Почти 15 лет

Лeв [37]

Черт знает, на чём раньше держалась эта полка. Он спросил об этом у Славиной мамы, но та пожала плечами: «Её ещё Саша прибивал». Лев осмотрел стену, сделал замеры и съездил в ближайший строительный магазин за кронштейнами и шурупами. Когда дело дошло до сверления, оказалось, что дрели тоже нет — пришлось вернуться домой за дрелью. Каждый раз, когда он уходил, Антонина Андреевна охала и говорила: — Лёва, да не надо, да что ты будешь из-за меня мотаться!..

Он не решился поправлять её, как поправлял всех в своей жизни, мол, «Я — Лев». Когда ты назвал человека Андрониной Антоньевной, уже не приходится выбирать, кем быть: Лёва так Лёва…

Когда вернулся с дрелью, приделал кронштейны к стене, на них закрепил полку. Купил другую: предыдущая была до того старой, что, казалось, если он вгонит в неё шуруп, она рассохнется в его руках. Антонина Андреевна потом так радовалась, словно Лев обои переклеил и пол переложил. Впрочем, оглядев маленькую кухню с выцветшими лилиями на стенах, Лев начал и об этом задумываться…

— Давай я тебя покормлю? — предложила она, когда он закончил.

— Да нет, спасибо, — скромно ответил Лев, убирая перфоратор в ящик-переноску.

Но Антонина Андреевна настаивала:

— Да не стесняйся!

— Да я не…

— Вона какой худой, как кощей бессмертный!

Тут Льву нечего было ответить. Быть как кощей ему не хотелось, поэтому он сдался и согласился. Но ещё, конечно, хотелось как-то извиниться перед Славиной мамой за своё поведение накануне, и, если совместный обед её порадует, ему было не сложно побыть участливым.

Он оказался не прав: это было сложно. Антонина Андреевна кормила его голубцами и не делать: «Буэ-э» при виде капусты было не просто. Но Лев держался, аккуратно отодвигал листы с фарша (чтобы не дай бог даже микрочастички капусты не попали на мясо) и съедал всё остальное. Когда Антонина Андреевна это заметила, Лев подумал, что сейчас она его по-родительски отчитает, но она только спросила: — Ты что, как Слава в шесть лет?

— Что? — не понял Лев.

— Он тоже до шести лет капусту не ел. Потом перерос.

— А. Ну… Да. Я не перерос.

— Я ему делала отдельно, без капусты. Если бы я знала, я бы и тебе так сделала.

— Спасибо.

Голубцы без капусты — это очень трогательно, подумал Лев. И, наверное, это даже не голубцы, а тефтели, но какая разница?..

— Так почему ты уехал? — спросила она, словно возвращалась к старому разговору.

На самом деле, никакого разговора перед этим не было. Он приделывал полку в неловком молчании, только звук перфоратора и спасал, разряжая шумом обстановку.

— Мы расстались.

— Из-за чего? — она как будто и не удивилась.

Лев осторожно спросил:

— А вы про Ваню знаете?

Антонина Андреевна не особо жаловала Ваню, когда они жили в Россию, но тут заметно напряглась.

— Умер что ли? — спросила она, округлив глаза.

Льву сделалось не по себе, он быстро ответил:

— Нет, конечно нет! Он… ударился.

Пришлось рассказывать всё заново: про Ваню и его отношения с футболом. Антонина Андреевна всё это слышала впервые и, прикладывая руку к груди, то и дело вздыхала: «Господи, бедный ребёнок…»

Лев удивился:

— Слава вам что, не рассказывал?

— Да когда ж бы он рассказал?

— Он не звонил?

— Не звонил.

— Ни разу?

Лев пожалел, что уточнил. Антонина Андреевна нахмурилась, пытаясь скрыть за этой сердитостью какие-то другие чувства.

От нарастающей неловкости Лев начал оглядывать кухню, пытаясь зацепиться за что-нибудь, что могло бы увести разговор от этой темы. Заметил на подоконнике под завалами старых газет и журналов черно-белую фотографию: торчал самый краешек, виднелись хохолок на голове и большие детские глаза.

— Это что, Слава? — уточнил Лев, кивая на фотографию.

Антонина Андреевна удивилась, будто не зная, что там лежит фотография. Приподнявшись, она глянула на подоконник и махнула рукой:

— А, нет, это Саша, папа его. Осталась фотография еще с тех времен…

— Можно посмотреть?

Она кивнула, и Лев осторожно вытащил из-под кипы бумаг фотографию. Теперь он заметил, что снимок гораздо старше Славы: серый, словно затянутый пеленой, с едва различимыми деталями. На нём был ребёнок в майке и колготках, он стоял возле печки с надкушенной баранкой в руках. Снизу была аккуратная подпись: Саша, 4 года и 8 месяцев, май 1941 г.

Лев негромко произнёс:

— Скоро война.

Антонина Андреевна вздохнула, мельком глянув на фотографию:

— Да… Поганое было время.

