Криворожское знамя

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Через небольшие окна в комнату доносился смех детей. Склон горы сверкал свежей зеленью, майский день улыбался людям.

Брозовский в задумчивости сидел за столом, под глазами у него были темные круги. Лишь рано утром возвратились они с Рюдигером из Эйслебена. Рюдигер тотчас же отправился на шахту, надо было успеть еще до начала первой смены известить людей о том, какой удар готовился им в Горнопромышленном управлении.

Брозовский услышал радостный визг детей и срывающийся петушиный голос Вальтера:

— Прозевал, прозевал! Будешь водить еще раз. Быстрее, а то полиция смажет тебе пятки!

«Хорошо, что хоть дети пока не знают никаких забот», — думал Брозовский, ероша свои поредевшие волосы. Товарищи в Эйслебене предупредили, что предстоят тяжелые бои. Брюнинг все туже затягивает петлю на шее народа, а Мюллер, нацист Фрик и шеф полиции Карл Зеверинг помогают ему по мере сил. Но больше всех старается Карл Зеверинг; после того как у него отобрали портфель министра внутренних дел всегерманского правительства, он снова лезет в министры полиции — теперь уже Пруссии.

Косые лучи падали в комнату, высвечивая причудливые узоры на темном сосновом шкафу. Первый день безработицы близился к обеду.

Минна Брозовская завела в доме новое правило: теперь комнатой пользовались не только в праздники. Зачем им вечно тесниться на кухне? Ее мужчины, как она называла сыновей и отца, с трудом привыкали к этому новшеству. Входить сюда после огорода или хлева в заляпанных глиной башмаках не разрешалось. За этим она следила строго. Только ее второй сын, который уже давно жил в Лейпциге и изредка навещал родителей, легко привык к новому распорядку.

Взгляд Брозовского упал на знамя. С тех пор как знамя находилось в доме, оно стояло в углублении между шкафом и печной трубой. Оно, собственно, и было причиной нововведений в доме Брозовских. Перевязанный шпагатом черный плотный клеенчатый чехол предохранял его от пыли. Для защиты от моли в чехле лежали пакетики с нафталином. Никому не разрешалось трогать знамя или переставлять его, никому нельзя было брать его в руки без разрешения Минны Брозовской. Клятва мужа значила для нее больше, чем даже для него самого. После вручения знамя только два раза побывало на демонстрации: прошлый год на майские праздники и нынче — первого мая тысяча девятьсот тридцатого года. В прошлом году колонну возглавлял еще Союз красных фронтовиков; с тех пор как социал-демократ Зеверинг запретил этот союз, знамя охранял отряд Пролетарской самозащиты.

Знамя стало неотъемлемой принадлежностью дома Брозовских, и его место было, само собой разумеется, в «гостиной», оно пользовалось особым почетом, и без него дом Брозовских был немыслим. А если знамя нужно было нести на демонстрацию, его неизменно сопровождали оба Брозовских. Таков порядок, было сказано и Юле Гаммеру, который считался чуть ли не членом семьи, когда он хотел прихватить знамя с собой в Эйслебен на профсоюзный праздник, в то время как Отто был в трехдневной отлучке на курсах революционных профсоюзов в Галле. Юле возразил, что знамя не частная собственность и что он поставит этот вопрос перед партийным руководством, но Минна была непреклонна, и ему пришлось уйти не солоно хлебавши. Однажды досталось и Вальтеру, когда он, вопреки запрету матери, захотел похвастать перед школьными товарищами. Мать застала его как раз в тот момент, когда он разворачивал полотнище знамени перед восхищенными мальчишками. Подзатыльники, полученные им тогда, он помнит и по сей день.

Брозовский недовольно отодвинул лежавшие перед ним бумаги, потом снова придвинул их, покусал кончик ручки и вновь отодвинул бумаги в сторону. Жена его возилась у печки. Накрахмаленный передник ее шуршал при малейшем движении. Она возобновила давно прерванный разговор:

— Разве ты ожидал от него чего-нибудь иного? Я ведь разъяснила тебе вчера утром все до самых мельчайших подробностей, пойми же ты наконец. Иной раз ты меня удивляешь. У Бинерта никогда не было собственного мнения. А раз он стал нацистом, то и подавно быть не может, там надо только подчиняться. Все это дело рук его ученого зятя и милой женушки. Я ведь тебе уже говорила. А твое увольнение? Разве оно для тебя неожиданность? Теперь они небось сидят за гардинами и злорадствуют. — Она кивнула в сторону дома соседей. — Ну и пусть. В одном только Гербштедте каждую неделю прибавляется десяток-другой безработных. Бургомистр еле наскребывает денег на пособия. Он уже не знает, откуда взять эти несчастные гроши. Пускай они колбасят дальше, правительство Мюллера все равно уже на ладан дышит. Оно никому не нужно. А что до нас, то мы с голоду не помрем.

