Почти 15 лет

Лeв [21]

Он аккуратно, кончиками пальцев, взял кольцо с постели и переложил его на тумбочку. Долго смотрел, как блестит на солнце золотой ободок, прежде чем снять с пальца своё кольцо и положить его рядом. Пусть Слава поступает с ними, как сам посчитает нужным.

Вытащил из шкафа биту, попытался запихнуть её в сумку, но она, как и двадцать лет назад, не влезала. Он закрепил её между ручек, но утром, когда Мики заявил о своём намерении проводить его в аэропорт, пришлось вернуться в спальню, взять сумку побольше и перепаковать вещи в неё. Положил биту на дно и прикрыл ворохом рубашек. Есть вещи, которые сложно объяснить.

Слава, вызвавшийся отвезти Мики (а значит, и Льва) в аэропорт, за утро сказал только одну фразу. Положив ключи на комод, бросил мельком:

— Можешь вернуться в свою квартиру.

— Это твоя квартира, — ответил Лев, не притронувшись к ключам.

Ему было даже оскорбительно Славино предположение, что из-за расставания он может отозвать своё решение о квартире обратно.

Больше они ничего друг другу не сказали. Льву было странно: вспоминая, как это начиналось, он и предположить не мог, что это так закончится. Сначала вы пятнадцать лет живёте вместе и воспитываете детей, а потом разъезжаетесь, не сказав друг другу ни слова, и делаете вид, что ни одного дня не были друг для друга самыми важными людьми на свете. С Яковом было не лучше. Сначала сорвался ради него в другую страну, а теперь вот уже двадцать лет не видел и не слышал. И, если уж совсем честно, и не вспоминал даже, хотя когда-то целых два года (а это целая вечность для восемнадцати лет) искренне считал, что любит его по-настоящему.

Теперь ему тридцать шесть. Почти тридцать семь. Если повезёт, он может прожить ещё столько же, а если очень повезёт — и того больше. Будет ли где-то на оставшемся жизненном отрезке момент, когда он поймает себя на мысли, что больше не вспоминает о Славе? А если и вспоминает, то сердце больше не ёкает. И эти четырнадцать лет жизни превратились в «просто этап», про который он скажет, что они были молодыми, глупыми и вляпались черт-те во что.

Именно так Лев теперь думал о Якове: о Якове, с которым они лежали на кровати в общаге, слушая обращение Елицина в 2000-ый год, о Якове, с которым они засыпали на разных ярусах, держась за руки, о Якове, ради сообщений которого он проживал каждый новый день, подолгу отстаивая очереди к компьютеру в университетской библиотеке. Когда-то и с ним ёкало, а теперь — ничего. Теперь есть целые годы жизни, в которые Лев ни разу о нём не подумал — ни мельком, ни всерьёз.

Мысль о том, что Слава может стать для него столь незначительным, ввергала в отчаяние, а допущение, что после Славы может появится кто-то другой — в ужас. Разве он сможет ещё раз объяснить себя другому человеку?

И всё-таки он не верил, что его так легко отпустит. У них есть дети, а это связывает до гробовой доски. Даже когда Мики будет тридцать, и он опять вляпается (обязательно вляпается, куда без этого) в какую-нибудь ерунду, им придётся позвонить друг другу и спросить, что теперь делать. А когда Ваня женится, им придётся пересечься на его свадьбе — куда уж деваться.

Странно, конечно, что он так подумал: Мики — вляпается, а Ваня — женится…

Когда они прощались с Мики в аэропорту, он чувствовал, как по швам трещит сердце — и неважно, что у сердца нет швов, и неважно, что ему претят красивые слова, вопреки всем законам логики, он был уверен: ещё чуть-чуть и у него разорвутся стенки обоих желудочков, кровь зальёт сердечную сумку, и он умрёт от обширного инфаркта только потому, что Мики стиснул его в своих объятиях и заплакал.

В ту минуту Лев готов был сказать: «Хорошо, я остаюсь». Всё, от чего он бежал, показалось ему переносимым: и ребёнок в коме, которому он не может помочь, и отсутствие работы, в которую он мог бы уйти с головой, чтобы забыть, что он не может помочь, и чувство собственной неполноценности от того, что всё это вообще случилось. Он чувствовал себя самым уязвимым в семье: Слава и Мики могли уйти от этой боли в работу и творчество, а он варился в ней без перерыва. Это было несправедливо.

Но когда сын заплакал, эта несправедливость отошла на второй план. Он подумал: «Ладно, Мики стоит того, чтобы остаться». Но потом Лев вспомнил, что дома ему больше не рады. И вообще, непонятно теперь, где тут его дом, где семья… Ничего этого больше не было. В голове постоянно звучал Славин голос: «Я не люблю тебя больше».

Поэтому он сказал Мики, что не может остаться. Если он останется, он будет жить непонятно как и работать непонятно где, и это сделает его очень-очень несчастным — а разве не больше толку от счастливого отца далеко, чем от нечастного поблизости? Последнее он только думал, а не говорил. Сказать вслух не решался, потому что слабо верил в своё счастье без Славы — скорее бодрился, чем верил. Теперь уже выбора не оставалось.

На рейсе Сеул-Новосибирск ему досталось место рядом с русскоговорящей девушкой и это было досадно. На рейсе Ванкувер-Сеул он сидел рядом с канадской бабушкой и усиленно делал вид, что не понимает английский, чтобы она с ним не разговаривала. У Льва, похоже, аура такая: все попутчики намеревались завести с ним беседу.

