Почти 15 лет

Слaвa [36]

Когда Славик был дошкольником, в семье ходила легенда про отца-героя: мама часто рассказывала, как после Чернобыльской аварии папа вывез её и Юлю в Новосибирск, а сам вернулся назад ликвидатором-добровольцем и две недели работал на месте катастрофы. Для Славика это звучало жутко и захватывающе: вернуться в самое пекло, добровольно, на благо других людей и страны!.. Поэтому, до своих семи лет, Славик смотрел на папу с почтительным восторгом: как на личность, масштаба которой ему не то что никогда не достичь, но даже осознать тяжело.

Когда семья начала рушиться, легенда стала обрастать деталями, о которых Славик раньше не знал. Ну, например, что вернулся папа не сразу и не в «пекло», а только в 1988 году, когда основной радиационный фон значительно понизился. Славик узнал об этом в шесть лет, из разговора родителей о самом себе: в день, когда принёс из садика свой первый дизайнерский каталог женской одежды, который сам же и нарисовал. Сказал тогда, что, когда вырастет, будет придумывать красивую одежду для девочек (просто потому, что для мальчиков придумывать красивую одежду нельзя). Отец взял его рисунки в руки, поразглядывал нарисованные платья с рюшечками и бантами, и спросил у матери: — Слушай, может, его в Чернобыле облучило?

Это Славика, значит. А мама ответила:

— Ты когда туда поехал, я уже беременная была.

Папа сказал:

— Я имею в виду заранее. В 86-ом. Сначала нас, а через нас — его.

— Не мели ерунды.

Папа пихнул рисунки обратно Славику, мальчик растерянно посмотрел на них, не понимая: почему рисование одежды — это признак облучения? Он даже спросил об этом у десятилетней сестры, но она глянула на одно из платьев и сказала:

— Я бы такое носила.

Славик фыркнул:

— Я бы тоже.

На платье были огромные карманы, в которых мог бы поместиться персональный компьютер. Славик считал упущением, что на платьях не предусмотрены карманы.

Но даже после этого откровения Славик считал отца героем: какая разница в 86-ом или в 88-ом, если всё равно ликвидировал? Когда отец ушёл из семьи, мама начала говорить про него всякие гадости: мол, он трус и всегда был трусом, а Славик обижался и спорил: — Разве трус бы поехал ликвидировать Чернобыль?

Мама ответила:

— За это много платили, а теперь еще и пособие на всю жизнь.

Славик не желал сдаваться: платили и платили, одно другому не мешает.

— И что? — хмурился он.

— И то. Многое говорит о человеке.

— Что говорит?

Мама устало посмотрела на Славика:

— Он ведь и вас с Юлькой пытался подать, как детей Чернобыля, да номер не прошёл. А то, может, ещё и с вас бы деньги доил.

— Не говори так про папу, — сердито просил Славик, но мама всё равно говорила.

И это было ещё обидней, потому что перед уходом отца она говорила другое, просто прямо противоположное: будто папа чудесный, любит его и никуда не уйдет. Но он же чувствовал, что уйдет, а она врала ему. Они все ему врали.

Родители ругались несколько лет — из-за него. Папа кричал на маму, мама кричала на папу. Папа говорил, что зря только с ней связался, с мамой то есть, что он думал, что семья будет нормальная, а она даже сына ему родить не смогла. Говорил, что получилось «две дочки». А мама говорила, что «дети есть дети», и вообще, может, ещё всё нормально будет, может «всё выровняется». Славик понимал, что это про него — это он должен «выровняться», и изо всех сил старался угодить папе.

Если отец собирался на рыбалку, Славик подскакивал, как штык, и голосил: «А можно с тобой?». Папа веселел и отвечал, что, конечно, можно, и следующим днём они вставали в шесть утра, ехали за город на речку и сидели с удочками до посинения (в прямом смысле, Славик дубел от холода и обездвиженности). На Славину удочку никогда никто не клевал, а на папину клевал, и отец расстраивался, что Славик «не умеет ловить рыбу», а Славик не понимал: разве это не случайность? У них же одинаковые удочки! Он даже не сам свою забрасывал (силы и роста пятилетнего ребёнка не хватало), папа забрасывал вместо него! Это всё равно, что его удочка, только они её так называли — «Славина». Это было нечестно, скучно и совершенно непонятно: ну, как посредством рыбалки доказать кому-то, что ты — настоящий мужчина?

