Почти 15 лет

Слaвa [12]

Дома он первым делом сбросил с себя ненавистную рубашку — смял и закинул на дальнюю полку. Сначала хотел швырнуть в мусорный бак на улице, но мысли о бездомных и нуждающихся остановили от необдуманных поступков: в конце концов, всегда можно найти тех, кому пригодится.

Рубашка раздражала Славу сильнее всего остального, потому что была белой, а белая — значит, как у него. Теперь всё, что напоминало о нём, было ему ненавистно.

Он надел рваные джинсы с бахромой на дырках и чёрную толстовку. Глянул на себя в зеркало: из отражения посмотрел угрюмый хакер-программист с мешками под глазами и трехдневной небритостью (на самом деле, он не брился всего день, но его однодневная небритость всегда напоминала трехдневную). Слава удивился: когда он стал выглядеть таким… подавленным? Как простой мужчина, который просто устал от жизни.

Он открыл нижний ящик комода, выудил лиловые носки, надел их и стало лучше.

Ещё раз глянул в зеркало и решил: нужна детоксикация.

В коридоре он столкнулся со Львом и, стараясь не встречаться с ним взглядом, сказал:

— Забери детей.

Сам, тем временем, сунул ноги в кеды.

— Ты куда? — спросил Лев, обернувшись.

Слава не ответил — вопрос догнал его уже на лестничной клетке.

На второй день их переезда первое, что сделал Слава — загуглил местные квир-сообщества и, к собственному удивлению, обнаружил, что крупнейшее из них находится на соседней улице, в десяти минутах ходьбы от дома. Он несколько раз аккуратно упоминал об этом Льву, надеясь, что тот заинтересуется, но он только флегматично спрашивал: «И что?» или «И зачем они нужны?». Слава объяснял, что там можно встретиться с другими представителями сообщества, может, даже с такими же семьями, или со взрослыми людьми, которые выросли в однополых семьях — разве не прикольно? «Нет», — отвечал Лев. И Слава за целый месяц так и не побывал там.

Раньше он опасался идти без Льва, а теперь уже стало всё равно. Опасался не коммьюнити-центра, а реакции мужа: он бы, наверное, начал давить на чувство вины, как уже делал раньше, в Новосибирске, когда Слава звал его в аналогичные пространства: «А меня тебе мало?» или шутливое: «А я недостаточное квир-сообщество для тебя? Смотри, есть ещё Мики, он тоже странный». Слава тогда смеялся, не зная, как объяснить, что не мало, а душно.

Узнать нужный район оказалось не трудно: едва он вывернул на Бьют-стрит, как вместо обычной бело-желтой зебры на пешеходных переходах во все четыре стороны по перекрестку замелькала радужная. По одной из них он вышел прямиком к двухэтажному зданию с вывеской: «Qmunity» — там же, рядом со входом, пестрело яркое граффити с джазовыми музыкантами — Чарли Паркером, Бенни Гудменом, Максом Роучем и другими.

«Не знал, что все они были квирами», — подумал Слава, проходя в дверь под вывеской.

А потом вспомнил, что вроде бы и не были.

Сразу у входа его встретили ЛГБТ-и транс-флаги, висевшие друг под другом на стене. Когда он повернул голову, то увидел человека — человека, чей гендер он не посмел определить как мужской или женский, потому что увидел розово-голубой значок на джинсовке — и они улыбнулись друг другу.

— Меня зовут Тома́, — сказал человек. — Мои местоимения он/его. Вы пришли на встречу?

— Ага.

Это была «чайная встреча» — разные люди из квир-сообщества собирались здесь, чтобы играть в настольные игры, общаться и пить чай. Слава знал, что они собираются каждое воскресенье.

Тома́ выдал ему бейджик и маркер.

— Напишите здесь своё имя и местоимения, чтобы другие участники знали, как к вам обращаться.

Слава быстро вывел большими буквами:

SLAVA

HE / HIS

И отчего-то вспомнил, как говорил Льву, что «Вячеслав» звучит, «будто кошку стошнило». Он улыбнулся этому воспоминанию: бедные канадцы с трудом произносили его полное имя.

