Криворожское знамя

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В это самое время Брозовский сидел напротив Цонкеля. Раньше они часто сиживали вместе до полуночи, третьим в их компании всегда бывал Рюдигер. Но это было больше шестнадцати лет назад. С тех пор пути их разошлись. Ныне их разделял письменный стол бургомистра.

Брозовский осторожно потер рукавом щеку, покрытую запекшейся кровью. После схватки с полицейскими вид у него был не слишком приличный. Цонкель сделал знак Меллендорфу. Но тот медлил и не уходил.

— Я не могу оставить вас с арестантом одного.

И только когда бургомистр прикрикнул на него, полицейский нехотя покинул кабинет.

Некоторое время Цонкель кряхтел и откашливался, потом высморкался в цветастый носовой платок. Он уже много лет не спускался в шахту, но до сих пор не мог отделаться от раздражения слизистой, которому подвержены все работающие в сланцевых рудниках. Наконец он прокашлялся.

— Вот видишь, до чего ты дошел. Арестант! И это говорит тебе — депутату городского совета — полицейский. Вашими бурными демонстрациями вы ничуть не улучшите положения и ничего не измените.

Брозовский смотрел мимо Цонкеля. Его внимание привлекли толстые тома Гражданского кодекса за стеклами дубового шкафа. Видимо, они должны быть за спиной каждого бургомистра, когда он беседует с согражданами.

Цонкель старался держаться официально; чтобы разговор но принял чересчур личного характера, он пододвинул Брозовскому указ за подписью прусского министра внутренних дел о запрете демонстраций.

— Вот черным по белому: шествия и демонстрации запрещены. Сопротивление представителям власти… На кого ты похож? Или вам это нужно для пропаганды? Вы и меня поставили в неудобное положение, и сами навязали себе полицию.

— Твою полицию. Видишь, как она обращается с депутатом городского совета.

— Это не моя полиция. Она существует для общего спокойствия и порядка, для всех.

Брозовский посмотрел Цонкелю в глаза.

— Я это почувствовал. Она существует и для меня. Хорошенькие порядки ты завел. Мы знакомы не первый день, так скажи мне откровенно, тебе не кажется, что с твоей демократией не все в порядке?

Цонкель положил руки на стол и опустил глаза.

— Моя должность требует объективного взгляда на вещи. Бургомистр отвечает за весь город, а не за один какой-нибудь слой населения.

— Но определенные слои очень довольны таким образом действий. Это избавляет их от многих неприятностей.

— Пожалуйста, не затрудняй мне выяснение твоего дела.

— А что тебе, собственно, от меня нужно, Мартин Цонкель? Зачем ты велел привести меня сюда?

— Я дал указание освободить тебя и не разрешил арестовать твою жену. Несмотря на то что тебя задержали за сопротивление представителям власти. Полиция подчиняется мне.

— Благодарю покорно. То-то полицейские так распоясались давеча. Раз ты сам чувствуешь себя ответственным за это побоище…

Цонкель в бешенстве вскочил, смял листок с указом и сунул его в ящик письменного стола. Его верхняя губа с коротко подстриженными усиками нервно подергивалась, обнажая испорченные зубы. Едва владея собой, он принялся сновать по комнате. Брозовский невозмутимо наблюдал за ним. Сопротивление властям, в этом он обвинялся не впервые. Однажды даже вместе с Цонкелем. Правда, тогда на нем не было дорогого темно-синего костюма в елочку, в тот раз кирасиры давили их лошадьми, а они бросали в них камнями.

— Когда вы, коммунисты, ради ваших безумных целей гоните жен безработных на улицу, то этим только помогаете реакции. Ты же отлично знаешь, каково положение. За счет чего прикажешь удовлетворять непомерные требования о вспомоществованиях? Городской бюджет известен тебе не хуже, чем мне. Где я возьму денег? Государственные дотации урезаны. А демонстрации запрещены. Министр внутренних дел Пруссии…

— Да оставь ты своего министра в покое! С тех пор как он в правительстве, творятся непонятные дела. Нацисты маршируют. «Стальной шлем» марширует. А как только женщины предъявляют тебе свои требования, сразу же возникает угроза республике. В Гербштедте у нас сто восемьдесят безработных, с семьями это составляет шестую часть населения. Им надо жить. Независимо от того, останется лидер твоей партии в правительстве или нет. Брюнинг протаскивает теперь то, что ему оставил в наследство Герман Мюллер, и все правительство Пруссии пляшет под его дудку. А в масштабе государства социал-демократы уже на вторых ролях. Во-первых, теперь можно легко обойтись и без них, во-вторых, они и нужны-то лишь для перестраховки.