Брозовский уклонился от разговора и принялся писать. Его жена сердито загремела кольцами конфорок. Облако черного дыма вырвалось из плиты. Минна резко захлопнула дверцу топки и сказала:

— Летом я все-таки буду готовить на кухне. А то грязи не оберешься. Трубочист приходит только тогда, когда он не нужен.

Брозовский промолчал.

— Вы, мужчины, вообще чересчур податливы и нерешительны. Сегодня жены безработных покажут господам из ратуши, почем фунт лиха. Вздумали отменить квартирное пособие! Сегодня бургомистру, а заодно и всей его бражке, достанется по первое число. Самого Зеверинга спихнули, а его дружки в Гербштедте все еще сидят.

Брозовский так углубился в работу, что пропустил слова жены мимо ушей. Он писал: «…и я протестую против моего незаконного увольнения. На основании параграфа…» Он принялся листать книгу в поисках нужного параграфа. Не найдя его с первого раза, Брозовский вполголоса выругался.

Жена взглянула на него через плечо.

— Не понимаю, на что ты надеешься. Ведь Трудовой суд для того и существует, чтобы обнадежить человека, а потом, когда он успокоится, без шума избавиться от него. — Она вдруг рассердилась. — Сидишь себе, как будто все это тебя не касается. Ты меня слушаешь или нет? Я не считаю себя такой уж грамотной, но одно знаю твердо: судью оплачивает государство, убытки — оно же, судебные издержки — опять же государство, а ради чего? И что это за государство? Кому оно нужно? Да тем самым, кто тебя выкинул, кто оплачивает еще и одного из заседателей. Жди от него справедливости! А второй заседатель, как правило, Иуда. Если бы профвзносы рабочих жгли им руки, они, может, и подыскали бы себе более честную работу. Но они живут себе припеваючи.

«Согласно закону о производственных советах и существующему порядку разбора трудовых конфликтов, недопустимо…» — писал Брозовский.

— Да с кем я говорю: с тобой или нет?! — закричала она.

Он положил ручку и поднял глаза.

— Пиши, пиши, бумага все терпит! — сказала Минна возмущенно. — «Право на труд»! Нужно оно им, как прошлогодний снег. Право на труд — не игра в жмурки. Правда, оно еще бродит вслепую, и выигрывают те, у кого есть что положить на чашу весов. Тогда они склонятся в нужную сторону. Но, уж конечно, не в твою.

Он обошел вокруг стола и прислонился спиной к шкафу.

— Все, что ты говоришь, верно, Минна. Но товарищи посоветовали мне подать жалобу. Рюдигер тоже сказал, чтобы я не дал маху и не прозевал срок обжалования. Производственный совет выразил свой протест еще вчера.

— Как только рабочие перестанут безропотно подставлять свои головы, сразу выяснится, кто прозевал свой срок.

— Дирекция отсеивает всех, кто, по ее мнению, может поднять остальных на забастовку против снижения расценок. Пятнадцать процентов — это уже не снижение. Это грабеж среди бела дня! Они соскребывают последний грамм маргарина с хлеба горняка. Шахтеры кипят от возмущения.

— «Кипят от возмущения»… Холодное спокойствие куда полезнее для забастовки.

— Спокойствие вообще самое лучшее оружие против провокаций. Вот поэтому-то я и хочу спокойно составить жалобу в Трудовой суд, но никак не могу. Ты меня все время отвлекаешь. Увольнение кандидатов оппозиции в производственный совет незаконно.

Минна подбоченилась. Он не помнил случая, чтобы она говорила с такой издевкой.

— «Незаконно» — не смеши меня! Неужели ты веришь в эту глупость? Или надеешься на чудо? Не будь ты в списке кандидатов, они нашли бы другой повод. Да что там — нашли бы! Он у них уже есть, и твое увольнение ничего общего со списком не имеет. Ты цепляешься за эти параграфы, как утопающий за соломинку. В справке ведь ясно сказано: «Уволен за грубое нарушение производственной дисциплины…» Они уж сообразят, что написать. Главарей вон, и весь сказ, а список тут ни при чем. Они рассчитывают так: когда вожаков нет, стадо повернуть нетрудно.