Прикрепив бейджик к толстовке, он прошёл в большую комнату, где уже собралось около десяти человек. Все они выглядели потрясно: люди с местоимениями «он/его» в женской одежде, люди с местоимениями «она/её» — в мужской, люди с местоимениями «они/их» и в той, и в другой (иногда одновременно), люди с цветными волосами и накрашенные люди — словом, люди, которые ничего не боятся. Более того: люди, которые не знают, что могут чего-то бояться.

Слава почувствовал себя странно: какой он серый, невзрачный рядом с ними. Ему хотелось сказать: «Ребят, я на самом деле не такой. Я нормальный, как вы». Там, в России, он привык быть «главным педиком» любого коллектива — начиная от школы и заканчивая работой (в те времена, когда у него бывали рабочие коллективы). В восемнадцать он красил ногти в разные цвета и это считалось вызовом обществу. Приди он сюда с накрашенными ногтями, это бы считалось скукотищей. Они были накрашены у всех.

Слава смотрел на восемнадцатилетних мальчиков, девочек и небинарных персон, представляя, как они всю жизнь, с самого детства, ходили этой дорогой по радужной зебре, не осознавая своей привилегии родиться здесь, в месте, где их риск столкнуться с насилием из-за сексуальной ориентации или гендерной идентичности в десятки, если не сотни раз ниже, чем в большинстве стран мира. Он представлял, как их ровесники — точно такие же, едва старше Мики — ходили в России по разрушенным дорогам, возвращались домой в семьи, где их любили за что-то, а не вопреки, где они ложились спать под голос из телека, неумолимо борющийся за «традиционные ценности».

«Как это несправедливо, — думал он, — что кто-то палец о палец не ударил, чтобы получить свободу, а кто-то борется за неё всю жизнь».

Он, наверное, даже разозлился. Но потом вспомнил: «Я хотя бы не из Танзании» и уже разозлился на самого себя — за привилегии, которых нет у африканских детей. Неравенство — одна из худших болезней человечества: ты всегда кому-то неравен, а кто-то всегда неравен тебе.

Его тепло поприветствовали и утянули за круглый стол — играть в Диксит (аналог российского «Воображариума» с картами-картинками и ассоциациями). Когда он тасовал колоду, одна девушка, внимательно глядя на его руки, спросила:

— Это обручальное кольцо?

Слава опустил взгляд на пальцы. «Надо было снять», — подумал он.

— Да. Я вчера вышел замуж.

Все присутствующие за столом радостно протянули: «О-о-о» и «У-у-у» и, конечно же:

— Поздравляем!

Слава не считал правильным откровенничать с целой толпой незнакомцев, но был так раздавлен, что не сдержался от удрученного уточнения:

— Это была ошибка.

Восторженный гул мигом стих, сгущая за столом неловкую атмосферу.

— Давайте продолжим, — попросил Слава, возвращаясь к колоде с картинками.

Никто не стал расспрашивать его, что случилось и почему он совершил такую ошибку, но после игры один из ребят — темнокожий Рэй с местоимениями «он/его» — неожиданно предложил:

— Хочешь, я тебя накрашу?

— Чем? — не сразу сообразил Слава.

Рэй засмеялся:

— Чем захочешь. Я визажист.

Слава понял, что хочет. Очень хочет. Возможно, больше всего на свете.

Они, прихватив с собой три стула, сели в углу комнаты: на третьем Рэй разложил косметику, кисти и карандаши. У него была огромная палетка теней со всевозможными цветами: с десяток оттенков зеленого, красного, синего… Больше, чем красок у Славы.

Рэй спросил:

— Поскромнее или поярче?

— Поярче, — не задумываясь ответил Слава.

Рэя его ответ и удивил, и обрадовал: видимо, не ожидал, что небритый парень в черной толстовке так легко согласится на эксперименты с внешностью. Слава, улыбнувшись, подумал: «Это он меня ещё в женских штанах не видел».

