Почти 15 лет

Слaвa [84]

Два дня. Они должны будут вернуться через два дня. Слава зачеркивал даты на календаре и следил за передвижением их старенькой Киа Рио по гугл-картам: сегодня они будут в Иркутске, а завтра уже подберутся к Кемерово, а послезавтра…

Он уже выбрал, каким комплектом белья застелет кровать для их первой ночи после долгой разлуки: тем скучным, белым, в едва заметную крапинку. Он даже попробует выгладить его утюгом, хотя таким извращением всегда занимался Лев — Слава даже вещи не всегда считал нужным гладить, не говоря о постельном белье.

И, конечно же, еда. Главным по части готовки тоже был Лев, но Слава всё равно пообещал себе приготовить те странные куриные котлеты на пару, которые так обожают дети.

Ещё нужно будет купить любимое печенье для Вани, шоколадку с орешками для Мики, составить список всех сериалов и фильмов, которые Слава на протяжении полугода смотрел один, вопреки всем разногласиям думая: «Надо будет показать Льву».

А ещё… А ещё он решил, что готов. Ночью, когда они решат заняться сексом, он позволит себе расслабиться в теплых руках Льва, и скажет: «Давай сегодня поменяемся?»

Вот он, камень, летевший в огород Славы каждую их ссору — сразу после «А напомнить тебе, что ты сделал с Мики?». Слава мысленно перехватывал его, чтобы навсегда поставить точку в этом вопросе: он сделает это, он готов.

И он много думал над своей готовностью, которая — и это было ему очевидно — не имела ничего общего с желанием. Он по-прежнему этого не желал, но был согласен попробовать отдать себя Льву, как когда-то согласился отдать себя Максу. Второе, конечно, не было такой мучительной дилеммой: Макс не вкладывал в секс, каким бы тот ни был, ни стыда, ни унижения, и от этого Слава чувствовал себя не лучше, чем со Львом, но гораздо проще. Теперь же он соглашался, потому что видел, как и Лев готов отказаться от таких определений собственных желаний: раскованность, которую тот демонстрировал в последнее время, подкупала, и Слава начинал верить: если он отдастся ему, это не будет ни актом демонстрации власти, ни актом гадкого унижения.

Конечно, скорее всего, ему не понравится. Он и рад был бы понять, какое удовольствие находят в этом другие мужчины, но его телу оно было недоступно: ни с Максом, ни наедине с самим собой он никогда не мог даже приблизиться к тем телесным ощущениям, что испытывают другие, не то что полностью погрузиться в них. В его первый раз, когда он был снизу, Макс спросил: «Ну, как тебе?», и Слава честно ответил: «Как будто в меня засунули швабру, и я даже не уверен, что со стороны рукоятки, а не с той, другой…»

Вот каким обещал быть этот секс. Он заранее готовил себя к необходимости перетерпеть существенный дискомфорт, но старался сосредоточиться на психологических аспектах: это же Лев, они друг друга любят, это выход на другой уровень близости, и вообще, если Льву понравится, то и Слава найдет в этом какое-то удовлетворение…

По крайней мере, он в это верил, и сюрприз в виде «того самого секса» стоял в списке его приготовлений к встрече со Львом сразу после выглаженного постельного белья, куриных котлет и просмотра сериалов.

Он пытался подготовить к этой идее и его, и себя: ничего не говоря прямо (всё-таки это сюрприз!), он слал ему нюдсы, предварительно уточняя: «Ты один? Вы где-нибудь остановились? А у тебя там отдельная комната?», и только получив в ответ три «Да», отправлял ему фотографии в непривычных для себя позах, надеясь, что Лев хорошо понимает намеки, а Лев размыто отвечал: «Ого, это что-то новенькое…», но потом, конечно, всегда добавлял: «Очень красивый».

«Покажи себя тоже», — просил Слава.

