Криворожское знамя

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Пасторша устроилась в качалке в кабинете мужа. В комнате было тепло и уютно. Пастор сидел за письменным столом, склонив над бумагами увенчанную серебристой сединой голову. Воскресная проповедь не ладилась. Надо с чего-то начать, вот он и позвал жену. Наверняка расскажет что-нибудь.

Она начала с упреков в том, что он недостаточно поддерживает ее деятельность в Женском союзе. Ее попытки спасти союз от развала потерпели неудачу, потому что его членов, вопреки давним традициям, вовлекают в суету текущей политики. Старушки испугались и теперь предпочитают сидеть дома. Недавно жена штейгера Бартеля чуть не заткнула ей рот, когда она высказалась против того, чтобы вместе с Обществом королевы Луизы принять участие в манифестации во время слета членов «Стального шлема» в Зальцмюнде. Как она предвидела, так и случилось. Старушки были не в состоянии идти так далеко и теперь не являются даже в часы назидательных бесед. От них потребовали слишком многого.

Пастору было неприятно, что из-за некоторых женщин, лезущих в политику, он оказался вовлеченным в политические дела города. Он знал, какие мотивы были у многих из этих женщин. До него дошли слухи о некоторых скандальных происшествиях. А в прошлом году во время выборов в рейхстаг он позволил уговорить себя и с церковной кафедры агитировал за немецких националистов. Они всегда были его партией, он примыкал к консерваторам еще до войны. В кругах националистов его проповедь встретили с восторгом. Но она была глупостью. Не надо было поддаваться уговорам старого барона фон Веделя:

— Надеюсь, у вас хватит гражданского мужества, пастор. Надо избавить народ от этих новомодных партий! Народу нужна монархия, нужен кайзер. И прежде всего нам, старикам. Без его величества нам не обойтись.

Результатом было то, что коммунисты приобрели сто шестьдесят новых голосов, а четверо верующих заявили о своем выходе из церковной общины, дескать, потому, что пастор использовал церковь для вербовки голосов за партию националистов и для нажима на прихожан. Его проповедь, мол, помогает Мансфельдскому акционерному обществу снижать расценки. И вообще церковь держит сторону угнетателей. Но бог свидетель, таких намерений у него не было!..

Занятый своими мыслями, он переспросил:

— Ты вот говоришь, будто жена штейгера Бартеля склонила на свою сторону супругу директора школы? Как раз наоборот, дорогая Лина. Жена Бартеля слишком проста для этого.

Он зябко потер сухонькие, в синих прожилках руки и тоскливо уставился в окно. Апрельские тучи застилали небо. Да, его паства таяла. Прежде, бывало, члены Женского союза и их семьи составляли основной костяк слушателей его проповедей; они и теперь посещали церковь, но только в те дни, когда националистические организации, вроде «Стального шлема», Союза фронтовиков или Общества королевы Луизы, устраивали в церкви свои собрания. И от него ждали недвусмысленной поддержки. Но доброе дело нации и без того благословлено богом, поэтому он считал, что ни к чему лишний раз взывать к небесам.

Все это было ему не по нутру. Он всерьез поссорился с женой, когда она, по наущению супруги Бартеля, рассказала ему, что Брозовский получил письмо из России. Где же порядочность и тайна переписки, если каждый без стыда посвящает первого встречного в чужие дела? И для чего почтовые служащие все вынюхивают? Разве подобные булавочные уколы помешали горнякам подать тысячи голосов за то, чтобы Фридрих Рюдигер из Гетштедта поехал к большевикам? Как раз наоборот.

«В этом наверняка что-то есть, — подумал он. — Фридриха я когда-то сам конфирмовал, смышленый был паренек…

И что только сделалось с людьми? Теперь эти сумасшедшие бабы развалят еще и Женский союз. Нечистый их побери! Все враждуют между собой. В партиях раскол, в общине раскол, в школе скандал. Ох, этот директор Зенгпиль…»

Пастор негромко забарабанил пальцами по столу. Он знал, что в Женском союзе всем заправляет директорша, а жена Бартеля только вывеска. За ними наверняка стоит сам директор, он ведь теперь заигрывает с новоявленными вояками, с нацистами. Только еще не решается заявить об этом открыто, потому что боится потерять место.

«Но долго шила в мешке не утаишь, — продолжал размышлять пастор. — А господин фон Альвенслебен? Сидит в захиревшем имении предков и продает правительственные дотации. С тех пор как он с оравой наемных хулиганов держит в страхе всю округу, Зенгпиль и его жена обходят церковь стороной. Очевидно, решили исповедовать свой собственный культ. И такое идолопоклонство называют «истинной верой».

