Почти 15 лет

Лeв [35]

Он сидел на кухонном полу, пьяный, с бутылкой Джима Бима в руках; рядом стояла металлическая собачья миска, сама собака лежала, устроившись у него в ногах. Он только что записал пьяное голосовое сообщение Славе с объяснениями в чувствах, и был уверен, что это самое искреннее, самое трогательное, самое приятное, что он вообще когда-либо ему говорил. Теперь же пытался дополнить своё послание словами: «Я тебя люблю», и злился, что промахивается мимо клавиш, что нажимает на «ю», а оно не жмётся, или вместо неё жмётся «б», и стирал, начиная заново, и уже был готов расплакаться от этой беспомощности, но Сэм время от времени приподнималась с его колен и тыкалась мордой в грудь или шею, и это почему-то успокаивало.

Ещё за день до этого он думал, что прекратит пить.

За день до этого он проснулся воскресным утром в Петербурге: его разбудила Юля и потребовала заплести ей косички. Лев буркнул, что не умеет, но та настаивала:

— Умеешь! Мне мама рассказывала! Ты ей заплетал! Давай, не ленись! — она потянула его за руку, вынуждая сесть, и сунула в ладонь две шелковые резинки в виде бежевых бантов.

Лев растеряно оглядел их, посмотрел на племянницу и сказал:

— Нужна ещё расческа.

Он заплел ей две неравные по толщине косички с торчащими в разными стороны прядками волос («Давно не практиковался», — объяснил он), но девочка всё равно была в восторге и побежала хвастаться маме — «Посмотри, что сделал дядя Лев!». Лев услышал, как Пелагея изобразила изумление и сообщила, что ей «никогда не достичь такого мастерства».

Когда он уходил — заранее, потому что ещё планировал заскочить к Кате — они прощались в коридоре не меньше получаса: Юля висела на нём и просила остаться жить с ними. Иногда подключала к этой дискуссии своих родителей:

— Пап, можно оставить Льва у нас?

Пелагея прыскала:

— Он тебе что, домашнее животное?

— Хищное, — невозмутимо отвечала девочка. — Лев — хищное домашнее животное!

— Тогда уж дикое, — поправила Пелагея.

Лев неодобрительно глянул на сестру, как бы спрашивая: «Мы всё еще обо мне?»

— Лев — хищное дикое домашнее животное, — исправилась Юля. — Давайте его оставим.

Тогда неожиданно вмешался Рома. Неожиданно — потому что Лев вообще мог по пальцам посчитать моменты, когда они с мужем сестры о чём-то разговаривали. Казалось, бедного гетеросексуального Рому приводил в ужас и Лев, и вся их семья, поэтому на совместных мероприятиях он терял дар речи, становился в сторонке и помалкивал.

Но тут он, отцепляя дочь от Льва, сказал:

— У дяди Льва есть своя семья. И ему нужно с ней разобраться.

Рома улыбнулся ему, а Льву показалось, что это не для Юли было сказано. Для него самого.

Распрощавшись, наконец, с племянницей, Лев направился по старому-доброму маршруту к Кате, квартиру которой всё ещё мысленно ассоциировал с притоном Камы.

Он не был у Кати больше десяти лет, а её дочь видел новорожденной только на фотографиях, которые Катя с разной регулярностью отправляла ему в мессенджерах в первые месяцы материнства. Лев эти снимки воспринимал исключительно как тренажер по подбору синонимов: «Какая милая», «Какая красивая», «Похожа на тебя» и беспроигрышный вариант — «Прелесть». Если в конце каждой фразы подбирать разные эмоджи, будет казаться, что не повторяешься.

Дома у Кати пришлось в четвертый раз изложить свою историю возвращения в Россию. Он хотел умолчать про удар и инцидент в домике в брачную ночь (с Пелагеей, как и с Кариной, например, умолчал), но от Кати почему-то тяжело что-то скрывать — она так пронзительно смотрит, будто видит его насквозь — и он нехотя вывалил всё, вообще всё, даже про свои проблемы с алкоголем.

Он говорил, сидя за столиком на кухне, а Катя стояла спиной к нему и заваривала чай. Руслана, её шестилетняя дочка, крутилась неподалеку, время от времени подходя ко Льву со словами: «Смотри, что мне вчера в киндере попалось» или «Смотри, что ещё у меня есть!». Лев отвечал девочке точно также, как когда-то её матери («Какая прелесть!»), и возвращался к монологу о своих несчастьях. Каждый раз, когда Руслана пыталась забраться к нему на колени, он усаживал её, а Катя, заметив это, снимала дочь обратно и говорила «не лезть к дяде Льву». На пятый раз он начал подозревать, что в этом кроется нечто большее, чем забота о его границах, и спросил, с недоверием глядя на Катю: — Почему ты не разрешаешь ей ко мне подходить?