Вокруг собралась небольшая горстка наблюдателей: всем было интересно проследить за ходом работы. Слава покорно открывал и закрывал глаза, когда Рэй просил об этом, чувствуя, как мягкие подушечки аппликаторов щекочут веки. С разных сторон время от времени доносились комментарии: — Тебе очень идёт.

— Да, ты очень красивый!

Кто-то жалобно вздохнул:

— Несправедливо, что мужчинам макияж идёт больше, чем женщинам…

Но сразу же спохватился:

— Ой, а так вообще можно говорить?

— Звучало не очень, — предосудительно ответили с другой стороны.

Когда Рэй хлопнул в ладоши, ознаменовав тем самым завершение работы, послышалось хоровое: «Ва-а-а-ау». Рэй поднёс к Славе косметическое зеркало и тот удивился:

— Почему у меня такой гигантский глаз?

Рэй перевернул зеркало («Не та сторона», — извинился он), и Слава увидел себя в привычной величине. Увидел и охнул: «Это что, правда я?»

Это правда был он. Парень, выбирающий черную толстовку и джинсы — был не он, но парень с подведенными глазами, с растушеванными лиловыми (в цвет носков!) тенями на веках, с розовыми блестками вокруг глаз и очерченными скулами — определенно был им.

«Давно не виделись», — подмигнул он своему отражению.

— Ты великолепен, — сказал ему Рэй.

— Да, всех нас переплюнул, — подтвердил парень за его спиной — тоже накрашенный.

Слава понимал, что они говорят это просто так — потому что они вежливые, счастливые, нетравмированные люди — но всё равно приятно было послушать. Последний раз с ним случалось такое в шестнадцать лет: его тогда накрасила Юля, а потом тоже ходила кругами и говорила, какой он красивый.

Когда зрители мейкап-туториала начали расходиться, Слава услышал неожиданный вопрос:

— Ты говоришь по-русски, да?

Он повернул голову к вопрошающему (который, к слову, вопрошал на идеальном русском языке). Слева стоял парень, Слава уже видел его раньше: когда играли в «Диксит», он сидел по диагонали, и они пару раз ловили взгляды друг друга. У парня были светло-голубые глаза, очень выразительные, и Славу каждый раз передёргивало, когда он с ними встречался.

Слава поднялся ему навстречу.

— Да, я из Новосибирска, — ответил он, улыбнувшись.

— Значит, угадал, — удовлетворенно кивнул парень. — Узнал знакомый акцент, да и имя… В общем, я из Витебска.

Слава опустил взгляд, прочитал бейджик: «Max, he / his».

— Это в Беларуси, — уточнил он.

Слава засмеялся:

— Я знаю.

Макс тоже засмеялся:

— Прости, я привык, что здесь считают, что Россия и Беларусь — это одно и то же.

Похихикав, они замолчали, что надо было понимать как: «Этот диалог достиг пика неловкости, теперь можем разойтись в разные стороны», но Макс сказал:

— Тебе правда очень идёт. Мне нравится макияж на смуглой коже, на моём лице такие цвета теряются.

Макс был фарфорово-бледным голубоглазым брюнетом — с аристократичной, готической внешностью. От тонких, изящных черт лица отдавало холодной ощетиненностью, но, когда он улыбался, это впечатление неожиданно пропадало, и парень становился приветливо-простодушным. Когда Макс посмотрел в сторону, Слава разглядел заметную горбинку на носу и удивился. Он ожидал от подобной внешности строго прямых линий, и, скорее всего, таковы и были задуманы природой: горбинка выглядела искусственной, словно нос, некогда сломанный, неправильно сросся. Именно этот недостаток сделал внешность Макса интересной: вырвал из однотипного ряда глянцевых красавчиков и добавил человечности.

«Надеюсь, нос пострадал не в драке», — подумал Слава.

— Тебе бы пошли тёмные оттенки.

— Да? — заинтересовался Макс. — Ты разбираешься?