Пастор сокрушенно покачал седой головой. Даже старый Ведель назвал фон Альвенслебена проходимцем. А ведь он всегда оправдывал любого бездельника, если только тот принадлежит к их кругу.

— Ходит много всяких сплетен, — после долгой паузы сказала пасторша. — Говорят, будто в Обществе Луизы возникла тайная секция. Сперва они разваливают Женский союз, потом ссорятся между собой и обманывают друг друга. Женщины уже и не знают, куда податься.

— Некоторые знают. В этом деле замешан господин фон Альвенслебен. Помимо штурмовиков ему нужна еще и подходящая женская организация. Супруги Зенгпиль вербуют ему приверженцев в Гербштедте.

Пасторша вздохнула.

— Даже такие порядочные женщины, как фрау Бинерт, и те начинают колебаться. Старый член Общества Луизы, она пожаловалась мне вчера, что ее дочь, жена горного инженера — ты ведь венчал их, — вступила в эту организацию. Муж ее стал штейгером. И вот он требует, чтобы теща тоже перешла туда.

Покашляв, пастор склонился над проповедью и вслух прочитал только что выписанную цитату из шестьдесят четвертого псалма: «Боже, услышь мой жалобный голос, защити мою жизнь от жестокого врага. Укрой меня от сборища медведей, от кучи лиходеев, которые точат свой язык, подобно мечу, и ранят словами, как отравленными стрелами…»

В доме на Гетштедтской улице разговор был более бурным, Бинерты любили крепкие выражения.

— А ты что? Детей бы постыдился! Срам! Тридцать пять лет все елозишь по шахте на коленях. Ничего-то ты не достиг, был дурак, дураком и остался. И дернуло же меня за тебя замуж выйти…

Жена Бинерта была статная женщина. Годы не оставили заметного следа на ее свежем гладком лице. Да и походка у нее была как у тридцатипятилетней. Бинерт рядом с ней выглядел стариком. Он сидел, съежившись, возле печки и совал скрученную полоску бумаги в огонь, чтобы прикурить.

Его дочь вертелась перед зеркалом. На деревянном подзеркальнике разместилась целая коллекция белых слоников. При словах матери молодая женщина и бровью не повела, словно ничего особенного не произошло, только заметила:

— Курт сказал, что, если он вступит в отряд штурмовиков, у него будет больше перспектив. Его шеф тоже за Гитлера, теперь все за Гитлера.

— Гитлер или кто другой — не все ли равно. Кто хочет выдвинуться, должен держать нос по ветру. Твой отец никогда не умел зарабатывать деньги. Разве не мог в молодости выучиться на горного инженера? Уж сколько я его пилила! Но из пустой бочки воды не начерпаешь.

Ольга Бинерт выразительно постучала пальцем по лбу. При этом рукава тонкой вискозной блузки чуть не лопнули на ее полных руках.

— Курт сказал, что если он примкнет сейчас, то через два года может рассчитывать на повышение. Он все еще продолжает учиться, и даже вечерами читает книги.

Дочь была грудастая, крепкая, широкобедрая, как мать. Уже целый час она примеряла перед зеркалом новую весеннюю шляпку и то гладко зачесывала волосы на уши, то взбивала челку надо лбом, то вновь ее расчесывала и снова надевала шляпку.

— Под лежачий камень вода не потечет. Мир принадлежит тому, кто умеет добиваться. А не тому, кто только треплет языком, как твой отец. Чего только я не выклянчила у штейгера Бартеля за эти годы, все было уже на мази. «Ладно, посмотрю, что можно будет сделать, замолвлю за него словечко…» И как сказал, так и сделал. Но твой отец не пожелал и пальцем шевельнуть. Вместо того чтобы быть на виду, отсиживается за печкой.

У жены Бинерта вошло в привычку с любой темы переходить на упреки мужу.

— Курт сказал, что с пианино мы еще год подождем. А ты как думаешь? Но стена выглядит слишком голой.

— Если бы у тебя был порядочный отец, тебе не пришлось бы ждать. Я не знала, куда глаза девать от стыда из-за твоего приданого, его родители-то не поскупились. Но я сделала все, что могла, ты это знаешь. А что еще сказал Курт? — Она поправила шляпку на голове дочери.