— Жалоба — это только начало. Дело ведь не во мне одном. На шахте «Вольфс» тоже двоих уволили. — Брозовский взял книгу со стола. — В законе сказано…

— Оставь ты это! Все равно ведь ничего не выйдет. — Она взяла у него книгу и презрительно швырнула на стол.

Брозовский рассердился.

— А у тебя разве есть рецепт на этот случай? — крикнул он.

Она насмешливо улыбнулась, и он вспомнил, что однажды в ее присутствии сам втолковывал Юле Гаммеру и Паулю Дитриху: «Готовых рецептов не бывает!» Ему стало стыдно, и он совсем уже другим тоном сказал:

— Конечно, вряд ли что выйдет, я это знаю и сам. Зато процесс покажет товарищам, в какой стране и как мы живем.

— Да я тебе уже говорила: это давно известно. Спроси-ка угольщиков; кто работает неполную неделю и кладет зубы на полку, тот отлично знает, где и как он живет. Ты просто чудак.

Брозовский понурил голову. Каждое слово жены попадало не в бровь, а в глаз. И все-таки он упрямо возразил:

— От умных речей тоже мало толку. До людей все доходит с трудом. У нас пока еще нет неполной недели, как на угольных шахтах, этот трюк только входит в моду. Найдется достаточно дураков, которые этого потребуют. В том числе среди безработных…

Она яростно перебила его:

— Что с тобой стряслось? Кто этого потребует? Безработные? Ты стал говорить, как бургомистр. Выходит, тогда и бастовать нельзя, потому что безработные…

— Довольно, Минна! — Брозовский был взбешен.

— Нет, не довольно! Подумай сам, что ты говоришь. Неполная неделя! Погоди, я прочту тебе отчет о последнем заседании городского самоуправления. Тогда ты услышишь, что сказал по этому поводу бургомистру депутат Брозовский.

Она достала из-за зеркала номер газеты «Классенкампф» — орган Коммунистической партии Германии. Отчет был помечен красным карандашом.

— «Придумав неполную рабочую неделю, социал-демократическая верхушка совместно с предпринимателями заманила рабочих в сети. Теперь рабочие беззащитны, думают они. Но это ошибка. Правда, заработок при неполной неделе не превышает пособия по безработице. Поэтому, справедливости ради, намечено снизить пособия. Но из этого ничего не выйдет, господин бургомистр!» — читала Минна. — Это ты сам сказал! А теперь послушай, что сказал секретарь вашего профсоюза, которого вы все еще терпите, и тогда до тебя все дойдет. «Кто работает только три дня в неделю, тому легче пережить остаток недели, сознавая, что в оставшиеся дни будут работать его товарищи». Ну, что ты на это скажешь?

Она перевернула страницу.

— А что было, когда безработные в зале подняли шум? Тогда опять выступил депутат Брозовский: «При неполной рабочей неделе предприниматели максимально используют оборудование, у них ничего не простаивает и не ржавеет. А заработная плата вдвое меньше. Они хорошо рассчитали! Кто половину недели отдыхает, тот в оставшиеся три дня вкалывает в полную силу. Добыча не только не падает, но и обходится вдвое дешевле. Горнякам пытаются внушить, что это лучше, чем безработица. Это дьявольский обман!»

Брозовский судорожно глотнул. Она сунула газету за наклонно висящее зеркало и взяла половник.

— Вот так! Но все это не ново. Кто работает у обманщиков, должен знать, что его обманывают. Вы должны разоблачить этот обман, только не жалобами.

— Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Надеюсь, ты тоже! — В ее голосе звучали враждебные нотки. — Если этого не сделаете вы, сделаем мы. Мы, женщины, устроим этим жуликам баню. Сегодня мы покажем городскому самоуправлению! Бургомистр Цонкель не узнает своих послушных овечек. Принеси-ка воды, пора готовить суп. — Она сгребла в кучу его бумаги и поставила на них кастрюлю. Затем принялась разминать половником картошку. Увидев закопченную кастрюлю на белом листе, он тяжело вздохнул и вышел.

— Жены тех, кто получает пособия в связи с кризисом, безработицей и прочим, хотят сегодня пожелать бургомистру безоблачного правления! — крикнула она ему вдогонку. — Твой «законный» путь отнюдь не самый правильный!

