Почти 15 лет

Слaвa [54]

Это был май 2005 года. За две недели до их знакомства ему исполнилось семнадцать. На его дне рождении Юля прочитала стихотворение Артюра Рембо: «Серьезность не к лицу, когда семнадцать лет…»

Слава знал это стихотворение наизусть: «Полное затмение» было первым гей-фильмом, который они посмотрели вместе с Юлей, а потом подолгу читали друг другу стихи Поля Верлена и Артюра Рембо по очереди.

Девятнадцатого апреля они отмечали вдвоем: сидя на полу перед тарелкой с тортом, ели ложками медовик (мама испекла!), не разрезая, слушали «Ромашки» Земфиры и обсуждали мальчиков.

— Тебе кто-нибудь нравится сейчас?

— Не, — Слава мотнул головой.

— После того придурка в шестом классе вообще никто не нравился?

Он сунул в рот кусок побольше, чтобы не отвечать, и снова покачал: «Нет».

— И в колледже?

Слава, жуя, фыркнул:

— Там ани бебочки.

— Чего? — засмеялась Юля.

Он проглотил:

— Одни девочки, говорю.

Подумав, добавил:

— Мне сложно. Влюбляешься, а он потом «не такой». А где найти «такого»?

— Сайты знакомств, гей-клубы…

— Да ну, — он отмахнулся. — Это несерьёзно.

И тогда Юля сказала:

— Серьёзность не к лицу, когда семнадцать лет…

А Слава, узнав стихотворение, продолжил:

— Однажды вечером прочь кружки и бокалы…

— И шумное кафе, и люстры яркий свет! Бродить под липами пора для вас настала! — закончили они в унисон, смеясь.

Слава, улыбаясь, заметил:

— Это стихотворение про девушку.

— С чего ты взял?

— Там есть строчка про мадмуазель.

— А ты замени на «джентльмена», — подмигнула Юля.

— Джентльмен, что кажется всех краше?

Сестра кивнула и томным голосом продолжила:

— Под бледным фонарем проходит неспеша…

Слава рассмеялся, вспомнив концовку строфы:

— И тенью движется за ним его папаша?

Юля тоже рассмеялась:

— Надеюсь, что нет!

Тогда они понимали это буквально: злобный отец, не принимающий сына-гея, выслеживающий заблудшее дитя возле гей-клубов и набивающий морду как ему, так и любым кавалерам. Славе понадобилось несколько лет, проведенных вместе со Львом, прежде чем он вспомнил тот разговор с сестрой и переосмыслил его совсем иначе. Невольно вздрогнул: как проницательны и точны они оказались, еще понятия не имея, о чём говорят.

А через две недели он встретил этого джентльмена в гей-клубе: в белоснежной рубашке, отглаженных брюках, начищенных туфлях. Светлые пряди, уложенные волосок к волоску, пахли хвоей и древесиной.

— Он был как будто не отсюда, — скажет тем же вечером Слава Юле. — Как будто из какого-то исторического романа.

— Как настоящий джентльмен? — хмыкнет Юля.

— Как настоящий джентльмен, — кивнет Слава.

И, заранее зная, что скажет сестра (а она скажет, что от таких мужчин хорошего не жди), Слава пошёл на опережение: приблизился к ней и заговорщицки прошептал:

— Я думаю, что он притворяется.

— Притворяется джентльменом?

— Да. Я думаю, что он — нормальный человек.

— Почему ты так думаешь?

— Он очень стеснялся. И смешно шутил.

Юля закатила глаза, передразнивая:

— Очень стеснялся… Опять мальчик, который боится собак?

— Этот собак не боится… — задумчиво произнёс Слава.

— А кого боится?

— Себя, наверное.

Юля снова закатила глаза к потолку:

— Так это ещё хуже!

Он улыбнулся и доверительно сообщил сестре, что, кажется, влюбился — и это было последним, что он по-честному, без всяких недомолвок, рассказал Юле о нём.

Теперь и вспоминать смешно, как наивно всё начиналось. Он царапал их инициалы на старых партах колледжа: «С + Л», а в картины незаметно вплетал его имя: например, рисовал книжный шкаф, где корешки книг складывались в: «Л Е В». Больше всего на свете он хотел всего три вещи, и все три были связаны с ним: первое — уткнуться носом в его шею и глубоко вдохнуть, второе — потрогать его пресс, и третье — поцеловаться. Одна только мысль о последнем заставляла сердце выпрыгивать из груди: поцелуй с другим парнем казался таким запретным, что почти невозможным. Он переживал, что ни с кем не целовался раньше, и что Льву покажется это смешным или неинтересным — ну, что он такой неопытный в поцелуях.

Через месяц он всё это сделал — вдохнул, потрогал, поцеловал — и перешел на новый уровень мечтаний: о первом сексе. Трогать, целовать, прижиматься, гладить, входить — это всё, что он представлял перед сном, во сне и после сна. С этим он засыпал и просыпался. Но ещё выводил букву «Л» на ладони акварельными красками и дул, пока она не засохнет. Завел альбом, где рисовал только его портреты, а Юля, смеясь, называла это «альбомом, который ты ему никогда не покажешь». Смутившись, он завел еще один альбом, только гораздо меньше, который никогда не показывал и Юле тоже: там он рисовал его голым, еще в те времена, когда ни разу не видел его голым. Когда они целовались, он ощупывал его тело через одежду, а потом рисовал — по ощущениям. На области между ног всегда стопорился, потому что, конечно, её не ощупывал, и первое время оставлял это пространство недорисованным. Потом решил каждый раз рисовать по-разному, то больше, то меньше, чтобы не выглядеть человеком, которому важен размер (он уж точно не из таких!). Все эти художественные изыскания обычно заканчивались мастурбацией, после чего Слава чувствовал себя грязным и испорченным.