— Курт в таких вопросах очень сдержан. — Молодая женщина капризно надула губы. — Сказал только, что хорошее место для пианино у нас есть. И было бы очень приятно, если бы в доме звучала музыка…

— Сперва научись. Курт не играет, а ты и вовсе понятия не имеешь. Мне надо сперва расплатиться за чехол на перину. Твой отец опять проморгал — его заткнули в такую бригаду, где ни черта не заработаешь. Этак мы никогда ничего не сможем приобрести…

— Курт сказал, что простыни грубые. Зато бордюр ему очень нравится. А пианино в квартире и в самом деле недостает. Уж чересчур пусто…

— Сперва купите ковер. Расход не столь уже велик, а ковер вам нужен. Шляпа тебе и правда идет…

— Курт сказал, будь у нас деньги… Он колеблется и не знает, стоит ли опять покупать билеты Прусской лотереи, или лучше сэкономить эти три марки в месяц. Квартирная плата уж очень высока…

— Вот и сидим на мели. Всю жизнь из кожи вон лезли и копили несчастные гроши, а теперь и дети вынуждены считать каждую марку. Разве это жизнь, с таким-то мужем…

Видно было, что Бинертша вот-вот пустит слезу. Бинерт достал из кармана свою неизменную трубку и принялся искать кисет с табаком. Бумажка в его руке давно догорела, обуглившийся остаток скручивался.

— Только и знаешь, что куришь, куришь и куришь без конца. Как будто все, что здесь говорилось, тебя совершенно не касается. Ладно, прокуривай деньги. Черт с вами со всеми! Пожелтеют гардины — сами будете стирать!

Она разошлась не на шутку. Недотепа у печки действовал на нее, как красная тряпка на быка.

— Курт обещал бросить курить. Я ему велела. Так мы сэкономим одну марку восемьдесят пфеннигов в неделю.

— Вот и с меня тоже хватит. На табаке можно сэкономить уйму денег. — Ольга давно уже обдумывала этот шаг. Дочка вовремя напомнила о нем. Но прежде чем она успела развить эту тему, в разговор вмешалась младшая дочь, Линда, сидевшая за уроками:

— Брозовские тоже пойдут на площадь в воскресенье, там будет выступать господин Рюдигер. — Линда захлопнула тетради.

— Что, что? Откуда ты это взяла, доченька? Кто тебе сказал? А почему господин Рюдигер будет выступать?

— Вальтер Брозовский хвастал в школе новым знаменем. Будто оно сплошь из золота и бархата. Учитель Петерс тоже хочет взглянуть на него. На площади будет праздник.

— Знамя, праздник? Мне надо сейчас же сбегать к жене штейгера Бартеля. Сейчас же! Да знают ли вообще Бартели? Ты что-нибудь слышал, Эдуард? Боже, и это мой муж! Сидит как истукан. Наверное, все уже в курсе, а от него никогда ничего не узнаешь. Говоришь — в воскресенье, Линда?

— Вальтер Брозовский говорил, что будут участвовать красные фронтовики, некоторые приедут издалека. Сто тысяч человек должны собраться. — Девочка бойко перебросила косички через плечо. — Я показала ему язык!

— Не смей с ним разговаривать, они нам не ровня, слышишь? Эдуард, ты слышал, этот сброд опять собирается заварить кашу. Надо сейчас же бежать. Интересно, фрау Зенгпиль уже в курсе? Я пошла к жене Бартеля. В какой он смене, Эдуард?

— И что ты волнуешься? Еще вчера на шахте раздавали листовки. Будут передавать знамя из России, — еле слышно промямлил он сенсационную новость.

Ольга яростно накинулась на него:

— Ну и муж, нечего сказать! Полдня здесь проторчал и хоть бы слово молвил. Все приходится вытаскивать из него клещами, обо всем узнаешь последней. Тупица проклятый! Если бы не дети, я бы знала, что делать…

— Курт сказал, что скоро коммунистам дадут по рукам. — Старшая дочь как будто пропустила перебранку мимо ушей. С тупым равнодушием она лишь пересказывала то, что слышала от мужа.

— И подумать только, что через несколько домов от нас живут самые зловредные из них. А теперь еще и учитель к ним зачастил. Недавно на женском вечере вахмистр сказал, что долго такого терпеть не намерен.

Бинерт поднял глаза. Зачем вахмистр пожаловал на женский вечер? Это что-то новое. Жена не заметила, что теперь он стал внимательно слушать, и все больше горячилась:

— Да, да, учитель Петерс руководит хором детей коммунистов. Хорош учитель, нечего сказать, великолепно будут воспитаны наши дети. По Линде видно, бедное дитя… — Она осеклась и прикрыла рот рукой. — А ведь ты каждый день ходишь вместе с Брозовским на работу и ничего не замечаешь.

Ольга наскоро причесалась и собралась уходить.

— Я только на минутку… Обед варится в печке, картошка, наверное, скоро будет готова. Добавь еще чечевицу и поджарь сало. Мяса сегодня нет, на каждый день не напасешься. Уксус в кухонном шкафу, слышишь, Эдуард?

— Могла бы и сама пожрать приготовить. — Бинерт сердито выколотил трубку в топку.

Ольга изумленно обернулась.

