Почти 15 лет

Слaвa [80]

День был долгим.

Проводив путешественников на Байкал, он, ежась от холода, вернулся домой, лег в постель, согреваясь мыслью, что на целую неделю никому ничего не должен, а значит может спать, спать, спать. Он с головой завернулся в одеяло, закрыл глаза и… не уснул. Быть никому ничего недолжным оказалось тоскливо. Уже к десяти он устал от безделья и поднялся с постели, чтобы приготовить завтрак: пожарил омлет из пяти яиц и, только выключив плиту, вспомнил, что один. Один. Ему бы хватило и двух.

После завтрака он принял душ, покормил Сэм, оставленную Львом на иждивении, сел за макет интерфейса киберспортивной игры, провёл за рисованием до обеда, потупил в потолок и стены, покрутился на стуле, спросил у Льва, где они сейчас («Едем в Кемерово» — пришло в ответ), доел омлет, который приготовил утром, посмотрел из окна на прохожих и подумал: «Скучно».

Никто ничего не выпрашивает, не хочет и не требует. Никто не рассказывает про «Майнкрафт» и не фыркает ломким голосом: «Ну, пап, ну отстань». И, что хуже всего остального, нет приятного ожидания момента, когда напишет Лев и спросит: «Придешь сегодня ко мне?».

Всего не хватало.

— Кажется, я не знаю, кто я, если рядом нет детей и мужа, — признался Слава при вечернем созвоне с Крисом. — Я весь день просто ждал момента, когда можно будет позвонить вам и занять себя этим разговором, потому что без этого… Я вообще не знал, что мне делать.

— Похоже на синдром опустевшего гнезда в миниатюре, — заметил Крис.

Именно так он ощущал теперь их квартиру — «опустевшее гнездо».

— Вас расстраивает, что дети далеко?

Он покачал головой.

— Кажется, меня расстраивает, что я не понимаю, кто я.

— То есть?

— Если я не отец и не муж, то кто я ещё? Кроме этого.

Крис покивал:

— Это очень хороший вопрос. Поиск своих идентичностей. А раньше вы знали?

Слава пожал плечами:

— Я ведь как будто… как будто всю жизнь такой. Я стал отцом ещё в тот период, когда сам был ребёнком. И парнем Льва… примерно тогда же. До этого я был сыном, братом, школьником, студентом колледжа, а потом сразу… отцом Мики, мужем Льва. Как-то так.

Крис начал подсказывать:

— Может быть… художник?

И Слава сам удивился, как не почувствовал никакой близости с этим словом.

— Кажется, с тех пор, как это стало работой, я больше не ощущаю себя художником. Я уже лет десять ничего не рисовал просто… просто для себя.

— А если попробуете?

Что ж, не попробуешь — не узнаешь, что будет, если попробуешь. Вечером, удостоверившись, что вся компания благополучно добралась до Кемерово, Слава пообещал себе, что сейчас сядет за рабочий стол, выкинет все посторонние мысли, возьмет скетчбук, карандаш и…

Ничего. Белый лист, при свете настольной лампы становясь чуть желтоватым, представлял собой в глазах Славы одно большое необъятное ничто. Это ничто невозможно было измерить, подсчитать и осознать. С этим ничто невозможно было бороться.

Отбросив карандаш, Слава провел ладонями по лицу и, поднявшись, отправился на кухню за стаканом воды.

«Да что со мной не так?»

Вернувшись к скетчбуку, он покрутил его в руках, провел ладонью по шершавой бумаге и подумал, что понятия не имеет о том, какой он художник. Он знал, что у него получается лучше: например, фэнтезийные пейзажи в игровом лоре в работу доверяли ему, а вот персонажи, особенно с нестандартной анатомией, никогда не были его сильной стороной. У него неплохо получались портреты, но только технически: всё вроде бы правильно, выверено до каждой мелочи, а жизни в глазах не хватало. Может быть, это было справедливо не только для портретов. Но что ему нравилось? Что будоражило воображение, заставляя хватать карандаш и рисовать до самого утра? Он не помнил. Он даже не помнил, было ли такое когда-нибудь.

Может быть, только в детстве. Может быть, правду о себе стоит поискать в том пятилетнем мальчике, который раздражал отца рисованием цветов.

Цветы, цветы…

Слава нахмурился: почему цветы? Не то чтобы он всерьёз намеревался выбрать самый нестандартный для мальчика способ выражения себя через искусство, и рассердить тем самым отца. Вопреки мнению родителей, его выбор никак не был гендерно окрашен: не был ни мальчуковым, ни девачковым, потому что Слава мыслил его иначе.

Слава думал о том, что цветы удивительно закручены.

Он любил разглядывать их в саду у бабушки (подумать только: когда-то у него была бабушка — мать отца, потом она исчезла вместе с ним): пёстрые лепестки раскрывшихся бутонов представляли собой настоящие лабиринты, прохождение по которым фантазировал маленький Слава. А некоторые, как вот, например, бегонии, были похожи на воронку: когда он смотрел в сердцевину цветка, ему казалось, тот утягивает его за собой — в бездну, понятную только ему одному.

Потом, на бумаге, он любил повторять эти лабиринты, слой за слоем раскрывать бутоны, фантазируя, что так он добирается до истины: он находит начало и конец всему.

Вот что стояло за этим интересом к цветам. Папа говорил: «Он как девочка». Слава же думал: «Я как ученый». Как философ, как мыслитель, как человек, увидевшей нечто там, где другие видят ничто. Вот кем он был для себя.

А теперь ничто смотрело на него с листа бумаги, и, как ни старался, он не мог увидеть в нём нечто.

— Нужно как-то по-другому, — произнёс Слава, обламывая сжавшимися пальцами кончик карандаша.

Он нашел самый большой формат акварельного листа, что у него был — А2, и разложил его на столе. Подготовил акварельные краски: те, подаренные Львом, давно закончились, но от них остался чемоданчик, в котором Слава теперь бережно хранил свои принадлежности. Обмакнув толстую кисточку в воду, он постарался настроить себя: «Нужно просто отпустить, как в детстве», и провел синей краской по бумаге, рисуя круг. Влажной кистью сделал несколько мазков внутри него: это была основа для розы.

«Синенькие, — улыбнулся Слава своему воспоминанию. — Потому что ты любишь гендерные стереотипы»

Он рисовал одним цветом, направленными мазками, кистью помечая стебли. Это были три розы, напоминающие расцветкой делфтский фарфор, который Слава не любил за кажущуюся броскость, но легко принял в своей картине. 3акончив, он сфотографировал результат и отправил его Льву, подписав: «Это тебе».

А Лев отправил ему три эмоджи с сердечками в глазах: «Лучшее, что я когда-либо видел». Слава не сдержал смешка: наверняка Лев, обычно проходящийся по его творчеству скучающим взглядом, не мог по достоинству оценить картину, но его восторг, пусть и искусственно усиленный, был приятен.

«Теперь, по правилам чести творческих людей, ты должен посвятить мне стихотворение»

Сообщение мгновенно было прочитано, но Лев так долго молчал, что Слава забеспокоился: кажется, это было лишним. Он слишком давит?

«Я пошутил! — поспешно дописал он. — Ты не обязан, конечно же»

И вдруг пришел ответ:

«Я посвятил тебе уже сотню стихотворений»

От этого признания в горле сперло дыхание. Все эти годы он как будто бы… и не знал его.

«Покажешь хотя бы одно?» — осторожно напечатал он.

«Может быть даже все».