Почти 15 лет

Лeв [39]

В спальне стояло икеевское кресло с деревянным каркасом: изогнутое и слегка пружинящее, если откинуться на спинку. Сначала они с Тахиром повалились на кровать, но у Льва, уже изрядно выпившего, закружилась голова. Отодвинув от себя парня, он сказал: «Лучше сидя».

Он поставил на пол, возле извитых ножек, стакан с виски, и расположился в кресле, пристроив голову на мягком изголовье. Тахир забрался на его колени, садясь верхом и пытаясь прильнуть ко Льву в пьяном поцелуе. Тот увернулся, поправил рукой член и кивнул Тахиру: — Садись уже.

За последние две недели это был уже пятый раз. Тахир сам связался со Львом: припомнил его прощальные слова: «Приходи, если захочешь, чтобы я тебя трахнул». Вот он и пришёл. И спросил, совершенно невинно мигая большими глазками: «Трахнешь?».

Лев в тот вечер был трезвым. Они поднялись в его квартиру, он толкнул Тахира на кровать и трахнул. Без сантиментов, но и без грубости: старался быть осторожней. Тахиру понравилось, но он всё равно сказал: «Толкаться было необязательно».

Лев удивился, но не просьбе, а собственным действиям, которых даже не заметил: таким привычным был этот жест — толкнуть. Перебрав свои воспоминания, он добрался до отношений с Яковом и понял, что так обычно и делал: швырял его в постель, выдавая этот странный, сочащийся агрессией порыв, за страсть. И ведь так было всегда. Без договоренностей.

Теперь уже и самому Льву это показалось странным: его на кровать никогда не толкали. Ну, если не считать… В общем, не толкали.

Раньше он думал, что так надо. Мол, есть всякие изнеженные мальчики, сделанные из другого теста, и они любят, чтобы их брали, чтобы с ними грубо обращались, что это их возбуждает. Эта идея так плотно засела в его голове, что Лев никогда в ней не сомневался, не пытался отнестись критически, всё раскладывалось как дважды-два: если трахать, то грубо, а если кто-то хочет, чтобы его трахнули, значит, хочет грубости. Умозаключение не вступало в противоречие даже с его собственными желаниями: себя-то он изнеженным не считал несмотря ни на что. И так отработал жест швыряния до автоматизма, что повторил его спустя двадцать лет.

Со Славой.

Во второй раз Лев позволил Тахиру лечь в постель самому, и даже пару раз спросил, что он хочет, хотя ему было не очень интересно (и не очень хотелось перестраиваться под его желания). Хорошо, что Тахир на всё отвечал: «И так нормально».

Когда Лев занимался сексом трезвым, он был хорош. Не искусен, как любовник, а тактичен, как партнёр: внимательно отслеживал свои реакции, был осторожным и участливым («Так хорошо? А так?»). Теперь он всегда был активом, всегда, других ролей он больше не признавал.

Зато признавал, что в этом мире, полном ужасных и жестоких мужчин-активов, он может научиться быть другим партнёром, и, желая таким стать, тренировался на Тахире. В глубине души он мечтал, что, научившись заниматься нормальным сексом с ним, он однажды сможет показать измененную версию себя Славе. Тогда Слава перестанет отказываться, боясь, что Лев ему навредит. И они, заново отстроив отношения, наконец-то всё расставят по своим местам: изнеженному мальчику Славе в блёстках и женских шмотках больше не придётся трахать его, настоящего брутального мужчину в строгих костюмах.

Но пока это были только мечты. Напиваясь (если напиться, мечталось легче), Лев терял часть своей осторожности, и начинал развязно вести себя с Тахиром. В прошлый раз секс закончился скандалом из-за предложения Льва: «А может, мне тебя тоже напоить до беспамятства, чтобы ты потом знать не знал, что я с тобой делал, м? Как тебе идея?». Тахир ответил, что идея идиотская, в той ситуации виноват сам Лев, никто ему алкоголь внутривенно не вводил, и вообще «хватит драматизировать, ты сейчас тоже пьяный, на утро будешь меня обвинять в насилии?». Лев пригрозил, что, если он не заткнется, сам окажется изнасилованным, и Тахир заметно испугался, Лев тоже испугался (самого себя), и добавил: «Шучу».