Лев шутил:

«Мне так не изогнуться»

«Можно и не так…»

«Я не могу себя показать, — неожиданно отвечал он. — Я кое-что сделал и это пока тайна»

Теперь нервно шутить захотелось Славе:

«Пластическую операцию что ли?»

«Почти»

«Ну, ты для меня всегда красивый», — дипломатично отвечал он, но любопытство, конечно, разгоралось: Слава надеялся, что это не меньше, чем панковский ирокез через всю голову или вроде того.

Время тянулось, как урок математики, и Слава старался занимать дни продуктивностью: в первый день ожидания он закончил с проектом на работе, нарисовал пейзаж выдуманной планеты (это входило в программу рисования для удовольствия) и посетил вечернее занятие по танцам (на втором уроке они учились правильно вставать на носочки). На второй день он сходил в гости к маме и у них случился какой-то душераздирающий разговор.

Не то чтобы Слава продолжал на неё обижаться: нет, после того, как она поддержала его в Канаде, он простил ей все пожелания войны и смерти. Но какого-то настоящего очищения в их отношениях пока не случилось: они виделись, обнимались, даже говорили друг другу слова любви, но тот разговор всё ещё висел над ними, как занесенный топор. И вот, когда Слава пришел к маме в этот раз, воображаемый палач их отношений принял решение помиловать обоих.

Они пили на кухне чай (Слава попросил налить ему в свою детскую кружку с енотиком, и теперь царапал губы об отколотые края), и мама расспрашивала о «делах»: как с работой, как с детьми, как с поездкой на Байкал…

И он рассказывал дежурным тоном, не слишком вдаваясь в подробности, потому что на самом деле хотел поделиться с мамой другими новостями.

— Думаю, Лев снова будет жить с нами, когда они вернутся.

Ему показалось, что у мамы потемнели глаза, как от плохих новостей, и он испугался: неужели ничего не изменилось? Неужели она надеялась, что на этом всё — он перестанет быть геем, перестав жить со Львом? Смешно…

— Ты расстроилась? — уточнил он, заглядывая ей в глаза.

— Да нет, я… — она принялась сминать вязаную крючком скатерть, продевая через пальцы витиеватые узоры, — я просто… Пока не привыкла.

— Было много времени, — заметил Слава, поведя бровью. — Вся моя жизнь.

— Раньше у меня были шансы на иллюзию, а без иллюзий я живу не так давно.

— Ничего бы не изменилось, даже если бы Лев не вернулся. То есть, ничего бы не изменилось во мне.

Она покивала:

— Понимаю, был бы кто-нибудь другой.

Он хмыкнул, вспоминая Макса:

— Не знаю… Это не зависит от того, есть у меня кто-то или нет. Когда я один, я тоже гей.

Она вдруг сказала:

— Это хорошо. Когда я стала одна, я перестала понимать, кто я.

Слава нахмурился: мама говорит о той же проблеме, что и он сам? Она тоже не знает, кем становится без детей и мужа?

Он осторожно спросил:

— Ну, ты в итоге поняла… кто ты?

Она с тоской во взгляде качнула головой:

— Кажется, нет.

Он вздохнул.

Резко вставая из-за стола, выкинул руку вперед, приглашая:

— Давай потанцуем.

Мама, не ожидавшая такого, обомлела:

— Славик… Да какие танцы в мои годы?

— Да какие годы нашим танцам? — засмеялся он, хватая её за руку, не дожидаясь разрешения.

Мама была вынуждена подняться, и он обхватил её за талию, как ведущий партнер обхватывает в вальсе свою танцовщицу. Он принялся неспешно кружить её по кухне, и мама смущенно отворачивалась, пытаясь скрыть неловкость, и совсем по-старушечьи приговаривала, что поздно ей уже танцевать.

Но Слава, не слушая её, продолжал создавать танец.

— Музыки не хватает, — спохватился он, отпуская маму — ровно на секунды — чтобы включить в Спотифае «Я и твой кот» Свидания.