Когда муж принес воду, она чуть не вырвала у него черпак из рук. Высоко засучив рукава кофты в синий горошек, она так рьяно мешала половником в кастрюле, что забрызгала супом пол.

— Мы, женщины, подадим вам пример. С нами этот номер не пройдет! В конце концов дома у нас гораздо больше стычек, чем на ваших собраниях. За словом в карман не полезем. И если нам даже придется сидеть на одной картошке с брюквой, мы все равно не отступим. Я пойду с делегацией. И буду говорить с Цонкелем!

С него хватило этого урока. После обеда, буркнув что-то, он вышел во двор, а она принялась мыть посуду, продолжая вслух разговаривать сама с собой.

Разноцветные осколки стекла, вмазанные сверху в каменную ограду, поблескивали на солнце. Куры копошились под окном кухни и, распушив перья, купались в пыли.

Брозовский сходил в хлев, принес деревянный совок с дробленым ячменем и разбросал горсть зерна. Куры взвились, как облако перьев. «Пусть хоть раз попразднуют», — подумал он и опустился на корточки среди кур, жадно теснившихся вокруг него. Здоровенный петух с красно-золотым жабо клевал зерно у него из рук.

Вот, оказывается, как выглядит жизнь безработного горняка… Брозовский сердито откашлялся, отнес совок обратно в хлев и заглянул через перегородку в закуток для свиньи. «Тоже пора вычистить», — сказал он себе и открыл дверцу.

Радостно взвизгивая, поросенок стремглав бросился на кур. Потревоженная стайка взлетела на узкий выступ каменной стены и, почувствовав себя в безопасности, взволнованно закудахтала. Брозовский оттащил навоз в яму, бросил в хлев охапку соломы, распушил ее и смел все соломинки.

Потом он снова побрел по двору. Оглядел дом. «Вон, наверху, опять осыпается глина с фасада. Каждую весну я его зализываю, но первый же дождь опять отваливает куски. Черт возьми! С этой хибаркой забот не оберешься!» Ему стало смешно. «Домовладелец! Отто Брозовский! Смех, да и только».

«Минна, конечно, права, так уж сразу мы не пропадем, — продолжал он размышлять. — Но откуда у нее эта твердость духа? Или она надеется на клочок земли, свинью в хлеву и козу?» Он представил себе, какое бы она сделала лицо, если бы кто-нибудь соскреб эту толику рыхлой почвы с их огорода и увез в тележке. Прощай тогда вся ее твердость!

«Боже мой, но земля тоже ведь принадлежит акционерному обществу, — вспомнил он вдруг. — Осенью, когда истечет срок аренды, они ее отберут!» — Он сдвинул фуражку на затылок, как делал всегда в трудную минуту.

«Проклятье! А ведь так и будет, никуда не денешься. Мы ее удобрили, затратили столько труда на эту землю, а ее отдадут в чужие руки. Желающие, конечно, сразу найдутся».

Какой-то шум заставил его прислушаться. Может, он нечаянно запер курицу в хлеву? Он пошел взглянуть, что это там за возня. Согнувшись, стоял он в закутке, ожидая, когда глаза привыкнут к полумраку. По улице за каменной оградой, громыхая, проехала повозка. Сверху слегка осыпалась земля, весь хлев заходил ходуном.

Никакой курицы в хлеву не оказалось. Свинья рылась в соломе и валялась в закутке, похрюкивая. Он вышел во двор, раздумывая, за что бы еще взяться, и тут услышал, как хлопнула дверь дома. «Наверное, Минна отправилась в ратушу, растолковать там, что к чему», — подумал он.

Со скуки он еще раз подмел каменные плиты двора. «Вот те на! Мы забыли позвать Вальтера к обеду!»

Собираясь выйти на улицу, чтобы поискать мальчишку, он услышал какие-то неясные звуки, доносившиеся из центра города. «Надо будет взглянуть, что там у ратуши происходит», — подумал он и поднял голову, прислушиваясь.

И вдруг увидел сына верхом на каменной ограде.

— Папа, у ратуши полицейские бьют женщин! Они только успели собраться, как их сразу же стали разгонять. Больше всех старается жандарм из Обервидерштедта. Он бьет даже ногами. Жена Гаммера дала ему затрещину, а у мамы течет кровь.

Больше Брозовский не слушал. Он только на миг увидел занесенную над оградой ногу, как у всадника, садящегося на коня. Послышался грохот, и он подумал, что мальчишка, наверное, вывернул из стены расшатанные камни.