— Ну так, — Слава скромно пожал плечами. — Я художник.

— Я архитектор. Кое-что умею, но сочетание цветов — это не моё.

Слава оглядел его внешний вид: серый свитшот на размер больше, чем нужно, тёмные джинсы, белые кроссовки. После того, как Славу накрасили, на звание: «Самый обычный наряд в этой комнате» определенно претендовал Макс.

— Нормально сочетаешь, — утешил он.

«Главное, что не носишь белые рубашки».

Макс рассмеялся, потому что, видимо, прекрасно понимал, насколько «обычен» для такой необычной обстановки.

— Хочешь во что-нибудь сыграем? — предложил он.

— Вдвоём?

— Да. Там есть игры для двоих.

Расположившись за небольшим столиком, они сыграли несколько партий во «Взрывных котят», две в «Элиас» и одну в «Уно». К шести вечера Слава понял, что пора уходить, иначе дети начнут нервничать из-за его долгого отсутствия (и, если он не даст Ване таблетки перед ужином, второй папа-врач об этом даже не вспомнит).

— Мне пора, — с печалью в голосе сообщил он Максу.

Уходить не хотелось — он впервые за столько лет чувствовал себя комфортно, безопасно и расслабленно одновременно.

— Могу пройти с тобой, — предложил Макс.

— Хорошо. Только я щас, — Слава показал на лицо, — отмоюсь…

— Зачем? — не понял Макс. — Здесь не Россия, на улице не изобьют.

— Я понимаю, просто…

Он был в шоке от того, что собирается сказать, но сказал:

— Моему мужу это не понравится.

Хуже того, что он произнёс эту фразу вслух, была только её абсолютная правдивость.

— Серьёзно? — удивился Макс.

— Да, он всё это… не любит. И будет спрашивать, где я это сделал… и опять будет конфликт.

Слава прекрасно понимал, как он звучит: как загнанная жертва, во всём подчиняющаяся мужу-тирану — раньше он о таких только слышал, а теперь что — сам таким стал?

— Всё это странно, — проговорил Макс.

— Я знаю, — выдохнул Слава, чувствуя себя липким от стыда.

Ему хотелось объяснить Максу, что, на самом деле, он не такой. Ну, он же правда не такой! Он всегда превыше всего ценил свободу: действий, мнений, самовыражений, он хорошо чувствовал границы, он чутко реагировал на любое давление, он умел говорить о чувствах, вот только теперь он идёт в туалет, чтобы смыть макияж, и не знает, как объяснить постороннему человеку, почему это важно сделать, не знает, как признаться, что ему страшно возвращаться домой. Да как он вообще умудрился влипнуть в это дерьмо?

За дверью с табличкой с раздвоенным человечком (одна его половина была в штанах, а другая — в юбке), Слава метнулся к раковине, открыл кран и плеснул на лицо холодной водой. Он посмотрел на себя в зеркало: лиловые тени, смешиваясь с черной подводкой, текли по его щекам, как кровавые слёзы. Слава редко плакал.

Он не плакал, когда, семнадцатилетний, целый месяц вырисовывал его портрет, а потом услышал: «Не рисуй меня больше, как педика».

Не плакал, когда на утро после лучшей ночи в их жизни он швырнул в него кольцо, едва Слава успел открыть глаза.

Не плакал, когда он бил Мики, а потом уходил из дома, лишь бы не просить прощения.

Не плакал, когда он ударил его.

Не плакал, когда он швырнул его на кровать, придавив своим весом, и Слава чувствовал его возбуждение через брюки, и знал: шанс, что он остановится, не так уж и велик.

Но теперь, глядя на отражение с грязно-розовыми разводами на щеках, он расплакался. Как же ему хотелось, чтобы ничего этого никогда не случилось: чтобы он тогда, в семнадцать лет, не пошёл в гей-клуб, не встретил его, не доверил ему детей. Он чувствовал себя таким несчастным, потому что привёз с собой из России всё самое худшее.

Кто ж знал, что худшее — это он.