Затем он снова подхватил её под руки, не позволяя улизнуть от танца, прикрывшись возрастом.

— Давай, — подбадривал он, беря мамину ладонь в свою, а другую руку снова опустив на талию, на складки домашнего халата в цветочек. — Шаг вперед, шаг назад, ты же умеешь!

— Да не умею я! — она смущенно смеялась над его действиями.

Слава не собирался поддаваться на это кокетство и даже не думал отпускать маму. Вместо этого, не останавливая их медленный танец, он спросил:

— Ты когда-нибудь думала, что жизнь прошла зря?

Она удивленно вскинула взгляд:

— То есть… как — зря?

— Ну, что ничего не получилось, — объяснил он. — Дочь умерла, сын — гей. Всё… как-то не так, да?

Он знал, что прав, но мама не решалась признаться ему, что и вправду считает, будто сын гей — это «как-то не так». Но считала же. Он чувствовал это всю свою жизнь.

— Да что ж сразу… — она неловко пожала плечами, — всяко бывает… Всё как у всех.

Слава помотал головой:

— У нас не как у всех.

Мама снова пожала плечами. Он сказал ей:

— Знаешь, в Канаде я работал в студии от Electronic Arts.

Она покачала головой:

— Я ничего в этом не понимаю.

— Знаю, — вздохнул Слава. — И мне от этого грустно. Я думаю, ты гордилась бы мной, если бы понимала.

— Я и так горжусь тобой.

Он поджал губы, отводя взгляд: что ж, это был правильный ответ хорошей мамы, которой она училась быть. Только ничего общего с реальностью он не имел.

— Да… — вздохнул он. — Просто знай, что породила на этот свет ужасно талантливого человека. Может быть, даже не одного.

Она, наверное, подумала про Юлю, и Слава тоже о ней так думал, но сказал другое:

— Мики хочет писать книги. Я в этом мало понимаю, но он… всё так тонко чувствует, а это, наверное, половина успеха хорошей книги, тебе так не кажется?

Мама сдержанно улыбнулась: мол, может быть.

— И хотя ты не считаешь Ваню своим внуком, тебе всё равно придется как-то жить с осознанием, что ты бабушка гениального композитора, — с деланно-печальным вздохом сообщил Слава, делая резкий поворот их пары на припеве.

Мама уже забывала ругаться на эти танцевальные выпады, она спрашивала:

— У него восстановился слух?

— Восстановится, — Слава не сомневался. То есть, иногда сомневался, но в ту секунду почему-то нет. — Я просто хочу, чтобы ты знала, как тебе повезло, — проговорил он, глядя маме в глаза. — Да, мы не такие, как все, и я знаю, что это было сложно осознать, но это не проклятье, а везение. У тебя особенные дети и особенные внуки, ты должна сама себе завидовать.

Ведь он ей завидовал.

Он всегда чувствовал себя немного не имеющим права присваивать талант своих детей себе, потому что оба его сына не были его биологическими детьми. Он смотрел, как Мики работает над текстами, и гадал: «Откуда это вообще? У нас кто-то писал книги? Неужели это что-то от Игоря?», или слушал, как Ваня придумывает собственную мелодию на пианино, и поражался: похоже где-то в тех людях, которые его оставили, жили какие-то уникальнейшие гены. Он никогда не мог позволить себе окунуться в это тщеславие с головой: вот оно, оно моё, я сам это сделал! Нет, эти мысли были ему недоступны.

А маме доступны. Она могла смотреть и на него, и на Мики, думая: «Это я их сделала. Это моя плоть и кровь», потому что это было правдой. И он хотел сказать ей: «Гордись нами, потому что больше ни у кого нет такой абсолютной привилегии видеть в наших успехах себя. Жизнь прошла не зря. Гордись нами!».

— А я никогда и не думала, что это проклятье, — наконец ответила мама, проводя сухой теплой ладонью по его щеке.

И музыка кончилась. Он отпустил её.