— Оставь эти необоснованные нападки!

— Необоснованные? — Брозовский упрямо выдвинул подбородок. — Это факты, и я могу их доказать. На миллионы, которые министры — твои товарищи по партии — выбросили на броненосец «А», ты мог бы напоить молоком не одну семью.

— Мои товарищи социал-демократы только потому и вышли из всегерманского правительства, что не согласны с политикой перекладывания всех тягот на плечи трудящихся.

— А почему они не переложили эти тяготы на имущих, ведь это было в их власти? Точно так же как тут у нас полиция — в твоей власти. И момент был подходящий. Но они предпочли отдать деньги на создание военного флота. Сегодня нам это очень нужно.

— Ты настоящий демагог. Ведь прекрасно знаешь, что мы не имеем большинства в рейхстаге. А вы нас никогда не поддерживали.

— Давеча я тоже должен был поддержать тебя и твою полицию?

Цонкель сердито засопел. Его серое, несколько одутловатое лицо носило неизгладимые следы многолетней работы в шахте, о том же свидетельствовали и его широкие ладони, хотя он старательно ухаживал за руками.

— С тобой невозможно серьезно разговаривать.

— А что толку от разговоров? Ты прав, болтовни и так слишком много.

Цонкель попытался зайти с другого бока. Он явно стремился перевести беседу в более удобное русло.

— Что бы ты стал делать на моем месте?

Брозовский улыбнулся. Он взял графин со стола, занимавшего почти всю ширину комнаты, и налил себе воды в горсть. Осторожно смочив саднящую рану, он вытер щеку. С рукава закапало на потертый линолеум. Все-таки интересно поговорить со старым знакомым — сколько воспоминаний! «Если бы я сидел на твоем месте, — думал Брозовский, — я, например, не стал бы призывать рабочих-спортсменов вступать в рейхсвер или в полицию и не стал бы наводить полицейских ищеек на дома прежних товарищей, когда в двадцать третьем году КПГ вдруг запретили. Но стоит ли говорить об этом?»

— Давай начнем с другого конца, — сказал он. — Я наверняка не повысил бы бюджет полиции в угоду господам Брюнингу, Круппу и Тиссену, как это делают твои партийные лидеры в правительстве Пруссии. Я нашел бы этим деньгам иное применение. Например, обязательно сменил бы полы в школе, чтобы учителя и дети не ломали себе ноги.

Цонкель покраснел и презрительно рассмеялся.

— Ты вообще не дал бы ни гроша для укрепления республики. А ведь прусская полиция — щит против реакции. Она в наших руках, это наше оружие, мы создали ее для защиты республики. Ты живешь спокойно и в полной безопасности потому, что моя партия принимает и такие меры, которые многим не по нутру. Возьми Баварию, там власть в руках фашистов…

— Знаю, «Пруссия — образец порядка, оплот республики»… Я читал это в вашей газетке. Да, моя безопасность и в самом деле проблема, — Брозовский оглядел себя. — А вот безопасность Буби фон Альвенслебена уже не проблема. Увидишь, придет время, когда тот самый полицейский, который привел меня сюда, доставит тебя самого в этот кабинет. Но тогда на тебе уже не будет галстука. И некто объяснит более точно, что такое прусская полиция.

— Ты с ума сошел! Мы создали в Пруссии надежный заслон. О него они обломают себе зубы. Но вам мы тоже не позволим под него подкапываться.

— Знаю! Я знаю, кто такие Цергибель и Зеверинг. Их пулеметы и дубинки нам знакомы. Редко кто из рабочих не испытал их на собственной шкуре. Но Гитлер и Геринг нисколько их не боятся, точно так же как Буби фон Альвенслебен не боится тебя. А их пистолеты стреляют не хуже ваших. Вспомни хотя бы двух рейхсбаннеровцев, убитых в Кельне.