Лев подумал, что тот, кто подписывал этот снимок, должно быть, очень любил маленького Сашу. Ему вспомнилось, как однажды, когда он сам был ребёнком, в гости приходил друг отца, подполковник в отставке. Заметив Лёвино фото на стене, он спросил: «Сколько ему здесь?», а отец ответил: «Семь лет». Но Лёве на том фото было пять. И десятилетнего Лёву, случайно подслушавшего разговор, очень зацепило, что отец не различает его возраст. Поэтому он всегда завидовал документальной точности чужих снимков: столько-то лет, столько-то месяцев… Кому-то было важно это запомнить.

Поэтому Лев точно знал: Мики ровно пятнадцать с половиной лет, Ване — десять лет и пять месяцев.

— Он жив?

— Я не знаю, — вздохнула Антонина Андреевна.

— И Слава не знает?

— Конечно… Откуда ему?..

— А сколько вы были вместе?

— Четырнадцать лет.

У Льва холодок прошелся по позвоночнику: столько лет прожили вместе, а теперь даже не знают друг про друга, живы ли… Он опять подумал про себя и Славу. Может быть, дети никого в вечности не связывают?..

— Получается, он долго со Славой жил, — мысленно подсчитал Лев.

— Семь лет.

— Я думал, Слава его почти не застал…

— Да ты что! — Антонина Андреевна слегка хлопнула его рукой по плечу. — Славик был к нему очень привязан…

— И он всё равно ушел… вот так? Всё оборвал?

— Да, — скорбно заключила она, поджав губы. — Всё равно… Слава не рассказывал?

— Не рассказывал, — растерянно ответил Лев. — Он только говорил, что отец ушёл, что он его не знает…

— Мда, — вздохнула Антонина Андреевна. — Его это, конечно, очень обидело.

— Ещё бы.

Лев не на шутку расстроился: почему он ничего не знал? Это же важно! Слава знал его историю досконально: от возвращения отца с войны до ружья, направленного в ненавистный затылок. Слава был рядом в день его смерти. Слава примчался потом на кладбище. А где всё это время был его собственный отец? Его боль? Как Лев умудрился всё это пропустить?

Антонина Андреевна неожиданно предложила:

— Хочешь Славика покажу? — и добавила с нежностью: — Маленького.

— Конечно хочу.

Они оставили пустые (не считая капустных шкурок, отодвинутых Львом) тарелки возле раковины и, шагнув в тёмный коридор, завернули направо, в гостиную. Лев обратил внимание, что у Славиной мамы вместо дверей занавесы из деревянных бус, как у Камы когда-то. Только у Камы, конечно, пострашнее были, а тут хэндмэйд, ручная работа, сердечки и ракушки.

Антонина Андреевна долго искала в верхнем ящике комода альбом с фотографиями. Перекладывала документы туда-сюда, и Лев заметил среди них медицинский диплом советского образца. Полистал из любопытства, заметил тройку по психиатрии и ощутил в Антонине Андреевне родственную душу.

— Нашла! — обрадовалась она, вытащив старый альбом с мягкой обложкой. Передавая его Льву, уточнила: — Там только Слава.

— Вау, у него есть личный альбом, — посмеялся Лев, осторожно беря в руки семейную ценность.

Антонина Андреевна серьёзно кивнула:

— Конечно, и у Юли есть. И есть ещё их общий. И уже тот, где мы все…

Он откинул обложку, в нос ударил запах сырости, старой бумаги и фотореактивов. Вспомнилось, как в детстве папа проявлял фотографии в ванной комнате, развешивая их на прищепках, будто носки. Странное, непонятное воспоминание. Непонятное — значит, непонятно откуда. Обычно он не помнил, что отец что-то там проявлял, что отец вообще имел какие-то нормальные, человеческие хобби, кроме насилия, войны и оружия.

На первой странице была большая портретная фотография — как под ухом поясняла Антонина Андреевна: «В садике делали». Она была скучной, как многие садиковские фотки, поэтому Лев её быстро пролистал, не зацепившись взглядом за озорное лицо мальчишки: как-то не вязалось, что он, этот ребёнок, и есть его Слава.

А на следующей он его узнал. Лохматый загорелый пацан в шортах и матроске сидел на изогнутом стволе дерева, очень похоже (ну, прямо как сейчас) щурился одним глазом на солнце, поджимал левый уголок губ, показывал ямочку на щеке, и выглядел очень, ну очень нахальным. В руке у него было надкушенное яблоко и Лев подумал, что Слава стащил с чужого огорода: уж слишком был похож на хулигана. Правда, не такого хулигана, каким был сам Лев, а хулигана в хорошем смысле: добродушного безвредного пакостника.

Рядом со Славой, прислонившись к стволу, стоял другой мальчик: тощий, похожий на воробья, с размазанной грязью на коленях и щеках, и выгоревшими на солнце белобрысыми волосами. Если присмотреться к снимку, можно было заметить, что Слава смотрит не в камеру, а, скосив взгляд, поглядывает на этого мальчика.

Ткнув в него пальцем, Лев спросил у Антонины Андреевны:

— А это кто?

— Это Максим.

«Тупое имя», — подумал Лев, прямо как когда услышал о нём впервые.

— Он рассказывал про него? — спросила Славина мама.

— Немного.

— Что-то он мало тебе рассказывал, — хмыкнула она.

— Вам тоже.

Они вздохнули почти в унисон. Что правда, то правда.