь торчим? — спросил старый профсоюзный кассир из Гетштедта. — Шахтеры платят членские взносы союзу или кто другой? Кому даны полномочия вызывать полицию?

Ни Риферт, ни Лаубе, ни руководители организаций не смогли добиться своего даже на этом совещании, где были специально отобранные члены производственных советов и доверенные лица.

Тогда они решили больше никому не давать слова, кроме председателя. Его речь текла монотонно, усыпляя слушателей. Чтобы выиграть время, Риферт то и дело подстегивал оратора, побуждая его приводить цифровые материалы и обрисовывать положение в самых мрачных тонах.

Апатия овладела большинством собравшихся. Все сидели, ссутулившись, опустив головы, и почти не слушали.

Уже второй раз стали объяснять решение третейского суда. Но как только Риферт предложил проголосовать за него, все сразу насторожились.

В зале, словно из-под земли, вдруг вырос Вольфрум. Не имея пропусков, они с Боде пробрались в здание через уборную.

— Во имя чего мы бастовали? — громко спросил Вольфрум. — За сохранение или за уменьшение нашего заработка? Или, может быть, за полицию, которая там, на улице, избивает наших товарищей?

— Иди ты со своей болтовней куда-нибудь подальше, — крикнул ему Риферт. — У нас нет времени ее слушать.

Поднялся такой шум, что нельзя было расслышать ни слова. В зале задвигали стульями, несколько человек поднялись с мест. За столом президиума начали перешептываться.

— Давай закроем собрание, — буркнул председатель побледневшему Лаубе, который напряженно вслушивался в гул голосов, — это же коммунистические подстрекатели.

Лаубе втянул голову в плечи. Он был удивлен, обнаружив Боде рядом с Вольфрумом. «Ведь их никто не приглашал, — подумал вдруг он, — как же они сюда попали?»

Слово опять взял Риферт. Никто его не слушал. Не успел Лаубе решить, что же дальше делать, как председатель шепнул ему:

— Надо голосовать!

«Нельзя, — подумал Лаубе, — решение не пройдет, большинство будет против».

— Приступаем к голосованию! — Председатель отчаянно звонил колокольчиком и охрипшим голосом призывал соблюдать тишину.

— Мы против! Мы против! — раздались выкрики.

— Кто за совместное решение дирекции и представителей профсоюзов, прошу… — Конец фразы потонул в общем гуле.

Некоторые подняли руки. Другие оглядывались вокруг, смотрели на соседей и, подняв было руки, снова опускали их, что-то спрашивали и нерешительно опять поднимали.

— Большинство! — Риферт даже побагровел, ведя подсчет голосов.

Услышав смех Лаубе, Риферт вздрогнул и умолк. Поднятыми оказалось не более десятка рук.

— Не прошло! — крикнул Вольфрум.

Зал одобрительно загудел.

Обливаясь потом, председатель наклонился к Риферту:

— Выступи еще раз. Потом Лаубе что-нибудь скажет. Голосование недействительно.

Рассвирепев, Риферт зычно крикнул в зал:

— Ваше поведение неслыханно! Положение слишком серьезное…

— Вот именно!

— Товарищи, не поддавайтесь минутной вспышке раздражения, — крикнул председатель, — она может привести вас к неправильным выводам. Голосование надо повторить. Были допущены ошибки…

— Скажи какие, — перебил его сердитый голос из зала.

— Ошибки, которые основаны на… — Председатель тщетно подыскивал причину.

— Наша единственная ошибка — это вы! — крикнул Вольфрум, выходя вперед.

Лаубе что-то зашептал председателю союза. Тот, не дослушав, рванулся с места и распахнул дверь в помещение за сценой. Из-за кулис показались полицейские мундиры.

В мгновенно наступившей тишине раздался его голос:

— Мы приняли меры предосторожности. Коллеги, которые нарушают наш устав, ставят себя тем самым вне профсоюза. Сюда пробрались люди, не имеющие права голоса, к тому же их никто не приглашал. Вольфрум — член коммунистического комитета действия, он выступает против решений союза…

— То есть как пробрались? — перебил его кто-то. — Он вошел через дверь так же, как и ты.

— Вовсе нет. Его не приглашали.

— Что же он, в трубу пролез?

— Выведите этого человека из зала, — обратился председатель к полицейским, не отвечая на реплики.

Несколько полицейских спрыгнули со сцены и направились к Вольфруму, который как вкопанный продолжал стоять на месте. Он даже не нашел в себе сил хотя бы каким-либо жестом выразить охватившее его чувство брезгливости и безвольно последовал за полицейскими. Кованые сапоги громыхали в зловещей тишине. Вольфрум почувствовал, что в его душе порвалась последняя связь, соединявшая его с партией социал-демократов. «Тридцать шесть лет, — подумал он. — И все впустую…» Стоявшие возле дверей видели, что у него на глазах выступили слезы.

Собрание разбушевалось.

— А ну вас к черту! — Во втором ряду кто-то опрокинул стул и ушел вслед за Вольфрумом.