— Нет смысла продолжать этот разговор. Вы добиваетесь раскола, хотите разрушить, уничтожить, хотите беспорядков. Надеетесь наловить рыбки в мутной водице.

— Ошибаешься. Мы хотели вместе с вами составить на Вицтумской шахте объединенный список кандидатов в производственный совет. Этого требует большинство рабочих. Шахтеры хотят объединения. Но твой приятель Лаубе против, а почему — спроси у него.

— Потому что вы хотите навязать нам свою политику. Мы не станем каждый день играть в революцию, мы за демократические решения.

Брозовский взял графин в обе руки и качнул его. Вода была прозрачной и чистой. Лицо Цонкеля, отражаясь в ней, раскачивалось, как на волнах.

— Но обрати внимание, Мартин Цонкель, в другом лагере тоже играют в революцию. Эдуард Бинерт и иже с ним составили нацистский список кандидатов. Как ты сам понимаешь, с благословения вышестоящих. Это выплыло наружу. Монархисты тоже активизируются. Лаубе может драться с Бинертом за голоса. Чем не свобода, чем не демократия! И решения тоже не заставили себя ждать: я только что вылетел с работы.

— Как так?

— В нашем свободном демократическом государстве предприниматель свободно может выставить за дверь любых кандидатов в производственный совет, если они ему не ко двору.

Цонкель проглотил слюну. «Если Брозовский остался без работы, то и меня ожидают веселые деньки. Мерзкое положение!» Эта мысль полностью завладела им.

— Вот-вот, это все результат твоей нетерпимой политики!

— Да ты потерял всякую почву под ногами. Двадцать лет назад, когда при восстановлении на работу после забастовки у нас отбирали профсоюзные билеты и пытались отсеять членов партии, ты реагировал иначе. Тогда ты убедил всех, что в борьбе против политического террора и шантажа иногда приходится идти на сокрытие правды.

— Мне надоели твои нападки!

— Благодарю за получасовую беседу. Она была очень поучительной.

Разговор становился все громче. Они не слышали, что кто-то топтался за дверью. Цонкель совсем вышел из себя, когда Брозовский сказал, что дешевой болтовней и елейными речами никого не накормишь.

Сквозь дверную щель блеснули очки и выплыло лоснящееся холеное лицо секретаря городского совета. Брозовский гадал, почему тот явился: то ли чтобы поддержать отца города, то ли ему захотелось взглянуть, как отделали самого Брозовского, то ли у него и вправду какое-нибудь дело. Цонкель попытался скрыть свое волнение за рамкой официальности, которую он потерял в пылу спора. «Плохо сыграно, — подумал Брозовский, — курам на смех».

— Прикажете направить донесение об арестах по инстанции или вы считаете это теперь излишним, господин бургомистр? — Тон его был елейным и подобострастным. Однако от внимательного слушателя не ускользнул бы оттенок злорадного удовлетворения тем, что ему удалось одной фразой дать щелчок обоим сразу. Первого — самоуверенного выскочку — он разоблачил, а второго, по его мнению, более опасного, унизил. Хватит, достаточно уже доставил им хлопот, вечно лезет куда не надо.

— Направьте по инстанции. Но, конечно, не эту чепуху. А ходатайства о пособиях. Я ведь уже давал вам это указание, — проворчал Цонкель, задетый за живое.

Секретарь Фейгель, отлично знавший Цонкеля, заметил его растерянность. Перед Брозовский Цонкель хотел показать себя бургомистром и пустить ему пыль в глаза, чтобы не пострадал авторитет социал-демократов.

— Я только хотел бы обратить ваше внимание на то, что циркуляр министра внутренних дел предусматривает…

— Выполняйте мое указание! — перебил его Цонкель. Чутье обиженного подсказало ему, что секретарь хочет унизить его в глазах Брозовского. Он вскипел: — Зачем вы вообще спрашиваете? Или вы что-нибудь не поняли?

— Я все отлично понял. Пожалуйста, подпишите ходатайства сами, — возразил секретарь тоном холодным и официальным, всем своим видом подчеркивая явное превосходство над этим мужланом, и, не ожидая приглашения, положил перед Цонкелем документ. — Я снимаю с себя всякую ответственность. Ходатайства противоречат указам правительства.

