Почти 15 лет

Лeв [85]

Солнце вставало на востоке, и, не смотря на нулевую температуру за окном, уже к семи утра существенно нагревало приборную панель и руль — так, что Льву приходилось перехватывать ладони (а ещё подумывать, что пластик необходимо обшить тканью). Розовый лак мерцал на солнце, а блескучие стразы слепили, отражая лучи — Лев напрягался от невозможности это скрыть.

Если быть совсем уж откровенным, маникюр получился… так себе. Лев не был доволен выбором цвета: и дело даже не в том, что пошловато, а в том, что ему ну просто не идёт. Не его цвет. Славе яркие оттенки подходят больше — может, благодаря смуглому цвету коже, они будто подчеркивают его восточную внешность, — а вот на бледном Льве такие тона смотрятся кричаще и вычурно. Должно быть, дело именно в насыщенности: может быть, какой-нибудь спокойный розовый, ближе к пастельному смотрелся лучше на его ногтях, а так… А так он как будто украл лак у мамы.

Но решил, что вынесет это с гордостью, в воспитательных целях. А воспитывать будет не столько детей, сколько самого себя: «Да, у меня лак на ногтях, абсолютно безвкусный и ужасного цвета, ну и ничего страшного…» — так он гипнотизировал себя, лёжа ночью в иркутском гостиничном номере. Пальцы ощущались странно: словно он сунул их во что-то липкое и противное, но забыл отмыть. Постоянно хотелось мыть руки, но мытьё не приносило облегчения, и Лев с раздражением думал: «Какой ад… Как этого не замечать?»

А тут ещё ухо… Мочки болят, пальцы грязные — ну, какого черта он решил сделать это преображение в один день?

Вертясь в постели, он прикидывал, насколько Славе вообще понравится эта идея (не посчитает ли он её издевкой?), и не влетит ли ему за то, что он разрешил Ване сделать дреды. Ему как некстати вспомнилось, что существует культурная апроприация, на которую Лев плевал с высокой колокольни, но вдруг Слава не плевал — это ведь вполне в духе Славы озаботиться чем-нибудь таким. Он ведь и про осознанное потребление, разговорами о котором мучил младшего, узнал только от Славы — на потребление Льву тоже было плевать. Как и на глобальное потепление. Как и вообще на всё, о чем пишут либералы. Но вдруг он приведет ребёнка с дредами домой, а Слава скажет: «И что это? Ты растишь из него колонизатора?».

«Ну тогда… Тогда я скажу, что он танцует кавказские танцы, — прикинул Лев. — И это тоже культурная апроприация, ведь он не кавказец!»

Эта мысль его успокоила: стало быть, придумал, как отвертеться от скандала, который сам же и навоображал. К середине ночи он, вымотавшись от раздражения на ногти и уши, заснул от злой усталости, а в шесть утра прозвенел будильник: следующая остановка — Новосибирск.

Теперь они ехали как три чудилы: крашеные, цветные, блестящие. Ваня спал на заднем сидении, Мики заткнув уши музыкой, смотрел на мелькающий за окном сибирский пейзаж. Он наблюдал за младшим через зеркало заднего вида, а на старшего поглядывал боковым зрением, и в этой вдруг возникшей умиротворенной тишине, когда, казалось, замерло время и можно было оценить их семью со стороны, Лев подумал: «Ахренеть».

«Я отец, — подумал он. — И это — мои дети. Ахренеть».

Он чувствовал себя таким замотанным большую часть жизни — работой, отношениями, ссорами со Славой, сжирающей бытовухой, а ещё, конечно, личными загонами («Я что, гей с детьми?»), что, кажется, никогда всерьёз не пытался оценить своё родительство, никогда не застывал посреди комнаты с шокирующим осознанием: он — отец. Настоящий отец. И эти странные пацаны, едущие с ним в одной тачке, называют его папой.

«Ахренеть», — снова подумал Лев, вздыхая.

Но это было не досадное «Ахренеть», а удивленное и обескураживающее, ведь ему достались отличные ребята: умные, талантливые, ещё и… смелые. Точно смелее него самого. Ему понадобилось больше двадцати лет, чтобы научиться говорить: «Я гей» и не давиться этим словом, как костью, застрявшей в горле, а к принятию и осмыслению своей ориентации он только-только подобрался — ещё не осмыслил, нет, скорее посидел рядом с этим осмыслением. Его путь к серьгам и лаку для ногтей исчислялся годами, путь его детей — часами. Поэтому они были лучше, чем он.

Они ещё не въехали в Новосибирскую область, но обширные поля и лесостепь свидетельствовали, что они уже близко. Сосны теперь господствовали вдоль дороги, а воздух, просачивающийся в машину, казался холоднее, чем утром. Пошел мелкий снег, и Сибирь начала раскрываться перед ними.