— Продолжаем совещание! Мы не потерпим, чтобы… — Риферт затряс колокольчиком, стараясь заглушить шум.

На сцене нерешительно топтались полицейские. Ситуация была для них непривычной. Еще десять — пятнадцать человек двинулись вслед за Вольфрумом. Где-то в задних рядах упал стул. Боде с рукой на перевязи шагнул навстречу уходящим.

— Останьтесь, не уходите! Они нас всех продадут…

— Бесполезно.

Сорвав с шеи повязку, Боде стал ее топтать, а забинтованную руку предостерегающе поднял вверх. Затем он вышел из зала. Председатель проводил его насмешливым взглядом.

В зал протиснулся Барт, тащивший несколько толстых пакетов. В наступившей тишине было только слышно его учащенное дыхание. У стола президиума он удивленно оглянулся.

— Товарищи, я принес материалы.

Председатель движением руки остановил его и многозначительно переглянулся с Рифертом. Стоявшие на сцене полицейские скрылись за кулисами. Риферт снова начал говорить, но его мало кто слушал.

Люди в зале разделились на группы и вполголоса переговаривались, советуясь, что же делать. Над ними журчала убаюкивающая болтовня Риферта.

В результате почти двухмесячной стачки оказалось, что полная победа недостижима. Есть опасения, что забастовочный фронт раскалывается. Принятое в итоге переговоров дирекции с представителями профсоюзов решение о снижении заработка на девять с половиной процентов следует рассматривать при сложившихся обстоятельствах как приемлемое, и это самое большее, на что можно рассчитывать в условиях существующего экономического кризиса.

В который уже раз это повторяли сегодня Риферт, председатель и Лаубе.

— Во время кризиса нельзя бастовать. Миллионы безработных готовы в любую минуту занять ваши места. Они нанесут нам удар в спину…

— Где ж они ударят? — робко спросил кто-то из переднего ряда. — Привезли только чужих наймитов. Наши безработные заодно с пикетами.

Председатель снова сменил Риферта в «операции по массажу мозгов», как он про себя называл свои речи. Он обрушился на автора реплики, словно тот был заклятым врагом профсоюзов. Затем подошла очередь Лаубе, Он выступил с неохотой. Для него забастовка окончилась. Он сказал об этом прямо, как о свершившемся факте.

— Хватит! Дальше бастовать невозможно! Надо кончать, и быстрее, это затея безнадежная…

Короткие, отрывистые фразы обрушивались на зал, словно колючие струи холодного душа.

После Лаубе еще раз говорил Риферт, он угрожал, манил и обнадеживал. С заключительным словом выступил председатель:

— Должен сообщить, что в случае отклонения совместного решения дирекции и наших делегатов правление союза не будет больше выплачивать забастовочного пособия. Подписание документа в Берлине обязывает и нас. Мы не можем допустить, чтобы забастовка, утратившая смысл, опустошила наши кассы. Те, кто будет продолжать борьбу, нанесут профсоюзу предательский удар… Такая забастовка будет считаться стихийной, и мы ее не признаем!

В зале послышались выкрики:

— Ничего, переживем!

— Подлая измена!

— Уж я-то не стану марать руки!

— Здорово сработался Риферт с генеральным директором!

— Кто это сказал? — взвизгнул Риферт. — Не хватало еще слушать здесь коммунистические фразочки!

— Я.

Во втором ряду поднялся плотный коренастый человек. Его красновато-бурые руки сжались в кулаки. Такие руки бывают только у горновых.

— Я плачу взносы с девятьсот шестого года. Никогда не лез в ваши партийные споры, оставался в стороне. Моей партией был профсоюз. Тут я ошибся. Но то, что я рекомендовал в союз тебя, Риферт, за это мне сейчас стыдно.

Последние слова литейщик произнес так тихо, что их еле расслышали сидевшие рядом. Он рванул ворот своей куртки, будто ему не хватало воздуха, и направился к выходу.

Все сидели молчаливые и угрюмые, лица горели от стыда. Еще один поднялся со стула и пошел вслед за старым доменщиком.

— Дальше уже некуда! — крикнул он у дверей.

При голосовании решил перевес в один-единственный голос. Это был голос Барта.

С таким видом, будто вся дискуссия его не касается, Барт вскрыл принесенные им пакеты и разложил их содержимое кучками. Риферт начал распределять желтые пакеты и листовки.

— Гетштедт, получайте!

— Эйслебен!

— Гербштедт!

В листовках и плакатах, заказанных еще утром, до начала собрания, объявлялось о том, что забастовка прекращается и что все приступают к работе на новых условиях с понедельника, двадцать шестого июля тысяча девятьсот тридцатого года.

Среди профсоюзных уполномоченных нашлось всего лишь восемь человек, изъявивших желание расклеить листовки, и среди них — Барт и Лаубе.

Хмурые и усталые, словно отработав полторы смены, участники собрания покидали зал.

К концу дня Риферт поручил эйслебенскому рекламному бюро расклеить плакаты под охраной полиции.