Почти 15 лет

Лeв [45]

На бледном лице проступали мелкие капли пота, дыхание было прерывистым, судорожным и частым. Пациент поступил в сознании, но недоступным для диалога: Лев пытался установить зрительный контакт, но парень проваливался в беспамятство и ускользал от его вопросов.

Не теряя времени, он обратился к новенькой медсестре:

— Сопровождающие есть?

— Вроде кто-то был.

— Спросите про хронические заболевания, приём препаратов и алкоголя, аллергии.

Яна выскочила в коридор, Лев остался один на один с Дарьей Викторовной — вторая медсестра-анастезист, с которой за десять лет они прошли весь свой профессиональный путь на пару.

— Ангиокат, — попросил он.

Нужно было восстанавливать кровопотерю.

За считанные секунды подготовив катетер, она потянулась к руке пациента, и они оба — и Лев, и Дарья Викторовна — замерли, заметив крашенные в кислотно-желтый ногти. Доли секунды и игла вошла в вену — заминка, которую можно было бы и не заметить, если бы они с медсестрой не переглянулись. Парень на операционном столе дернулся и простонал.

— Фентанил, триста.

— Фентанил, триста, — повторила медсестра, потянувшись к ампулам.

В операционную пожаловала хирургическая бригада — Борис Глебович, главный хирург областной больницы, величаво прошел к операционному столу в окружении ассистентов и медсестер, как в сопровождении свиты. Оглядев пулевое ранение в груди, он не без удовольствия отметил: — Интересный случай. А что произошло?

Никто не знал.

Яна прибежала обратно в операционную и отчеканила:

— Ничего не принимал, аллергий нет, но есть ВИЧ.

Команда врачей напряженно переглянулась. Лев заметил, как Дарья Викторовна бросила взгляд на крашенные ногти — он и сам на них ещё раз посмотрел.

— Ясно, — выговорил он и кивнул Дарье. — Маску с севораном.

Сам он, тем временем, начал готовить интубационную трубку для подключения к аппарату ИВЛ.

Установив ларингоскоп, он принялся вводить трубку в трахею, и Яна пикнула под руку: «Осторожней!». Лев расценил это как просьбу быть осторожней с пациентом, но, когда Борис Глебович занялся своей частью работы и начал оперировать, она пикнула и ему: «Осторожней!». Лев понял: осторожней с биологическими жидкостями.

Операция длилась больше четырёх часов, и всё это время Лев провёл в предельном напряжении: пуля задела сердце, хирург пробирался к ранам, в любой момент могла случиться остановка или открыться обильное кровотечение. Но дело было не в этом — не в критичности ситуации (критичностью его уже давно не напугать) — а в крашенных ногтях, в фоновом вопросе: «А что случилось?», и в ответе, которого Лев не знал наверняка, но о котором догадывался. Он увидел в этом парне Славу.

Как же нелепо: месяцами искать его в Тахире, в чужих карих глазах, в чужом смуглом теле, а найти на операционном столе, в бледном двадцатилетнем юноше со спутанными от крови волосами. Он был совсем не такой, как Слава — зеленоглазый, светловолосый — но его хриплое дыхание, сочащаяся кровью рана на груди и кислотно-желтый лак в следах крови как будто кричали: «Вот он! Ты искал его повсюду, так теперь смотри!»

Пока шла операция, у него было четыре часа безызвестности, во время которых он мог тешить себя самоуспокоениями: «Дело не в ногтях. Кто бы стал стрелять из-за ногтей? Полная хрень. Может, это бытовая ссора. Может, он должен кому-то денег. Может…»

Вот о чём он думал. А ещё нужно было думать о поддержании наркоза и о риске остановки сердца.

Когда операция успешно завершилась, поздравлений друг другу не последовало, коллеги тяжело переглянулись. Каждый понимал, что парень может умереть в любой момент.

Лев сразу же поспешил покинуть операционный блок: услышал, как в комнате отдыха медсестры начали обсуждать крашенные ногти и предполагать: «Он случайно не этот?». Он пытался убежать не столько от сплетен, сколько от собственных догадок и информации.

Но информация настигла Льва, едва он вышел за двери. В коридоре его встретил молодой парень — бледный, как будто ему самому вот-вот понадобится помощь — в пятнах крови на горчичной рубашке и джинсах. Лев окинул его взглядом, задержавшись на ногтях (тоже накрашены, но в черный), и сказал быстрее, чем прозвучит вопрос: — Операция завершена. Нужно наблюдать.

— Он выживет? — дрожащим голосом спросил юноша.

Лев вздохнул: наступала самая тяжелая часть работы.

— Я не лечащий врач, я реаниматолог. С такими вопросами вам нужно к хирургу.

Парень поник.

— Ясно… А можно будет к нему?

— К кому? К хирургу?

— Нет. В реанимацию… Ну, потом.

Лев устало потёр глаза и начал задавать вопросы, ответы на которых знал заранее:

— Вы родственник?

— Нет, я… друг.

Сначала Лев подумал: «Ладно, почему нет?». В конце концов, все всё понимают. Он мог его и провести, как однажды проводил Ольгу, главного врача больницы, но тогда ещё — просто равную себе коллегу. И как другие врачи тоже проводили знакомых. Наверное, ничего плохого бы не случилось, никто бы его не сдал, но…

Он вспомнил тысячи случаев, когда говорил: «Нет». Он вспомнил, как молодые девушки в коридорах плакали из-за своих парней и умоляли его пустить их в палату, а он говорил: «Нет». Он говорил: «Нет» чужим друзьям, подпирающим двери реанимации, он говорил: «Нет» дальним родственникам, он говорил: «Нет» своим же знакомым, когда те просили. Он мог вспомнить сотни неженатых пар, разлученных дверями реанимации, о переживаниях которых тогда и не думал.