Футбол ему тоже не давался. Когда он пинал по мячу, казалось бы, из-за всех сил, удар получался слабым, косым и мяч катился по диагонали. Играя, он инстинктивно пытался схватить мяч руками или, что ещё хуже, отпрыгнуть в сторону и увернуться (а что, терпеть что ли, когда прямо в тебя летит?), и папа злобно кричал: «Слава, блин!» или «блять», если совсем злился, и это был такой сигнал для мальчика: он снова неудачник.

Хорошо получалось только рисовать. Это все признавали: и воспитательницы в детском саду, и даже мама с папой. Папа говорил: «Да, неплохо, но это что, опять замок для принцессы? Тебе так нравятся принцессы?». Славик объяснял, что ему нравятся не принцессы, а замки: огромные цветастые дворцы, где сто миллионов комнат и столько же балконов — чем не домик мечты? Тогда папа говорил: «Ну, может, ты нарисуешь нормальный замок? Для мальчиков», Славик качал головой: «Для мальчиков, значит, скучный», а папа говорил: «Ну, нет, почему? Можешь украсить его черепами, придумать герб и флаг, пририсовать воинов…», но Славик возражал из последних сил: «Я люблю яркие цвета» — «Это, значит, розовый?» — «Розовый, желтый, голубой…».

Однажды Славик нарисовал голубой замок с розовыми черепами, придумал ему флаг (из всех цветов радуги) и пририсовал воинов в розовых доспехах. Подарил рисунок папе на день рождения. Папа сказал: «Спасибо», а на следующий день Славик нашёл рисунок в мусорном ведре под картофельными очистками. Хотел достать, но тот уже был испорчен.

Всё это было до шести лет. А в последний год жизни с отцом, перед семилетием, стало совсем плохо: папа только и делал, что угрожал уйти, кричал, что «больше так не может», что Славик — не его сын, что он «нагулянный» и больше ни на кого в семье не похож. Мама много плакала, и Славик осторожно спрашивал её: — Папа уйдет?

А она обнимала его и говорила:

— Нет. Конечно нет. Папа тебя любит.

Потом она стала говорить:

— Нет. Может быть, мы разведемся. Но он всё равно будет твоим папой, он тебя любит.

Славик ей не верил, он же своими ушами слышал, как папа угрожал уйти. Но никогда не слышал, как папа говорил: «Извини, я передумал» или «Что-то я погорячился». Поэтому однажды он спросил лично у папы, поймав его вечером на кухне — он стоял в темноте и курил в форточку. Славик подошёл, осторожно коснулся локтя (куда дотянулся) и спросил: — Папа, ты уйдешь?

Отец опустил на него взгляд, выдохнул через уголок рта дым и коротко ответил:

— Нет.

А на утро он ушел, и Славик больше никогда его не видел.

Он замолчал, впервые за консультацию подняв взгляд на Криса. Это оказалось непросто: открывать перед посторонним человеком огромную часть жизни. Первые несколько минут Слава сопротивлялся, как будто кокетничая: «Ну… Я даже не знаю. Мне нечего рассказать. Детство как детство, ничего особенного», а потом как прорвало…

Криса ему подобрали в квир-центре, куда он обратился за психологической помощью. Увидев его, Слава некоторое время гадал в своей голове: «Это парень или девушка? Если кадык, значит, парень?.. Хотя черты лица какие-то…», но вскоре ему стало стыдно за эти мысли: «Чёрт, что я делаю? Какая разница?». Всё, что нужно было знать о Крисе: он психотерапевт и его местоимения «он/его». Выглядел Крис андрогинно и одевался так, как мог бы одеться человек любого гендера — предпочитал широкую, немного мешковатую одежду, — Славу восхитило его умение выдерживать баланс.

Когда Крис спросил, с чем Слава к нему пришёл, тот ответил, что не может психологически оторваться от прошлых отношений, хотя очень бы хотел. Он думал, придётся много говорить о Льве и их отношениях, но случился какой-то психотерапевтический фокус, и через полчаса Слава обнаружил себя вцепившимся в подлокотники, с напряжением рассказывающим про отца.

Смутившись, он попытался отшутиться:

— Может быть, поэтому я ненавижу, когда уходят, — Слава слабо улыбнулся. — И когда врут. И когда врут, что не уйдут.