— Дайте сюда! — Цонкель хотел поскорее отделаться. Он знал, что секретарь куда лучше, нежели он сам, разбирается в этих проклятых параграфах бесчисленных указов и не упускает случая это подчеркнуть. Он подписался неразборчиво, мелкими буквами. Секретарь злобно наблюдал за ним, поджав тонкие губы, и взял документ с видом человека, которого заставляют выполнять то, что вовсе не входит в его обязанности. Но не ушел.

— Еще что-нибудь?

Цонкель особенно нервничал из-за того, что Брозовский был свидетелем этой сцены. Он знал, что по городу ходит слух, будто он всего лишь на побегушках у своего секретаря.

— Я вынужден обратить ваше внимание и на то, что ваше распоряжение об освобождении арестованного Брозовского незаконно. Это превышение власти, господин бургомистр. Арестованный задержан государственной полицией. Полковник полиции Бранд уже известил своего начальника и подал жалобу. Его подчиненные возмущены. Согласно закону вам подчинена только местная полиция. А государственная полиция…

— Пожалуйста, предоставьте это мне!

— Но я обязан указать вам на незаконность ваших действий.

— Вон отсюда, гад ползучий! — рявкнул Брозовский и пнул ногой стул. Его терпение лопнуло.

— Вы ответите за это оскорбление! Я подам жалобу!

Цонкель промолчал. Секретарь отступил к двери. Брозовский увидел в прихожей полицейского и двух сельских жандармов. Фейгель что-то зашептал блюстителям порядка.

— Надо признать, ты крепко держишь бразды правления в руках. Демократические методы руководства в чистом виде! Каждый делает свое дело. Итак, что еще скажешь?

— Бюрократы! — проворчал Цонкель. Он растерянно переминался с ноги на ногу.

— Если бы дело было только в том, что тебя обводят вокруг пальца… Еще не раз придется пережить такие веселые минутки, прежде чем тебе окончательно дадут пинка под зад. Но каждому овощу свое время. Эх, Мартин, раньше, до войны, когда ты еще рубал сланец, ты был добрым товарищем!

Брозовский ногой захлопнул дверь. Ему стало даже жаль Цонкеля. Он подошел к письменному столу и протянул бургомистру руку.

— Интересно, что они сделают, если я сейчас выйду отсюда. Не могу же я обмануть их надежды и выпрыгнуть в окно. Полицейский эскорт на шахте и в городе, полная безопасность. Хорошо жить в управляемой вами Пруссии…

Цонкель бросился к двери.

— Можете быть свободны. Дело улажено! — хрипло крикнул он полицейским. И вытер пот со лба.

До Брозовского донеслись удаляющиеся шаги. Но полицейские поджидали его на лестнице — как цепные псы, у которых выхватили из пасти добычу.

— В ближайшие дни работы у тебя поприбавится. Возможно, перед твоей дверью поставят постоянную охрану. Успокойся, не из-за меня, — сказал Брозовский, когда Цонкель указал ему на дверь. — Если тебе еще не известно, то знай: акционерное общество собирается снизить расценки на пятнадцать процентов. Точно пока ничего не известно. Но народ бурлит. Так что дверь твоя будет хлопать часто.

Цонкель побледнел.

— Значит, это все-таки правда. Мне уже звонили по телефону.

— По всей вероятности, да.

Когда Брозовский двинулся к выходу, Цонкель удержал его за локоть. Он раскаивался, что указал ему на дверь.

— Не делайте ничего необдуманного, Отто.

— Что значит необдуманного? Если слухи подтвердятся, то горняки, конечно, будут протестовать. И я тоже. Тогда один выход — бороться. Сам подумай, кто согласится, чтобы у него отняли последний кусок хлеба?

Внезапно в кабинет вошел Лаубе. Он был вне себя. Увидев Брозовского без пиджака рядом с Цонкелем, он отпрянул и хотел было уйти.

— Куда ты, заходи, — выдавил Цонкель.

— Что с тобой стряслось? — спросил Лаубе, когда Брозовский обернулся к нему. — На кого ты похож?