— Что ты сказал? Ишь ты! Пальцем пошевелить не хочешь, даже когда мне некогда. День-деньской надрываешься, стараешься создать уют, чистишь, гладишь. А попросишь его о чем-нибудь, так сразу начинает скандалить. Соседи нас хоть подожги — тебе все равно. Без меня бы все давно прахом пошло. Но мне пора к Бартелям.

К Бартелям она бегала во всех случаях жизни. Бинерт к этому уже привык. Когда три года назад она лежала в больнице с какой-то женской болезнью и штейгер живо интересовался состоянием ее здоровья, он спокойно отвечал на его вопросы. Если бы не сплетни, распускаемые тощей женой Бартеля, он ни за что не смекнул бы, что к чему. И только когда напарник прямо спросил его, почем нынче кукушкины яйца, Бинерт смутился. У Бартелей был потом большой скандал.

Довольно с него этой беготни.

— Никуда ты не пойдешь. Готовь обед, — сказал он и еще раз выбил трубку о стенку топки.

Его жена так и застыла на месте, не успев сунуть руку в рукав клетчатого плаща.

— Неужели ты сам не сумеешь? Я же тебе объяснила, что горшок с салом…

— Никуда не пойдешь!

Что-то в его голосе заставило ее насторожиться. Так он разговаривал с ней в тот памятный праздник Союза фронтовиков, когда она во время танцев два раза подряд выбрала кавалером штейгера.

— Не пойду? Тебе, конечно, все равно, что творится на свете. Держишь меня на привязи. А хлев вычищен? Козе свежая солома дана? Петля на дверце кроличьей клетки прибита, как я велела? Только и знаешь сидеть за печкой. А кто ее истопил? Я, я, все я!

— Курт сказал, что, если мне будет некогда, он…

— Да заткнись ты наконец со своим Куртом, дурища чертова! — вдруг заорал Бинерт в приступе ярости. И, обернувшись к Ольге, добавил: — Прекрати эту беготню! У Бартеля своя жена есть!

Дети обмерли. Они привыкли к тому, что отец молча сносил все упреки матери; теперь они не на шутку перепугались. Ольга тоже онемела было от неожиданности, но быстро нашлась и завопила:

— Такое, и при детях! Балда! Да как ты вообще смеешь разевать рот? Ничего у тебя нет, ничего ты не умеешь, ни на что ты не годен!

Она сорвала с вешалки его зимнюю куртку и швырнула ее в лицо мужу.

— Хочешь доказать, что ты мужчина? Уже десять лет, как перестал им быть. Ты пуст, как барабан! Выхолощенный козел, рассохшаяся бочка — вот ты кто!

Не считаясь с присутствием детей, она ругала Бинерта самыми последними словами и наступала на него с кочергой в руках.

Приступ ярости, охвативший Бинерта, улегся так же быстро, как и вспыхнул. Он вышел, не проронив ни слова, и долго стоял, прислонясь к стене хлева, рядом со свиным закутком.

Бинертша побушевала еще некоторое время, потом ни с того ни с сего обозвала дочерей неблагодарными тварями, отшлепала тетрадью Линду по щекам и выбежала на улицу.

Брозовский как раз украшал окна своего дома гирляндами из еловых веток. Минна поддерживала лестницу, на которой он стоял.

Как фурия, промчалась Ольга Бинерт мимо, не поздоровавшись и нарочно наступив на еловые ветки, что лежали рядом с лестницей.

— Ты что, слепая, что ли? — упрекнула ее Минна. — Ведь можно и обойти.

А Ольге только того и надо было. Она сразу взвилась.

— Не топтать, а содрать все это дерьмо надо к чертям собачьим! С такими соседями, как вы, сраму не оберешься. И не думайте, будто это вам сойдет с рук. Вам еще все припомнят! — визгливо кричала она.

— Что ты, Ольга… — Минна совершенно растерялась.

— Не хочу иметь с вами ничего общего! Еще узнаете, почем фунт лиха. Привезти в Гербштедт знамя из России, ха-ха-ха! Да вы, вы…

Брозовский стоял на лестнице с гирляндой через плечо, зажав в губах несколько гвоздей. Он даже рассмеяться не мог. Рехнулась она, что ли?

Громкие крики привлекли внимание соседей. Из окон больницы на другой стороне улицы выглянули больные.

— Что эта коза разблеялась? — спросил одни.

— Козел понадобился! — сказал со смехом другой.

И Бинертша, продолжая ругаться, пустилась вниз по улице.

Келльнер топтался в дверях своего дома и сердито качал головой.

— Ну, что тут скажешь? Уж сколько раз я говорил старому идиоту, Эдуарду: взяв эту бабу, ты себе жернов на шею повесил. Вечно у нее язык чешется, да и кое-что еще…