Крис ответил очень серьёзно:

— Может быть. А Лев говорил, что не уйдет?

— Он говорил, что хочет усыновить детей. Для этого ему пришлось бы жить в Канаде несколько лет.

— Злитесь, что ушёл или злитесь, что соврал?

— Злюсь, что соврал. Сманипулировал, — уточнил Слава. — Сказал про детей, когда хотел уговорить меня на брак, а когда это стало не нужно, вообще забыл, что мы говорили об этом.

Крис замолчал на полминуты, записывая сказанное в блокнот. Слава, наблюдая за движением ручки, добавил:

— И на себя злюсь.

Крис тут же оживился:

— За что?

— За то, что всё так… запустил. Закрывал глаза на то, что было раньше.

— А что было раньше?

Слава задумался, возвращаясь к прошлому.

— Первое, что можно было бы заметить, это лак и штаны, — он усмехнулся, вспоминая об этом. — Ему не нравилось, что я крашу ногти и ношу штаны сестры. Он почти сразу об этом сказал, как только увидел.

— Он объяснял, почему ему не нравится?

Слава пожал плечами:

— Типа это по-женски. И штаны женские. А он хотел, чтобы я был больше похож на мужчину.

Крис хмыкнул:

— Кого-то напоминает, — Слава не сразу сообразил, о чём он. — И как, вы перестали красить ногти и носить женские штаны?

— Не сразу. Когда ребёнок появился. Это стало вроде как… неуместно.

— Это вы так решили?

— Он так сказал.

— Ясно, — Крис поджал губы. — Что-нибудь ещё?

— Когда он замечал на мне новую вещь, особенно из бижутерии, он требовал объяснить, откуда она появилась, потому что опасался, что её мог кто-то подарить. Ну, кто-то типа любовника.

— Это тоже было в первый год?

— Ага.

Крис ещё раз хмыкнул, поднял взгляд на настенные часы цветов транс-флага и сообщил:

— У нас осталось мало времени. У меня есть один вопрос, на который вы можете не отвечать.

Он вопросительно посмотрел на Славу, и тот кивнул, давая понять, что готов услышать.

— Отец поднимал на вас руку?

— Нет, — сразу же ответил Слава.

Крис это записал. Слава уточнил, не сводя взгляда с блокнота:

— А что?

Тот расплывчато произнёс:

— Интересно, что именно удар стал красной чертой. Интересно, почему.

Слава промолчал. Крис, проведя линию в блокноте, с неожиданно веселыми интонациями сказал:

— Ну, на сегодня всё! А про удар это вам… домашнее задание. На подумать. Может, появятся какие-то мысли, почему именно на нём вы решили закончить отношения.

Слава ответил, как ему казалось, очевидную истину:

— Ну, потому что это насилие, нарушение границ и вообще… это слишком.

Крис ответил со вздохом:

— Ваши границы давно были нарушены. Получается, одно нарушение вы замечаете, другое — нет. Интересно проследить разницу.

— Другие были не так заметны.

— Вы про требования изменить внешний вид, манипуляции и патологическую ревность?

Слава растерянно мигнул. Вслух и со стороны это звучало как будто бы хуже, чем было на самом деле. И почему-то захотелось отстоять перед ним Льва, сказать, что всё было не совсем так…

Но он не успел, потому что Крис сказал:

— До свидания, хорошего дня. Увидимся через неделю.

Слава вышел из центра в полном замешательстве. Это что теперь, ему придётся целую неделю думать об этом, заново переосмысляя последние пятнадцать лет, своё детство и себя самого? А через неделю повторить ещё раз, чтобы услышать что-нибудь такое же обескураживающее…

На улице его ждал Макс. Он подошёл ближе, вынимая наушники.

— Как прошло?

— Хочется напиться, — честно ответил Слава.

— У меня есть апельсиновый сок.

— Подходит.

Они, смеясь, сели в машину, и поехали в автокинотеатр возле Стэнли парка, где в тот день показывали «Ночь в музее». Одной рукой Слава придерживал руль, а другой держал пакет с соком, из которого отпивал время от времени. Магнитола прокрутила плейлист с Микиной флэшки до конца, вернулась к началу и включила «Богемскую рапсодию». Макс прибавил громкость почти на максимум.