Криворожское знамя

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

Молодая проводница проверяла билеты в полупустом вагоне. Поезд шел очень медленно, казалось, он еле тащится от станции к станции. В Клостермансфельде объявили предупредительную воздушную тревогу. Неспокойно было ездить осенью сорок четвертого. Ловко передвигаясь по наружной ступеньке вдоль вагона, из купе в купе, проводница с тревогой поглядывала в небо. Она все время торопилась обратно, в то купе, где пассажир со шрамами на голове так интересно рассказывал. Только… неужели он не замечает, что за ним шпионят?

Она лихорадочно соображала: как бы дать ему знать? Этого толстяка она запомнила: в который раз он заводит разговор об одном и том же — наступление, контрнаступление, высадка американцев в Северной Франции, парашютные десанты, прорыв русских на Висле. С этого начиналось всякий раз. А кончалось обычно тем, что до Гетштедта толстяк успевал наметить себе жертву среди пассажиров. К концу июля число арестованных возросло до трех человек за каждую поездку. А однажды арестовали четверых; к счастью, им удалось скрыться в темноте. Но перед этим на вокзале завязалась драка, в которой провокатору крепко досталось. Генеральский заговор двадцатого июля дал возможность толстяку собрать обильный урожай. К концу осени число арестов несколько снизилось. Сегодня он опять расставил сеть, и жертва сама лезла в ловушку.

Проводница рывком открыла дверь и вошла в купе. Лицо ее, слегка загорелое и румяное, выражало решительность. Но, приблизившись к толстяку, она вдруг оробела.

Толстяк сидел у окна, слегка наклонившись вперед, и громко разговаривал. И хотя ветерок, ворвавшийся в купе, растрепал редкие волосы на его макушке, толстяк сделал вид, что не заметил вернувшейся проводницы. Она же, точно зная, что от его внимания ничто не укрылось, села таким образом, чтобы из-за спины толстяка видеть сидевшего напротив Брозовского.

— Вы так думаете, а?.. — громко кричал он, стараясь заглушить стук колес.

— Да, я так считаю. Война — несчастье. Да, да. Надо бы подумать о том, как нам выпутаться из этой истории. — Брозовский нахмурился.

Толстяк расплылся в улыбке.

— Вы действительно так думаете? — подчеркнуто переспросил он.

Проводнице показалось, что он набрасывает на шею собеседнику тонкую петлю.

В другом конце скамьи сидел рабочий. Глаза его были закрыты, но проводница видела, что он внимательно слушает, а веки опустил для маскировки. Женщина, читавшая иллюстрированный журнал, сидела с напускным безразличием, однако ее плотно сжатые губы и бледный лоб свидетельствовали о том, что она с тревогой следит за разговором.

— Я думаю, пяти лет войны с нас вполне хватит, — горячо сказал Брозовский.

— А как вы можете выпутаться из нее? Война есть война. Она продолжается независимо от нашего желания. Здесь уж ничего не поделаешь.

— Если каждый будет так рассуждать, то — конечно.

— А как рассуждаете вы? — в упор выпалил толстяк.

Брозовский не сразу нашелся.

— Я думаю так, как должен думать каждый разумный человек, — уклончиво ответил он.

— Это — пустые слова.

— Людям надоело! — взорвался Брозовский. — Бесконечные бомбежки, воздушные тревоги…

Он спохватился, поняв, что толстяк провоцирует его. «Зачем я ввязался в этот никчемный разговор о холодной осени и погибшем от дождей урожае? — думал он. — Минна сказала, что мы должны работать еще больше. Да, но только не таким дурацким способом», — укорял он себя.

Листовки он распространял без единой осечки. У него выработалась такая ловкость, что он доставлял листовку к месту назначения почти с сомнамбулической точностью и уверенностью. Товарищ в Клостермансфельде тоже был молодцом. Аккуратно и без проволочек он передавал дальше все, что получал.