Потому что у него были свои правила. Потому что они, плачущие и переживающие, в экстренной ситуации мешались в палате и впадали в истерики. Потому что они пугались покойников, когда тех везли на каталке по коридору, и падали в обмороки. Потому что они спотыкались о провода и оборудования, случайно отключая любимого дедушку от аппарата ИВЛ. Потому что они — мешали.

В конце концов, его работа — лечить людей, а не учитывать чужие чувства. За учитывание чужих чувств для врачей существует статья.

Поэтому он сказал, как говорил всегда:

— Нет.

Как обычно, парень перешел на мольбу:

— Ну, пожалуйста…

— Нет, извините, — твердо повторил Лев. — Я не имею права.

Юноша отступил на шаг, уходя в сторону, и Лев заметил, как по веснушкам потекли дорожки слёз. Нужно просто уйти. Просто уйти. Не проникаться.

Но он уже проникся. Он уже увидел в умирающем парне — Славу, а в этом несчастном мальчике — себя, с одной лишь разницей: ему бы, Льву, не пришлось бегать за врачами, умоляя пустить в реанимацию. Его бы пустили. А этого мальчика не пустит никто.

И всё-таки он спросил то, о чём боялся узнать больше всего.

— Что случилось?

— До нас докопались, — всхлипнул юноша.

— Кто?

— Не знаю. Мы возвращались под утро из клуба, а они стояли там… Это недалеко от станции было, на Первомайке. Два человека.

— И у них было оружие?

— Да. Мы ж не знали… Они из-за ногтей полезли, у Валеры они ещё и светились, блин, в темноте. Лезли, в основном, к нему. А он не умеет промолчать, поэтому всё и завертелось…

Лев смотрел в сторону, не зная, что ответить. «Он не умеет промолчать» — узнаваемая характеристика.

Парень, насупившись, спросил:

— А вы че спрашиваете? Хирург уже спрашивал… Это для полиции?

Он соврал: «Да» и ушёл.

До конца дежурства оставалось ещё четыре часа, и этого времени хватило, чтобы история обросла деталями: каждый, кто заходил в ординаторскую, обязательно обсуждал несчастного Валеру. Лев поражался, что никого не ужасает огнестрельное ранение, полученное в уличной потасовке их, вроде как, большого и цивилизованного города — этот факт ужаса как раз не вызывал. А вот крашенные ногти в совокупности с ВИЧ-статусом и мальчиком, который упорно отказывается идти домой, пока Валера не стабилизируется, ужасал всех. Кого-то ужасал всерьёз, кого-то забавлял, у кого-то вызывал брезгливую жалость.

— Мда, бедный парень… — слышал Лев краем уха, пока заполнял историю болезни. — Ну, поделом, будет уроком. А зачем выпячивать? Я считаю: будь кем хочешь, но всему городу о твоем выборе знать необязательно.

— Да ну, что вы такое говорите: будь кем хочешь… А если они в таком возрасте все захотят «быть кем хотят»? Что из этого получится? Да будь это мой сын, я б в него сам, честное слово!

Лев, не выдержав, поднял голову и посмотрел, кто это сказал. Борис Глебович, кто б сомневался. Зато лучший хирург больницы.

— Так ладно бы это… Ещё и ВИЧ разносят.

Раненный парень Валера из Славы постепенно трансформировался в Ваню, а потом и в Мики, и стал в голове Льва олицетворением всех, кого он любит. Это мог бы быть Мики — их ни в чём не определившийся, смелый, чувствительный и ранимый сын, в вечных поисках себя. Это мог бы быть Ваня, вполне определившийся Ваня, про которого всё равно бы сказали: «Осторожней!», «ВИЧ разносит» и «Он случайно не этот?». Он увидел всех их в этой ситуации, прокрутил её в голове от и до, словно пережитую наяву, и ему стало дурно.

За полчаса до конца рабочего дня в коридоре раздался крик дежурной медсестры:

— Новиков, остановка сердца!

Валера.

Лев выбежал из ординаторской, за ним поспешили постовая медсестра и коллега, подошедшая к ночной смене. В палате противно пищала ровная линия кардиомонитора, а цвет лица Валеры приобретал зеленый оттенок.

Лев включил дефибриллятор и наложил электроды на тощую грудную клетку, дал команду: «Всем отойти», нажал «Разряд» и четко произнес:

— Обеспечить проходимость дыхательных путей ИВЛ. Обеспечить венозный доступ. Засеките время.

Пока Лев делал массаж сердца, вторая реаниматорка проводила интубацию, а Яна устанавливала катетер. Через две минуты они проверили ритм и пульс — не заводился. Лев снова потянулся к дефибриллятору: «Всем отойти» — «Разряд», и на его место встала коллега, продолжая массаж сердца.

После третьего безуспешного «разряда», Лев дал команду Яне:

— Один миллиграмм адреналина, триста миллиграмм амиодарона и шприц физраствора.

Девушка повторила команду слово в слово, хватая ампулы и шприцы: Лев заметил, как дрожали её руки, но действовала она быстро и четко.

Они пытались завести сердце на протяжении тридцати одной минуты, строго по протоколу, меняясь каждые две минуты с коллегой, но линия на кардиомониторе неизменно оставалась прямой. После пятнадцатого безуспешного «разряда» Лев был вынужден признать неизбежное.

— Время смерти пятнадцать пятьдесят восемь, — сообщил он, делая шаг от кровати.

За две минуты до конца рабочего дня.

Когда он выходил из палаты, где-то между пятнадцатью пятьюдесятью девятью и шестнадцатью ноль-ноль, случился худший момент в его карьере: парень с веснушками, подпирающий двери реанимации, обернулся и с надеждой поднял на него взгляд.