Теперь они были в кресле. Оно качалось, как тогда, с Яковом. Как кресло-качалка в подвале Камы. Лев время от времени опускал руку к стакану с виски, подносил его к губам и отпивал. Он разглядывал смуглую кожу, белую полоску шрама с правой стороны, над пахом — след удаленного аппендикса. Этот шрам раздражал Льва — у Славы такого не было.

Он опустил руки на бедра Тахира и слегка отстранил его от себя:

— Хватит.

Тот удивился: они же только-только завелись.

— Хватит?

— Да. Мне скучно.

Тахир замер на его коленях, и Лев слегка ударил его по ягодице, призывая быстрее подняться.

— Ты умеешь обламывать, — заметил Тахир, перекидывая ногу и слезая.

— Сегодня всё как-то… хреново, — сказал Лев и про секс, и про день.

Тахир, неспешно одеваясь, заметил:

— Потому что ты пьяный. Когда трезвый, с тобой… лучше.

— Тебе, — усмехнулся Лев, снова отпивая из стакана. — А мне с собой хуже, когда я трезвый.

Тахир вздохнул, опустил взгляд — вроде как на ремень, а не от неловкости — но спросил очень неловко:

— Может, завтра…

— Опять?

— Нет! Я имел в виду… Может, завтра сходим погулять?

Лев прыснул:

— Что сделаем?

Тахир нервно заткнул рубашку за пояс и буркнул:

— Неважно.

Когда он уходил, Лев перешёл на русский, сказал ему вслед: «Гуляй». Надеялся, что Тахир не поймёт. И в то же время хотел, чтобы он понял.

На завтра у него были другие планы.

Одевшись, он собрал пустые бутылки и поставил их на кухне возле мусорного ведра. Мимоходом насыпал корм в собачью миску и потрепал Сэм за ухом.

— Надеюсь, ты никому не расскажешь обо всём этом…

Когда приходил Тахир, Лев запирал спальню и не позволял собаке зайти внутрь. Ему почему-то казалось, что она всё поймёт: поймёт, что он привел в свою постель чужого человека, и будет лаять, и осуждать, и смотреть неотрывно своими грустными собачьими глазами. Он не был готов столкнуться с осуждением.

Следующим днём, после работы, он зашёл к Антонине Андреевне.

Так теперь повелось: он предлагал помощь — что-нибудь подкрутить, прибить или починить — она отказывалась, он настаивал, она соглашалась, он приходил вместе с Сэм (они со Славиной мамой привязались друг к другу), и, пока женщины обнимались на диване, он оказывал услуги плотника и электрика, потом Антонина Андреевна его кормила (в какой-то момент Лев поймал себя на том, что ест только у неё — раз в день или даже в два дня, а остальное время — пьет), а за обедом они, как правило, разговаривали о Славе. Лев жил этими моментами: когда можно будет о нём послушать. Что угодно. Любую ерунду, любую сюсипусичную историю о первых шагах, любую мамскую хрень про ветрянку — он хотел все эти истории.

Иногда Антонину Андреевну по-старушечьи переклинивало и вместо Славы она начинала говорить о Мики — каким был он, каким были его первые слова, как смешно торчали его волосы по сторонам. Лев об этом тоже терпеливо слушал, напоминая себе: «Это мой ребёнок. Это тоже важно», но сам ждал любой возможности соскочить с темы и снова что-нибудь спросить о Славе.