— Обычная история. Только вы стараетесь ничего такого не замечать, — ответил Брозовский.

Лаубе сжал зубы. На скулах обозначились белые желваки.

После заседания производственного совета он сел на велосипед и стремглав помчался в город, чтобы посоветоваться с Цонкелем.

— Ну, что тебя привело ко мне? — Цонкель явно хотел разрядить обстановку.

Лаубе замялся и уклонился от прямого ответа. Присутствие Брозовского его не устраивало.

— Да просто так зашел. Увидел наряд полиции и толпу женщин на улице…

— Выкладывай без стеснения, ведь видно, что ты перетрусил. А я вам мешать не стану, — сказал Брозовский и направился к двери.

— Побудь еще немного. — Словно ища опору, Цонкель обеими руками ухватился за стол.

— Дирекция объявила о поголовном увольнении всех рабочих тридцать первого числа и о снижении расценок на пятнадцать процентов. Пункт о возобновлении работы не вполне ясен. Мне не понятно, идет ли речь о новом найме, или…

Лаубе стал сбивчиво излагать содержание объявлений. Потом попросил Цонкеля немедленно связаться по телефону с профсоюзным руководством и информировать секретаря социал-демократической партии.

— В объявлении сказано, что… — Он вдруг осекся и, умолкнув, привалился спиной к окну.

— Вот вам ощутимый результат вашего «делового сотрудничества» с предпринимателями, — сказал Брозовский. — Я был только первой ласточкой. Когда мне выдали мои бумаги, все было уже подготовлено. Им оставалось только протянуть руку к полке. А теперь, кроме меня, на улицу выброшено еще двенадцать тысяч, в том числе и ты, Лаубе. Надеюсь, ты подумаешь, как нам сообща отразить это наступление?

Двадцать минут спустя Брозовский вышел из ратуши, неся порванный пиджак на руке. Вальтер ждал его, сидя на каменном бордюре тротуара.

Он бросился навстречу отцу и схватил его за руку.

— Вон тот прогнал меня. — Он показал на полицейского. — Не пустил к тебе. Но я не ушел. Пошли скорее! Дядя Гаммер и дядя Рюдигер ждут. Они пришли за тобой, и я побежал сюда. Все горняки собираются возле «Гетштедтского двора», — выпалил он одним духом.

Брозовский погладил мальчика по вихрам и оглянулся на полицейского. Тот смотрел поверх него.

— Да, мой мальчик, полицейские — важные господа. Они подчас выше самого бургомистра. А мама уже дома?

— Да, и знамя тоже.

Они пересекли рыночную площадь. Звонкая стайка воробьев выпорхнула у них из-под ног и с крыши ратуши возмущенно зачирикала им вслед. Возле лавки мясника, громко разговаривая, толпились женщины. Перед витриной булочника тоже спорила взволнованная толпа. Брозовский пинком отшвырнул с дороги камень и серьезно взглянул на Вальтера.

— По-моему, этот камень из нашей ограды. Как он здесь очутился?

— Одним я попал. А всего было три.

— Больше не смей этого делать, понял?

Мальчик с недоумением поднял на него глаза.

— Но ведь они били маму!

— Не смей, слышишь?

В глазах Вальтера показались слезы. Свернув в Гетштедтскую улицу, они увидели Рюдигера и Гаммера. Юле держал увесистую палку.

— Симпатично выглядишь, — пошутил он. Положив обе руки на плечи Брозовского, он стал его оглядывать со всех сторон.

— А ты, никак, плачешь? Что случилось? — спросил Рюдигер Вальтера, тщетно пытавшегося унять слезы.

— Я запретил ему бросать камнями в полицейских, — ответил за него Брозовский. — Иной раз это плохо кончается.

— Да, черт бы их побрал, — подхватил Рюдигер. — Как клопы в матрасе. Их лучше всего давить ногтем. Но бросаться камнями?..

В этот день горняки шли с шахты не порознь, а большими группами. Их взволнованные голоса раздавались везде.

Рюдигер обернулся.

— Пошли к «Гетштедтскому двору». Пора! Концерны протрубили сигнал атаки. Мансфельдское акционерное общество объявило наступление по всему фронту. Наша дирекция, как знаменосец концернов, хочет первой совершить прорыв. Мы сегодня же проведем первое собрание.