В те времена он произносил слово «люблю» примерно двадцать раз в мыслях и три раза вслух в течение одного дня, но лишь через время почувствовал себя находящемся на совсем ином, более глубинном уровне любви. Это случилось, когда всё остальное — прошло. Со временем он успокоился, привык к регулярному сексу, с фотографической точностью запомнил каждый миллиметр его тела — и от того, что пропала загадка, потерял интерес к тому, чтобы его рисовать. Но о том, что полюбил, Слава понял, когда поймал себя на мысли, что ничего не рассказал о нём Юле.

Не рассказал, что однажды Лев изнасиловал человека.

Не рассказал, что отец жестоко обращался с ним и избивал на его глазах сестру и мать.

Не рассказал, что он всегда носит белые рубашки и выглаживает на брюках такие стрелки, что порезаться можно.

Он молчал, но не потому, что сестра начала бы его отговаривать от отношений с таким человеком — конечно, она бы обязательно начала, а он бы обязательно отстаивал его до последнего, и, может, был бы не прав, но отстоял. И дело не в том, что он избегал неприятных разговоров.

Просто в какой-то момент Лев перестал быть парнем, о котором можно поболтать с сестрой, пересказывая его странности и спрашивая в конце: «Думаешь, у нас что-то получится?». Так они говорили о нём в начале: хихикали, подшучивали над излишней чопорностью, пихали друг друга в плечи, а потом как отрезало — перестали говорить о нём вовсе.

Лев доверял ему, а Слава хранил чужие тайны, как могила — тогда он и понял: это любовь. Его мужчина как раненный зверь, уязвимый и недоступный снаружи, но мягкий и ранимый внутри — и он, Слава, обязательно сможет его починить: укатает Льва заботой и нежностью, чтобы душевные раны скорее затянулись. Ведь его, похоже, никто никогда не любил — оттуда и все проблемы.

И Слава чинил его, пока не сломался сам.

Но что на самом деле он имел в виду всё это время — почти 15 лет — когда говорил Льву: «Я тебя люблю»?

С первым годом всё понятно — страсть, обожание, вожделение.

Потом — сострадание, желание помочь, изменить его к лучшему.

Потом — смерть Юли, провал в памяти, как тёмная воронка, из которой он выбрался, будто заново собранный по кусочкам, и чувствовал уже другое. Благодарность. Уязвимость. Потребность в защищенности. Возможность положиться на другого человека. Казалось, Лев был хорошим партнером и отцом — по крайней мере, у него на всё был готовый ответ, и он знал, что делать, когда Слава — понятия не имел, и он зацепился за него, как утопающий за спасительный круг. Он говорил: «Я люблю тебя», имея в виду: «Не уходи. Не уходи. Не уходи. Мне страшно».

Теперь он спрашивал себя: говорил ли он когда-нибудь «Я люблю тебя», имея в виду просто — я люблю тебя.

«Кажется, сейчас».

Кажется, сейчас не осталось никаких «но».

Он любит его — мужчину с лучшим чувством юмора в мире, голубоглазого принца из сказок, стеснительного и неловкого джентльмена, самого интересного собеседника для кухонных разговоров до шести утра, отца их детей, врача, Супермена.

Он любит его — алкоголика, насильника, распускающего руки мерзавца, парня, который целился в голову своему отцу, мужчину, который швырнул его на кровать, сбежавшего от проблем мужа и отца, забывающего о звонках своим детям.

Всё это он. И он любит его. Надо это признать. Без хороших и плохих частей, без «ты как будто два разных человека», без попыток его изменить.

Славе казалось, что прошла целая вечность между вопросом Льва и его ответом. Он столько всего вспомнил, проанализировал, передумал… Но то были доли секунды, преодолев которые, Слава, наконец, сказал:

— Я чувствовал любовь к тебе по-разному в разное время. Но ещё никогда она не была такой спокойной, как сейчас.

— Спокойной?

— Да. Она спокойна, потому что ей больше нечего бояться.

— А чего она боялась раньше?

— Что ты уйдешь.

Лев криво улыбнулся, отводя взгляд.

— Ты ушёл, а мир не рухнул. Любовь всё переносит.

Лев, сделав глубокий вдох, задал вопрос, на который, судя по всему, ему понадобилось много решимости:

— Когда ты вернешься, мы… мы будем снова вместе?

Слава покачал головой: «Нет».

— Почему?

— Потому что нам опять будет плохо.

— Но нам и так плохо! — с досадой ответил Лев.

— Мне не плохо. Мне — спокойно, — возразил Слава.

— А мне — нет.

— Значит, что-то не так. Мне пора.

Не в силах продолжать этот разговор, он отключил звонок. Он хотел объяснить Льву, что они не могут быть вместе, потому что не умеют быть вместе, но чем дольше с ним говорил, тем хуже себя чувствовал. При сближении его любовь начинала беспокоиться — а вдруг он опять уйдет?