— Я не разрешаю садиться к тебе на колени, — поправила она, поставив перед ним кружку с чаем.

Сама тоже села напротив. Лев растерянно кивнул:

— Ясно. Это такое правило для всех посторонних людей?

Он бы понял, если бы для всех. Мики никогда не проявлял интереса к незнакомцам, так что его не приходилось отгонять от чужих колен, но, наверное, будь он чуть общительнее, Лев бы вёл себя точно также, как Катя.

Но Катя ответила, ничуть не смущаясь:

— Это такое правило для тебя.

Лев опешил:

— Для меня? С чего такая честь?

Она приподняла брови:

— А ты не знаешь?

Они долго смотрели друг на друга. Лев не мог понять: она что, серьёзно? Девушка вывела из кухни ребёнка («Поиграй пока сама») и прикрыла дверь.

— Катя, я твой друг, — напомнил Лев. — Я в твоей квартире, на твоей кухне, в твоём присутствии. Что я могу сделать твоей дочери? И с чего мне вообще ей что-то делать?

— Ничего не напоминает? — хмыкнула Катя.

— Что?

— Твой друг, на твоей свадьбе, в твоём присутствии…

— Я же сказал, что это было недоразумение. Ничего тогда не случилось, Мики просто накурился, он и сам потом в этом признался.

Катя вздохнула:

— Бедный мальчик.

— Да с чего ты?.. — Лев был так обескуражен этой ситуацией, что слова терялись. — Зачем ты вообще связываешь тот момент и… всё остальное? Ты всерьёз считаешь, что из-за того дурацкого поступка двадцать лет назад я что-то сделаю твоей дочери сейчас?

— Не совсем, — ответила Катя. — Я даже почти уверена, что не сделаешь.

— Тогда зачем? Просто чтобы мне припоминать?

Она повела плечами:

— А почему бы и нет?

— Почему бы и нет? — не понял Лев.

— Почему бы и не припоминать? — просто спросила Катя.

Лев растерянно смотрел на неё, пытаясь сказать глазами: я тебя не понимаю.

— Знаешь, как складывается жизнь многих других людей, изнасиловавших человека? — поинтересовалась Катя. Видимо, риторически. — Сначала они сидят в тюрьме около восьми лет, где подвергаются побоям, издевательствам, пыткам и изнасилованиям. Выходят оттуда полными асоциалами с огромным списком ограничений на последующую жизнь. Многие жизненные сценарии становятся им недоступны навсегда. Они не работают врачами. Хорошо, если они работают хоть где-то. Боюсь, вся их жизнь становится припоминанием одной единственной «ошибки молодости».

Лев, выслушав её, флегматично спросил:

— И? Ты бы хотела мне такую жизнь?

— Нет, — ответила Катя. — Но я думаю, что это нечестно. Ты получил образование, нашел работу, встретил хорошего парня, завёл семью с детьми, счастливо жил пятнадцать лет, а хочешь знать, как всё это время жил Яков?

— Нет.

— А я всё равно тебе расскажу. Он сидит на антидепрессантах все эти годы и меняет одного терапевта на другого, пытаясь разобраться, что ему делать с тем, что он гей, который до панических атак боится других мужчин. У него не было и нет никаких постоянных отношений, а перед тем, как сходить с кем-то на свидание, он пьёт успокоительные. Лет пять назад он сказал мне: «Слушай, может, я просто асексуал, но долго не мог себя осознать?», а я ответила: «Нет, Яков, скорее всего дело в том, что тебя изнасиловал пьяный урод». Вот за чем я наблюдаю уже столько лет. А с другой стороны наблюдаю за тобой: за тобой, поколачивающим своих детей, за тобой, врезавшим жениху накануне свадьбы, за тобой, швырнувшим мужа на кровать в вашу брачную ночь. И когда ты приходишь ко мне жаловаться, что тебя наконец-то отшили, всё, что я думаю: Аллилуйя! Потому что все эти двадцать лет мне было непонятно, какого хрена тебе так везёт?

Когда Лев услышал про антидепрессанты, терапевтов и страх мужчин, на него могильной плитой свалилось чувство вины и придавило так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Но когда Катя сказала про «пьяного урода», Лев подумал: «А что, обязательно дело во мне что ли?». Ну, как такой мелкий эпизод — да, неправильный, жестокий, отвратительный — но всё-таки в масштабе человеческого существования очень мелкий, как он мог разрушить целую жизнь? Может, с Яковом в принципе что-то не так? Может, он и асексуал. Льву, например, всегда казалось, что Якову не нравился секс с ним — ещё до всяких там изнасилований.