— Знаю, слыхал от Лаубе. Он опять против.

— Лаубе?

— Он явился к Цонкелю за советом. Они разговаривали по телефону с секретарем союза. Велено выждать, нечего, мол, зря горячку пороть. Мне тоже рекомендовали попытаться успокоить страсти.

— Это похоже на них. — Рюдигер был полон сил и настроен по-боевому. — Пойдем с нами. Твой вид сразу настроит всех на нужный лад.

У Брозовского стало тепло на сердце. Вот это товарищи! А те, что в кабинете бургомистра, уже настолько чужие, что их можно просто сбросить со счетов. Жаль все-таки. Неужели они совсем забыли свой долг? Да, теперь уже начисто забыли.

Они горой встанут за своих министров, за свои собственные интересы, а на защиту интересов горняков их уже не хватает. Неужели они не понимают, что удар наносится и по ним?

Брозовский отогнал эти мысли.

— Ступай, скажи матери, чтобы она меня не ждала. Я пойду на собрание.

Вальтер надулся.

— Зайди прежде домой, папа. Ведь мама одна. Она тебя бранила. Потому что ты не остался дома. Женщины справились бы и сами. А вот здесь Эльфрида бросалась углем! Ух и разозлилась же она!

Он сгреб обломки брикетов в кучу и потянул отца за рукав.

Вмешался Юле Гаммер:

— Минна в курсе дела. Мы собрались тебя вызволять, думали, тебя зацапали. Но видать, смилостивились?

— Цонкель вдруг вспомнил, что сам из народа. Он боится всех, вот и старается угодить и вашим и нашим, — рассмеялся Брозовский.

— Идемте домой, мама даже сварила настоящий кофе. «Сегодня можно позволить», — сказала она. У нее весь лоб залеплен пластырем. — Вальтер показал, какого размера пластырь, и все тянул и тянул за рукав. Он никак не мог взять в толк, почему отец не хочет увидеть этого поскорее сам.

— Беги живей! — Отец слегка шлепнул парнишку. — Кофе я выпью вечером. Пускай мама накроет его подушкой, чтобы не остыл. Притащи мне в «Гетштедтский двор» мой праздничный пиджак и вот такой кусок хлеба. — Брозовский показал размер куска, совсем как Вальтер. — И захвати вот это с собой. — Он накинул ему пиджак на плечи. — Мама тем временем починит его.

— Но вечером ты придешь?

— Конечно.

Они втроем направились к месту собрания.

— Эх, выступили бы женщины на несколько часов попозже, вот было бы кстати! — проворчал Юле Гаммер, когда их обогнали несколько жандармов, возвращавшихся домой на велосипедах. Он размахивал палкой, со свистом рассекая ею воздух, — Мне кажется, шахтерам сейчас было бы самый раз полюбоваться, как лупят их жен. — Он не посторонился ни на шаг, когда один из жандармов резко зазвонил позади него.

— С нынешнего дня этим господам хватит хлопот в собственном доме. Где Цонкель добудет помощь, если она ему опять понадобится? Попробуйте себе представить, что будет, когда двенадцать тысяч разом схватят по булыжнику. Им небо покажется с овчинку! Даже у секретаря союза сердце уйдет в пятки, — засмеялся Рюдигер.

— А у наших стратегов из ратуши и подавно, — добавил Брозовский.

— Неужели это побоище организовал Цонкель? — спросил Гаммер. — Он ведь не очень-то умеет шевелить мозгами, разве только его самого припрут к стенке.

— Отчасти и он. Ведь бургомистр, как всегда, за тишину и порядок. Даже если для этого потребуется избить жен рабочих. Но его основательно приперли к стенке. Он уже не отличает, где лево, а где право.

Брозовский пытался разобраться в том, что творилось в душе у Цонкеля. Он просто колеблется между тем, что считает долгом бургомистра, и тем, что подсказывает ему не совсем еще уснувшее чувство солидарности с рабочими. Он слушается шептунов, боится потерять теплое место и, раз ставши на этот путь, продолжает катиться в пропасть.