— Бомбы, бомбы… Знаете ли, у генералов, которые двадцатого июля взялись за бомбы, чтобы избавиться от Гитлера, были такие же мысли: им тоже надоело, — усмехнувшись, сказал толстяк. — И что же?..

— Это не выход… — Брозовский заколебался, стоит ли говорить дальше. Он мгновенно почуял ловушку, в которую его заманил собеседник.

— А вы знаете иной? — Это прозвучало вполне добродушно. Толстяк явно забавлялся.

— Что вам на это сказать…

— Не знаете. Еще бы! Когда нужно ответить точно и определенно, никто не знает, что говорить. Я неправ?.. — Толстяк нетерпеливо ждал ответа.

— Почему же! Кое-что можно сказать…

Якобы спавший рабочий, потягиваясь, стукнул кованными ботинками по отопительной трубе под лавкой.

Толстяк усмехнулся над этой неловкой попыткой предостеречь загнанную в тупик жертву.

Брозовский поднял голову. Проводница округлившимися от страха глазами посмотрела на него из-за спины толстяка и подмигнула. Брозовский насторожился. Она дважды чуть повела головой в сторону сидевшего рядом с ней толстяка.

Но и шпик отнюдь не зевал. Он видел все, что делали четверо людей, находившихся в купе. Не ускользнуло от него даже то, что у читавшей журнал женщины дрожали руки. Прокашливаясь, он словно нечаянно толкнул коленом проводницу. Та испуганно отпрянула.

«Вот собака!» — подумала она и, отвернувшись, стала смотреть в окно. Толстяк тоже чуть повернулся и оттопыренным задним карманом брюк коснулся бедра проводницы. Она почувствовала твердый предмет.

У нее вдруг сильно забилось сердце. Она боялась. Теперь он опять приведет ее к начальнику станции, в боковую комнату, и станет читать нотацию. Это случалось раз или два каждый квартал. Как правило, если его охота успешно заканчивалась. Летом он, бывало, «ловил» нескольких человек за рейс, и в такие дни требовал от нее содействия. Ей всякий раз удавалось откупаться, но какой ценой…

Проводница тряхнула головой и в отчаянии прижала кулаки к глазам. Ничего не видеть. Не думать об этом… Когда ее муж приезжал последний раз в отпуск, она вдоволь выплакалась у него на груди; он удивленно спрашивал, что с ней, но она не осмелилась признаться ему во всем.

— Гетштедт! — крикнула она, распахивая дверь.

— Подождите, минутку. Не торопитесь. Война еще не кончилась, — почти приятельским тоном обратился шпик к Брозовскому, когда тот вместе с другими пассажирами двинулся к выходу.

Брозовский почувствовал, как сильная рука стиснула его запястье. Только сейчас он понял, что проводница предостерегала его.

— Гетштедт!.. Гетштедт! — выкрикивала она, спустившись на перрон. — Освобождайте вагоны!

Брозовский заставил себя сохранять спокойствие. Как глупо получилось, — думал он. — И кого же он убедил? Ни один из четырех не промолвил ни словечка, каждый сидел, как воды в рот набрав. Только толстяк посочувствовал ему, и он, как желторотый новичок, клюнул на эту приманку.

— Теперь — марш из вагона! Шагай впереди меня, к служебному входу.

Толстяк заговорил совершенно иным тоном.

Этот тон был знаком Брозовскому. Он не попытался оказывать сопротивление, — напрасное дело. Одним взглядом он оценил обстановку на перроне: парные патрули фольксштурма, полиция и усиленные наряды гестаповцев, которых сразу выдавала их деланная манера держаться как можно неприметнее.

Рабочий в кованых ботинках, покидая перрон, еще раз оглянулся на Брозовского; его долгий взгляд говорил, что он все понял. Взволнованная женщина, ехавшая с ними в купе, что-то шепнула рабочему и поспешила прочь. Последнее, что Брозовский видел на перроне, — было ее испуганное лицо.