Он презирал себе за это. Он презирал себя, когда, отвечая на Микины звонки, надеялся, что сын будет не один, что вместе с ним на экране появится Слава (с тех пор, как Ваня очнулся и начал восстанавливаться, их звонки тет-а-тет почти прекратились). Мики всегда был один. Лев всегда испытывал гадкое разочарование — в первую очередь, в самом себе. Ну почему, почему он такой зацикленный на нём?! Он бы тоже хотел так уметь, чтобы дети всегда на первом месте, он даже научился говорить им об этом, говорить: «Я люблю тебя больше всех на свете», а на самом деле: «…после Славы». Больше всех на свете, но после Славы.

В тот день Антонина Андреевна говорила о себе. Лев нетерпеливо дергал ногой под столом.

Она говорила о войне. Говорила, что родилась в разгар войны: когда мама ходила беременной, отец сидел в фашистком плену, а когда война закончилась, отца снова забрали в лагерь, только уже в «свой» — как врага народа. Говорила, говорила и говорила… Как впервые увидела папу в шесть лет, как он не любил рассказывать о войне, как единственное воспоминание, которым он поделился — трупы, пластами сложенные друг на дружке.

Лев перебил её. Возможно, некрасиво, жестоко, неуместно, но вполне искренне:

— Вы этого хотели для Славы?

Это не было попыткой увильнуть от темы. Вопрос возник по-настоящему.

— В смысле? — удивилась она.

— Когда вы ему сказали, что лучше бы была война, и он там умер, вы имели в виду именно это? Трупы, сложенные пластами?

Он оскорбился за Славу, когда услышал об этом впервые. И был оскорблен до сих пор.

Антонина Андреевна подняла на него влажные глаза. Льву сделалось не по себе. Он думал, она сейчас расплачется, но она негромко проговорила:

— Это жестокие слова.

— Какие? — уточнил он, стараясь держаться отстраненно. — Ваши?

— И твои.

Он повел плечом. Мол, может быть. Он о них не пожалел, даже если бы пришлось смотреть, как она плачет.

— Вы его предали, — прошептал он.

— Ты тоже…

Лев вскинул глаза:

— Я?! Нет…

— Но ты же здесь. А он там.

Он запротестовал:

— И что? Вы даже не знаете, как всё было, что он сказал мне…

Она спокойно перебила его:

— Но я знаю, что, когда Ваня лежал в коме, ты был здесь, а он — там. Ты сам это рассказал.

— Вы не понимаете, он сказал, что не любит меня, что я не нужен там, так какой смысл был…

— Какой смысл был оставаться со своим ребёнком? — усмехнулась она.

— Я был там не нужен…

— Кому?

— Ему, — ответил он, имея в виду Славу.

Она сразу поняла, что он о Славе.

— А ребёнку?

— Не знаю. Ребёнок был в коме. Не разговаривал.

— А Мики?

— Что Мики?

— Он разговаривал?

— К чему вы это спрашиваете?

— Да так…

Они замолчали. Лев попробовал остывший час на вкус — тот стал противно-холодным, прямо как всё вокруг. Весь их разговор. И эта кухня с выцветшими лилиями на стенах.

— Я вижу, что ты алкоголик, — неожиданно выдала она.

В нём тут же проснулась новая готовность спорить:

— Я не…

— Я вижу.

Лев поразился, как она умеет оборвать его этим спокойным старушечьим голоском, и стушевался.

— Не надо спрашивать меня, что я имела в виду, когда говорила глупости. В чём ты хочешь меня уличить? В маразме? Мне семьдесят шесть лет, я имею право быть в маразме! — воскликнула она. — Лучше спроси себя, что имел в виду ты, когда решил прийти в их семью. И имел ли ты в виду то, что получилось в итоге?

— А что такого получилось? — кривя губы в полуулыбке, спросил Лев.

Она пожала плечами:

— Тебе видней.

Он хотел сказать ей: «Ну, вообще-то, Антонина Андреевна, вы ничего не понимаете, и судить не можете».

И ещё: «Ну, вообще-то, он меня заставил прийти в семью»

И: «Ну, вообще-то, всё нормально получилось, что вам не нравится?»

Но вместо этого спросил:

— Можно ещё чаю?