— И сегодня полицию тоже вызвал, конечно, он сам, но, как всегда, против воли. Потом испугался собственной решительности. Чувствует, что это ему даром не пройдет. Кажется, начинает соображать, что к чему. Под конец уже был тише воды, ниже травы.

— Для нас тоже иной раз неплохо протереть глаза. — Рюдигер счел громкий смех Гаммера по поводу слов Брозовского неуместным. — Из комитета нашей партии в Эйслебене сообщили, что руководство профсоюза против забастовки. Германское Объединение профсоюзов продолжает выжидательную политику. Теодор Лейпарт не хочет отказаться от «делового сотрудничества» с трестовскими воротилами. А уж раз берлинское руководство хмурит лоб, то наши местные деятели постараются поскорее свернуть знамя. И если все же забастовки не миновать, то они займутся организацией аварийных работ. Разве мало-мальски мыслящий рабочий может это одобрить теперь, когда на повестке дня стоит борьба? Они ставят нам палки в колеса с самого первого дня.

— Ну и что? Разве это ново? Плевать нам на них! — Юле взмахнул палкой.

— Я знал, что вы так скажете, но все это не просто. Нам нужно создать единый фронт, иначе будет слишком тяжело.

— На сей раз даже их приверженцы будут против них, — сказал Брозовский убежденно.

Зал был переполнен. В двух комнатах пивной и на улице толпились сотни людей, которым не хватило мест. Юле Гаммер нашел выход.

— Пошли кругом, через сцену.

Он повел их двором. Когда он дернул за ручку запертой двери, ручка очутилась у него в кулаке. Это повергло его в недоумение. Он смотрел на дело рук своих, изумленно и недоверчиво покачивая головой. Несколько шахтеров, последовавших за ними, дали ему дельный совет. Быстро решившись, он просунул острый наконечник дубовой палки в щель между дверью и кирпичной стеной. Легкого нажатия оказалось достаточно, и язычок замка выскочил. Они ощупью пробрались по темному помещению, перешагивая через гимнастические снаряды рабочего спортивного общества, и забрались по лестнице на сцену. Когда Юле отодвинул занавес, то обнаружил на козырьке своей фуражки густую паутину и сердито смахнул ее.

Рюдигер велел поставить на сцену два стола и попросил тишины. Несколько членов производственного совета с трудом протиснулись вперед. Они коротко посовещались, и Рюдигер открыл собрание. Барта, очутившегося в самой гуще толпы перед сценой, забойщики и откатчики зажали так, что он не мог пошевельнуться. Все же он крикнул, что Рюдигер не имеет на это права. Его птичий голосок утонул в общем гуле.

— Поднимайся сюда, наверх, ты ведь член совета! — крикнул Рюдигер и пододвинул ему стул.

— И не подумаю!

— Ну и не надо. Обойдемся без тебя.

Рюдигер пристально оглядел зал.

— Начинай! — крикнул кто-то.

Барт снова запротестовал. Но Рюдигер уже попросил слова.

— Массовое увольнение горняков свидетельствует о начале широкого наступления предпринимателей на рабочий класс, — сказал он. — Все отлично знают, какие деньги Мансфельдское акционерное общество зарабатывало во время войны. Известно и то, что в период инфляции оно печатало собственные деньги и расплачивалось ими со своими рабочими. Сколько при этом осело в карман общества — никто не проверял. Что касается механизации, то об этом и говорить не стоит, пусть каждый потрогает мозоли на руках.

Волнение в зале заметно возросло, когда он сообщил, что, в то время как горняки обсуждают необходимые меры для своей защиты, лица, которым следовало бы стоять на страже рабочих интересов, заняты обсуждением плана аварийных работ. А принудительных расценок они почти не касаются.

Из зала послышались реплики:

— Все бонзы — двуличные! Они нас всегда предавали.

— Что же вы предлагаете?

— Бастовать!