Весь остальной поток обвинений — полная чушь. Как будто он, как отец и муж, все пятнадцать лет только из этого и состоял. А всё остальное — оно не считается, что ли? Он вообще-то воспитывал этих детей, возил на всякие там кружки, лечил, делал с ними уроки, а не только «поколачивал».

— Ты отличная подруга, — напряженно произнёс Лев, когда Катя замолчала.

— Нет, дерьмовая, — ответила она, сложив руки на груди. — Отличная бы не стала продолжать с тобой общаться. Но мне как будто всё время казалось… всё время казалось, что ты понесешь ответственность. Хоть какую-то.

— Вообще-то мне тоже было нелегко, — напомнил Лев. — И я понёс ответственность… моральную.

— Какую? Пять лет воздержания и глажки белых рубашек?

— Ну а что ты хочешь, чтобы я сделал? — беспомощно спросил Лев. — Застрелился или что? Какая ответственность тебя бы устроила?

— Застрелиться — это уйти от ответственности. А меня бы устроило, чтобы ты помнил, кто ты и что сделал, — она положила руки на стол — одну на другую — и придвинулась ближе ко Льву. — Поэтому я не разрешу своему ребёнку подходить к тебе. Я не хочу, чтобы ты чувствовал, что ты такой же, как все, потому что ты не такой как все. Ты — преступник. Люди сидят за такое в тюрьме много лет. От того, что Яков не написал на тебя заявление, ты не перестал быть тем, кто ты есть. Я думаю, тебе нужно помнить об этом всю свою жизнь, это и будет ответственность. Хоть какая-то.

Стало ясно, что разговор нужно прекращать. Лев поблагодарил за чай и вышел из кухни в коридор, где к нему тут же подскочила Руслана:

— А смотри, что у меня ещё есть!

Она показала плюшевого щенка, который гавкал при нажатии на пузо. Лев, бросив на девочку взгляд, промолчал. Видимо, теперь ему было запрещено отвечать: «Какая прелесть».

Он вышел за дверь, не попрощавшись и не дожидаясь, пока Катя его проводит.

Еще пару часов назад он думал, что выкинет недопитый виски в ближайший мусорный бак: так хорошо ему было после общения с Юлей. Но теперь он был намерен оставить его при себе. Может, если он станет алкоголиком, Катя будет довольна. Может, спиться — это достаточный уровень ответственности?

Вечером он вернулся в Новосибирск, плеснул себе в стакан перед сном, добросовестно сходил на работу в понедельник, а сразу после — выпил всё, что оставалось в бутылке. Больше половины. Он ждал этого момента целые сутки.

Идея о собаке пришла к нему на втором стакане: если он так одинок и неприкаян, если все друзья и мать от него отвернулись, считают его уродом и психопатом, который должен за всё расплатиться, и лишь сестра и племянница у него остались, да и те далеко, то кто может стать его единственным верным другом, кроме собаки? Собака — друг человека. Так все говорят. Не просто же так говорят, наверное?

Что произошло в доме Славиной мамы он будет потом вспоминать со стыдом и отвращением. Да и было бы что вспомнить: какие-то обрывки событий, не клеящиеся в одно. Помнил только, как завалился и сказал, что хочет забрать собаку. Чувствовал себя при этом очень вежливым и адекватным.

Славина мама удивилась, спрашивала: «Вы что, вернулись?», а он, икая, отвечал:

— Я вернулся. Пожалуйста, Андронина Антоньевна, можно забрать собаку?

Конечно, её не так звали. Её звали Антонина Андреевна. Но в тот момент Льву казалось это непроизносимым, нереальным, несуществующим именем, и… он сказал то, что сказал.

Антонина Андреевна опешила:

— А ты мне её потом отдашь?

— А давайте она один день будет у вас, а один у меня, как будто мы в разводе, а это наш ребёнок?

Он всё ещё казался себе очень логичным.

Она ответила, что собака на кухне. Может, она что-то ещё сказала, но он услышал только про кухню, и пошёл за ней. Помнил, как, сюсюкаясь, поднял Сэм с пола и прижал к себе. Резко развернулся к выходу и, зашатавшись, начал падать. Чтобы удержаться, схватился за деревянную полку над плитой — там стояли перечница и солонка — и полка, не выдержав его веса, оторвалась. Он так удивился, что перестал падать, и в изумлении посмотрел на покачивающуюся на одном болте деревяшку.

Славина мама прибежала на грохот и он, извиняясь и оправдываясь, заверил её:

— Я потом вам её прибью. Честно. Даже лучше будет. Она у вас уже была… ну такая. Хлипкая. Могу даже сейчас…

Но Антонина Андреевна сказала, что сейчас ей точно «ничего прибивать не нужно». Лев покивал, ещё раз извинился, поднял с пола металлическую миску, посчитав её самым необходимым аксессуаром для обустройства собаки, и ушел — с собакой под правой подмышкой, и с миской — под левой.