Нет такого места или чёткой границы, указывающих на то, где начинается Западно-Сибирская равнина. Постепенные перемены удивляли Льва: как будто спокойная река вдруг стала бурлящей, и ты оглядываешься назад, а земли уже не видишь. Чем ближе становился город, тем меньше вокруг было деревьев, а местность начинала напоминать степную: одни травы, иногда вперемешку с полевыми цветами и сорняком, но большей частью просто травы.

Оглядывая эти поля, Лев поcматривал на Мики и мысленно обращался к нему: «Видишь? Видишь?..», и ему казалось, что он видит. Это был странный, замеченный Львом ещё в детстве парадокс природы: она даёт почувствовать тебе нечто, существующее лишь потому, что ничего другого нет. В этом и заключалась красота степи: в степи ничего нет, кроме самой степи. Это красота отсутствия. Льву хотелось, чтобы среди этих бескрайних трав и ветра Мики увидел нечто гораздо большее, чем он сам, и когда-нибудь смог написать об этом.

А потом на горизонте Лев увидел то, что вряд ли было заметно сыну: грязно-серая Лада, почти игриво вильнув передним корпусом, пошла на обгон контейнерной фуры. Лев сжал руки на руле, пытаясь сообразить, что это за манёвр: они вот-вот сравняются с фурой, места для обгона нет, с правой стороны — кювет, так за каким чертом?..

Было ясно, что водитель «Лады» — идиот, но времени на моральную оценку его действий не оставалось. Варианты решения проблемы стали грузиться в его голове, как страницы в подвисающем браузере.

Сразу же стало понятно: авария неизбежна. Нужно столкнуться с минимальным ущербом для детей.

Взгляд в зеркало заднего вида: Ваня спит, может вылететь от резкого торможения. Взгляд вправо: Мики рядом, на водительском кресле, при лобовом столкновении могут погибнуть оба.

Свернуть в кювет? Можно перевернуться, Ваня не пристегнут, его ударит об крышу.

Свернуть влево? Вообще не имеет смысла, будет столкновение и с фурой, и с Ладой.

Ничего не делать? Произойдет сложение скоростей, будет сильный удар.

Тормозить? Это может смягчить удар, но не значительно: у «Лады» большая скорость.

Мики всё равно рискует пострадать. Мики рискует погибнуть. Вспомнилось, как он обещал Славе вернуть детей в целостности и сохранности…

Детей. Но не себя же.

Это было решением последнего момента. Он нажал на тормоза, вывернул руль в сторону, останавливая машину поперек дороги, но не успел убедиться в успешности своего плана: после оглушительного громыхания, свалившегося на него откуда-то сверху и слева, он почувствовал острую боль, на мгновение лишившую его сознания: он провалился в глухую темноту. Кажется, успел подумать: «Если я умру, они испугаются».

Хорошо, что это было лишь мгновение. Словно по ошибке выключили телевизор, сказали: «Ой» и сразу же включили. Он открыл глаза, и по треснувшему циферблату часов на приборной панели понял, что был без сознания не больше минуты. Он старался не двигаться, боясь усугубить пока неясные ему повреждения, а потому только водил глазами, оценивая обстановку: они врезались, сильно, но он жив — это мысль сначала обрадовала его, а потом испугала до пробежавшего по затылку холодка. Если он жив, значит, план мог не сработать (по его плану он умирал с почти стопроцентной вероятностью), может, он не вывернул машину, может, удар пришелся не на него, может, Мики…

Сглотнув, он поднял взгляд на Мики, и увидел, что тот плачет. Как гора с плеч — Лев улыбнулся, обрадовавшись его слезам. Знание, оставшееся с ним с пар по акушерству и гинекологии: если ребёнок плачет — это хорошо. Плачущий ребёнок — живой ребёнок.

Лев потянул к сыну руку — почувствовал колкую боль за грудиной, но решил не думать о ней — и коснулся пальцами Микиной руки. Увидел, что лак ободрался, и в нескольких местах отклеились стразы: стало почти до слёз жалко дурацкий маникюр. Да, глупый и безвкусный, но он же хотел показать его Славе…

Чувствуя, как каждое слово требует усилия и преодоления (боли, но, блин, что это за странная боль?), Лев сказал, стараясь сделать голос ровнее:

— Не паникуй, дыши глубже, — и даже попытался улыбнуться.

От того, с каким трудом давался ему разговор, Лев начинал догадываться: у него сломаны ребра.

Но это ерунда. Он не хотел, чтобы пугались дети, и поэтому сел в кресле прямее, поддаваясь иррациональному, но любимому правилу решения всех проблем: если чего-то не замечать, значит, этого как будто бы и нет. А в машине, попавшей в жуткую аварию, есть дела поважнее, чем замечать какую-то там боль в ребрах.

Поэтому он велел Мики проверить Ваню. Поэтому он раздавал команды и придумывал план действий. Поэтому он пытался самостоятельно выбраться через заклинившую дверь.

Всё дальнейшее случилось только поэтому.