Пока Рюдигер объяснял, какова связь между снижением расценок и уменьшением пособий по безработице, Лаубе пробрался в зал через окно, — в дверь было не пройти. Цепляясь за оконный переплет, он нечаянно выдавил стекло и, обозленный, уселся на подоконник. Видя, как настроен зал, он не решился выступать против Рюдигера. И лишь пространно говорил о том, что пока руководство профсоюза еще не высказало своего мнения, никаких решений принимать не следует. И вообще главный виновник вовсе не социал-демократическая партия, а буржуазный блок Брюнинга. А партия Лаубе старается путем переговоров помешать тому, чтобы основную тяжесть чрезвычайных мер взвалили на плечи трудящихся. Она и вышла-то из правительства только ради того, чтобы обеспечить себе свободу действий.

Тощий Боде, который обычно и трех слов связать не мог, перебил Лаубе. Его жена купила-де в кредит швейную машину, как прикажете выплачивать? Ведь заберут это сокровище обратно, и первый взнос вылетит на ветер. А что до этих блоков, планов Юнга и прочей белиберды, то они и выеденного яйца не стоят.

— Не крути, Лаубе, не для этого я выбирал тебя в производственный совет. Лучше скажи, как нам быть. Пятнадцать процентов для нас — это масло на хлеб и половина квартирной платы. Где их взять? Я ведь тоже социал-демократ, и давно, ты знаешь, на два года раньше тебя вступил. Нечего вилять, выход один — забастовка!

Эти слова решили дело. Боде грозно поднял кулак.

— Свободу! — изо всех сил выкрикнул он давно знакомый лозунг.

— На двадцать девятое мая назначена конференция профсоюзных делегатов. Они решат, что делать дальше. Предлагаю избрать от нашей шахты шесть представителей. Пусть они отстаивают наше мнение. Согласны? Называйте кандидатов…

Рюдигер стоял на самом краю сцены и выжидательно смотрел в зал. Барт опять подал голос:

— Это демагогия! Вы хотите своей красной оппозицией подменить весь профсоюз!..

Чья-то мозолистая рука зажала ему рот.

— Закрой свою плевательницу, чертова Тень!

— Брозовского! Гаммера! Лаубе! Вендта!..

Под общий шум Лаубе отвел свою кандидатуру. Он попытался объяснить свой отказ:

— Эта конференция рабочих делегатов незаконна. Она не является полномочным и правомочным представительством организованных трудящихся. Только профсоюзные органы могут принимать решения, обязательные для всех рабочих. Я против таких стихийных выступлений. Только союз горнорабочих, в качестве законного представительства организованных трудящихся, имеет право…

Боде прервал его:

— Скажи, за кого ты стоишь? Чье мнение ты представляешь? Я тоже член союза. Но думаю по-другому.

— Я представляю мнение всех, кто стоит за мной.

— Это кого же?

Сотни возгласов загнали Лаубе в тупик. И он заорал:

— Я не могу спокойно разговаривать с хулиганами!

— Ты, поди, за срыв забастовки? — спросил чернобородый Вольфрум таким тоном, что Лаубе почел за благо немного умерить свой пыл.

— Я за деловую защиту интересов. Не могу понять, почему вы пляшете под дудку коммунистов. Впрочем, этим займется наша партия…

Вольфрум не выдержал:

— Убирайся отсюда! Вон из зала! Подлец и клеветник!

— Вон из зала! — подхватило собрание хором. — Кто нам мешает, тот против нас!

Рюдигеру при поддержке Брозовского еле удалось восстановить относительный порядок. Но вокруг Лаубе ссора не утихала, грозя перейти в драку.

Вдруг Вольфрум крикнул:

— Предлагаю делегатом моего товарища Боде! — И показал своей короткой трубкой на Боде. — Он понимает, что значат для нас эти пятнадцать процентов, и защитит наши интересы лучше, чем этот подонок.

— Даешь Боде! — поддержал его зал.

— Боде! — еще раз повторил Вольфрум. — Он всегда был честным парнем. В этом я убедился еще на прошлых выборах. А что значит «собрание незаконно»? Мы собрались открыто, здесь две тысячи человек выбирают своих представителей. Речь идет даже не о масле на хлеб и не о половине квартплаты. Речь идет о последнем куске хлеба.

— Верно! Я предлагаю Вольфрума!..

Этого Вольфрум никак не ожидал. Он сразу как-то сжался. Потом выпрямился и смерил Лаубе презрительным взглядом.

— Согласен. И я за стачку!