На пороге гестаповской «дежурки» толстяк дал ему коленом под зад и, махнув рукой коллегам в комнате, ушел обратно на перрон. Брозовский налетел на стол. Прежде чем он успел оглядеться, две или три пары рук сорвали с него одежду. Один из гестаповцев стащил ему через голову куртку, обыскал карманы, отпорол подкладку и, осмотрев бумажник, остался неудовлетворенным.

— Имя, фамилия, специальность, адрес…

Брозовский едва успевал отвечать. Гестаповец, осмотревший бумажник, пощелкивал ногтем по удостоверению личности. Это было все, что лежало в бумажнике.

Брозовский, в одних кальсонах, стоял посреди комнаты, когда вернулся толстяк вместе с проводницей.

— Личность знакомая, — крикнул ему гестаповец, державший удостоверение Брозовского. — Старая гвардия, уже прошел один курс лечения; да, видно, мало оказалось, потребовался второй.

— Вот как?.. Великолепно! — Толстяк с удовольствием потер руки и прежде, чем усесться за писание протокола, закурил сигару. — На этот раз возни с ним не будет. — Он весело засмеялся. — Безупречные свидетели слышали каждое слово и могут, не сходя с места, все подписать… Не правда ли, фрау Эли?

Молодая женщина, сдерживая слезы, проглотила комок, подступивший к горлу.

Брозовского поразило, с какой легкостью толстяк изложил на бумаге весь их разговор, слово в слово, — с некоторыми, впрочем, добавлениями. Проводницу заставляли подписывать каждую фразу отдельно. В одном случае она отказалась.

— Этого я не слышала…

— Вы слышали гораздо больше. Смотрите у меня!

Но она не подписала.

— Этого я не слышала. Он не говорил про фюрера.

— Да ну-у-у?

Толстяк рассмеялся. Это прозвучало неприятно.

Он стал долго и подробно распространяться о том, что именно хотел Брозовский сказать той или иной фразой и как ее следует истолковывать: смягчающим или же отягчающим вину образом.

В заключение он спросил проводницу:

— Скажите-ка, фрау Эли, вы знаете этого человека?

— Нет! — Женщина хотела было отступить на шаг, но наткнулась на стоявшее сзади кресло.

— В самом деле, нет?.. И того кочегара, помните, летом, вы тоже не знали, да? Стоять! — крикнул он, когда она сделала попытку присесть.

— Вы немного раскисли, да? — спросил он, видя, что она молчит. — Хотели предупредить эту свинью, не так ли? — Даже голос его звучал цинично.

Он медленно поднялся и наотмашь ударил ее по лицу своей широкой лапищей. Женщина с жалобным воем, словно смертельно раненное животное, упала навзничь на кресло и скатилась на пол.

Брозовский не знал, почему это случилось. Ему показалось, что даже один из гестаповцев сделал протестующее движение. Брозовский шагнул было к упавшей и сразу же получил такой удар под «ложечку», что у него потемнело в глазах.

Смутно, как бы издалека, донеслись до него слова:

— Эту длинноволосую каналью тоже заберите. Она, конечно, не столь важная птица, как сей тип, но несколько месяцев этапного лагеря пойдут ей лишь на пользу. Хотела предупредить негодяя, подавала ему знаки…

По полу протащили человеческое тело. Брозовский преодолел слабость. Толстяк приблизился к нему вплотную, повернул его дважды и вполне добродушно сказал:

— Так, так, Брозовский…

— Если не ошибаюсь, этот праведник уже не раз сидел за решеткой, — поспешил кто-то проинформировать толстяка.

— Об этом он расскажет сам. Мы еще с полчасика с ним побеседуем.

Полураздетого Брозовского поставили к обитой жестью двери. Позднее он никак не мог вспомнить, что в этот момент было с проводницей: лежала ли она уже на полу, или ее все еще заставляли подписывать протокол. Не помнил он также, была ли обитая жестью дверь в этом же помещении или в другом. Он вообще ничего больше не помнил.