Вот и девушка попыталась. Он посмотрел время на смартфоне, а она вдруг:

— О-о-о-о, какая прелесть! Это ваши дети?

На заставке стояла фотография Мики и Вани. Снимок был сделан в кинотеатре, в день премьеры «Величайшего шоумена», на фото ребята дрались за ведро с попкорном (сами попросили одно большое на двоих, а потом спорили, кто съедает больше). В момент, когда Лев попросил их замереть, чтобы сделать кадр, они послушно подвисли: Ваня, обхвативший попкорн обеими руками, и Мики, одной рукой наставив Ване рожки, а второй готовясь выхватить ведро обратно.

Лев, вспомнив всё это, улыбнулся и кивнул:

— Да, это мои дети.

— Похожи на вас.

— Спасибо, — хмыкнул он.

— А глаза мамины.

Лев бросил на неё хмурый взгляд: где она тут маму разглядела? Он уже было хотел с ней мягко объясниться, мол, вы не так поняли, это не мои родные дети, я воспитываю их вместе с супругом, мы гей-семья… Но он вспомнил, что находится на рейсе Сеул-Новосибирск, и они возвращаются в Россию.

Поэтому просто сказал:

— Ага.

Выключил экран смартфона и убрал мобильный в карман. До конца полёта она с ним больше не разговаривала (он предусмотрительно заткнул уши наушниками, но музыку при этом не включал).

Самолёт приземлился в Толмачево в восемь часов вечера по местному времени. Лев, шагнув на лестницу-трап, мигом вспомнил, какое пекло здесь бывает, несмотря на репутацию суровых сибирских холодов — на термометре было не меньше тридцати градусов, хотя дело близилось к закату. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и спустился вниз.

Он снял квартиру на улице Немировича-Данченко — в доме, окна которого выходили прямо на центральный вход областной больницы. Раньше они жили на правом берегу города возле метро Заельцовское, и каждое утро Льву приходилось добираться до левого берега по пробкам (местным коммунальным службам так и не рассказали, что такое снегоуборочные машины, поэтому зимой пробки превращались в настоящий ад), и теперь такая близость к рабочему месту казалась завидной роскошью. Но теперь ничего, кроме работы, и не было. Теперь не придётся ехать через весь город в школу, чтобы забрать Ваню и снова поехать с ним на левый берег на уроки музыки. И не нужно возить Мики к психологу, а потом ждать его целый час, потому что всё равно больше никуда не успеешь съездить. Раньше он ничего не успевал, а теперь ему некуда было торопиться. Жаль, он не знал, что раздражающие мелочи делали его счастливым — он бы ценил их куда сильнее.

Его новая квартира была подчеркнуто индивидуалистической. В такой невозможно жить вдвоём: комнаты проходные, вход в спальню осуществляется через гостиную, а у самой гостиной даже нет двери — только фигурная арка (как и на кухне). Лев сразу подумал, как неудобно здесь ссориться. Прерогатива хлопнуть дверью и закрыться есть только у кого-то одного, а второй, если уйдет спать на диван, даже не сможет организовать на нём личное пространство — раздражающий партнер будет всё время ходить туда-сюда.

Он заметил это всё мельком, даже не обратив внимание, каким заточенным на ссоры стало его мышление.

Ужасно хотелось спать — в Ванкувере было раннее утро и организм пытался подчиняться привычным биоритмам. Бросив сумку в коридоре своей новой квартиры («берлоги» начнёт говорить он уже на следующий день), он разулся и сразу отправился в душ. Провёл там целый час, из которых не меньше сорока минут ушло на бесцельное стояние под струями воды — и ладно бы думал хоть о чём-то, так нет же, всё то же самое, одна и та же фраза по кругу: «Я не люблю тебя больше». Он когда-нибудь перестанет её слышать?

Выйдя из душа, он взял сумку, но разбирать не стал, вытащил только одну вещь, второпях, если уж совсем откровенно, стащенную из шкафа — Славину футболку. Выбирать не приходилось, Лев опасался, что попадётся, поэтому, воровато отодвинув ящик комода со Славиными вещами, быстро прикинул, что ему нужно. Схватил футболку, небрежно оставленную сверху — значит, недавно надевал, значит, она им пахнет. Это было самым главным.

Только теперь он её разглядел: та самая розовая футболка с надписью «Totally Spies!», которую Слава надевал в коммьюнити-центр (а купил он её, кажется, в женском отделе сэконда, Славе всегда нравилось, что там можно найти безразмерную хрень непонятного происхождения).

Тогда Льва раздражила эта детскость (ну, и элемент девчачести — тоже раздражил), а теперь он аккуратно свернул футболку в сверток, забрался с ним в постель и прижал к себе, как прижимают новорожденных младенцев. Он вдохнул июльский запах — запах лесной травы и свежих фруктов — такой же, как двадцать лет назад. Слава неустанно менял ароматы, женские духи на мужском парфюм и обратно, а иногда сочетал и комбинировал, но сам по себе он пах сладко — летом, ягодами, лесной травой — когда Лев впервые его целовал, он вдыхал этот запах и думал, что это парфюм, а потом оказалось, что это и есть Слава.

Надышавшись, он осторожно отложил футболку в сторону — ему было страшно, что запах от его тела перебьёт Славин запах, и он больше не сможет к нему возвращаться.

Он натянул на себя одеяло, закрыл глаза и остался один на один с правдой. «Я не люблю тебя больше». Правда больше не заглушалась гулом самолёта, шумом города и журчаньем воды, теперь нужно было с ней как-то жить.

Он не знал, как с ней жить, поэтому заплакал.