Вниз по улице бежали женщины. Брозовский бросился за ними, на ходу натягивая пиджак. Изо всех окон смотрели люди, гадая, что произошло. Стайкой вспугнутых воробьев неслась шумная ватага детей, обгоняя старого Келльнера, сердито грозившего им палкой.

Пробегая мимо дома Бинертов, он услышал, как изнутри поспешно заперли входную дверь. Келльнер попробовал было втянуть его в разговор:

— Что же это такое, Отто… Как можно натравливать полицию на женщин…

Но Брозовский бежал дальше. На улице, которая у рыночной площади сужалась в тесный закоулок, толпилось множество женщин. Тяжело груженной угольными брикетами машине с прицепом пришлось резко затормозить. Она пошла юзом, ударилась о край тротуара и встала поперек улицы, загородив проезд. С площади доносились громкие крики и плач детей. Сельские жандармы пытались оттеснить женщин в боковые переулки. Они били их резиновыми дубинками. Женщины защищались палками от транспарантов.

За каску одного полицейского зацепился плакат: «Дайте молока нашим детям!»

Размахивая руками, полицейский скакал на одной ноге, пытаясь освободиться от плаката. Кто-то ударил по плакату, каска полицейского прорвала его, и он повис на шее, как жабо. Полицейский яростно толкнул в грудь женщину, дергавшую палку от лозунга.

Неистово орущая толпа женщин устремилась с площади в узкую щель между грузовиком и стеной дома. Брозовского оттеснили назад, ему так и не удалось пробраться. Некоторые бросились ползком под кузов и выбирались оттуда с ободранными коленями, в разорванных платьях, вопя от ужаса. А мотор еще работал, и машина дергалась, пытаясь стронуться с места.

Вне себя от ярости шофер выключил зажигание и распахнул дверцу кабины. Схватив большой гаечный ключ, он замахнулся на вахмистра, расправлявшегося с женщинами у самой машины, грозя проломить ему череп. Помощник шофера метнулся из кабины и выхватил из кузова совковую лопату. Полицейский отпрянул.

Бледная черноволосая девушка взобралась в кузов машины. Хватая брикеты обеими руками, она швыряла их в полицейских. Неужели это Эльфрида Винклер, за которой ухаживал Пауль Дитрих?

Брозовский не помнил, как очутился наверху. Так же неожиданно, как появился, он спрыгнул с грузовика по другую сторону от девушки прямо в неистовствующую толпу. Плотный клубок тел увлек его за собой. На удирающего полицейского обрушился ливень брикетов. Брозовский шаг за шагом продвигался вперед, к углу площади.

Там, в самой толчее, взметнулось знамя, и на мгновение он увидел жену, ее окровавленный лоб. Оттуда, перекрывая гул голосов, доносились громкие крики полицейских:

— Отберите у них знамя! Прежде всего знамя, отобрать знамя!

По мостовой, высекая искры, запрыгал камень. Босоногий мальчишка метнулся в толпу женщин, сгрудившихся вокруг знамени.

Брозовский видел, как знамя заколебалось. Стало опускаться. Но потом снова взмыло вверх. Полицейским так и не удалось отнять у женщин знамя Кривого Рога. Его окружили непробиваемой стеной.

— Долой! Прочь! Хлеба и молока! Долой!

Стоя у открытого окна на втором этаже ратуши, бургомистр беспомощно разводил руками. Этого он не хотел. Отряд полиции ему просто навязали, впрочем, нет — после некоторых колебаний, вняв совету секретаря городского самоуправления, он сам вызвал их. Но бить женщин — тут же, в приемной, когда они принялись излагать свои требования… Он закрыл лицо руками.

— Хлеба! — раздавалось у него в ушах.

Меллендорф поспешно удрал с поля боя, волоча за собой портупею, и укрылся в ратуше. Несколько полицейских убежали вслед за ним.

Жены гербштедтских безработных завладели площадью. Знамя шахты имени Феликса Дзержинского гордо реяло над их головами.

Толпа, которая все продолжала расти, притиснула Брозовского к полицейским, собравшимся у входа в ратушу. Они сорвали с него пиджак. Он сопротивлялся. Только в караульном помещении он пришел в себя и стал обдумывать случившееся.

Это его жена несла знамя во главе шествия. А рядом с нею, босой и весь в ссадинах, шел их мальчик, одной рукой крепко ухватившись за древко.